Закончив личные дела, я в течение часа читаю по анатомии. В девять часов отправляюсь к г-ну Порталю[273], где нахожусь до десяти с четвертью, и так пять раз в неделю. Оттуда иду в Школу медицины слушать лекции г-на Дезессара[274] по химии. Я не могу посещать курс физиологии у г-на Моро, как собирался, ибо он начинает занятия в девять, одновременно с г-ном Порталем, а я предпочел последнего. По вторникам, четвергам и субботам я ухожу с лекции г-на Дезессара слушать курс г-на Ру[275], также по химии. В полдень иду к г-ну Головкину, куда добираюсь лишь без четверти час. Там я нахожусь до двух часов с лишним, а затем где-то часам к трем, иногда к трем с половиной возвращаюсь домой что-нибудь перекусить. В те дни, когда г-н Порталь читает лекции в Королевском коллеже, я отправляюсь туда после обеда. Остаток вечера у меня уходит на чтение дома. Дабы пережить зимнюю стужу, я купил полвоза дров[276] за 14 ливров. Два полена служат мне подставкой в очаге, и я позволяю им сгореть лишь тогда, когда становится слишком холодно; под рукой у меня всегда есть другие поленья, а вот нормальной подставки, совка и щипцов нет. Судите сами, какие трудности мне приходится преодолевать, чтобы испечь каштаны, присланные матерью. Я их кладу в огонь очень осторожно, но столь же легко вытащить их оттуда мне не удается. <…> Складная кровать, тюфяк, простыня и одеяло, никаких занавесок; добавьте сюда два стула, и у Вас будет полное описание моей обстановки, в которое, впрочем, точности ради нужно включить кувшин для воды и стакан.
Можете сами видеть, мой дорогой друг, какое предпочтение я отдаю медицине перед математикой и сколько у меня есть времени, чтобы поддерживать приобретенные здесь знакомства. Я никак не участвую в газете г-на Розье, чего от меня ожидают. Иногда он оказывает мне любезность, позволяя читать присылаемые ему мемуары, и это практически все, что я от него вижу.
Я имею привилегию слушать курс г-на Порталя бесплатно. Этими двумя сэкономленными луидорами[277] я обязан г-ну Сиго де Лафону. Несколько коробочек абрикосов[278] позволили бы мне отплатить этим господам за услугу.
Я сообщил Вам весь свой распорядок. Траты мои составляют, как уже говорилось, почти сорок франков в месяц; никакая экономия не позволяет сократить их еще больше. Я получаю экю за урок математики, каковых даю пять в неделю. Эти первые месяцы для меня довольно трудны из-за тех трат, которые мне пришлось сделать для приобретения скромной обстановки[279].
С началом нового, 1775 года Ромм нашел себе дополнительный доход:
Начиная с прошлого вторника я даю уроки трем ученикам, о которых Вам уже сообщалось[280]. Занимаюсь с ними от шести до семи часов вечера каждый вторник, четверг и субботу. Я беру с них также по экю за урок, что мне дает в месяц 36 ливров за всех троих. Однако я весьма опасаюсь, что с момента получения денег до момента их траты у меня будет проходить не много времени[281].
Впрочем, на этом возможности новых заработков для Ромма оказались исчерпаны, и не потому, что больше не находилось желающих брать у него уроки, а потому, что он сам больше не мог позволить себе тратить время на такие занятия без ущерба изучению медицины. Уже в феврале 1775 г. он отказался занять должность учителя математики в пансионе Ж. Роллена, предназначенном для дворянских детей, хотя место гарантировало ему жалованье в 800 ливров, а также бесплатное жилье и пропитание[282]. Возвращаясь к этому сюжету полтора месяца спустя, Ромм так поясняет мотивы своего поступка: «Медицина – вот что для меня главное»[283]. Еще через месяц он вновь отмечает: «Число моих учеников не изменилось»[284].
Похоже, его тогда действительно не занимало ничего, кроме постижения тайн врачебного искусства. В том же письме Ромм сообщает, что помимо лекций А. Порталя он, по совету доктора Буара, стал посещать курс анатомии профессора А. Пти в Королевском Ботаническом саду[285]. Хотя сам Ромм не дает в письмах никаких подробностей штудий, некоторое представление о них мы можем получить по уже неоднократно цитировавшимся мною «Картинам Парижа» Л.С. Мерсье. Их автор более чем выразительно описал, как проходили тогда занятия по анатомии:
Я всегда возмущался, видя, как профессор коллежа в конце годичного курса по физическим наукам венчает занятия варварским опытом: прибивает к доске за лапы живую собаку, вводит ей в тело, несмотря на ее жалобный вой, скальпель и обнажает внутренности. Профессор берет в руки трепещущее сердце. <…>
Изучающему анатомию приходится входить в сношение с подонками общества и торговаться с могильщиками, для того чтобы получать трупы. За неимением денег студенты сами перелезают ночью через ограду кладбища, воруют погребенное накануне тело, снимают с него саван. <…> Есть много общего между кладбищенскими воронами и учениками профессоров хирургии. Отправляясь на даровой урок анатомии, легко можно встретить на черном мраморе – страшно об этом подумать! – своего отца, брата или друга, только что погребенного и еще оплакиваемого. <…>
Для древних покойник являлся святыней; его с почестями возлагали на костер, а того, кто осмеливался поднять на него руку, считали за нечестивца. Что сказал бы древний человек, увидав обезображенный, изрезанный на куски труп и молодых хирургов с руками, оголенными по локоть и запачканными в крови, весело смеющихся во время всех этих ужасных операций[286].
Очевидно, именно так – «с руками, оголенными по локоть и запачканными в крови» – Ромм, как и другие будущие врачи, осваивал премудрости медицинской науки.
Пожалуй, единственное, что мешает представить его на изображенной здесь картине, это определение «весело смеющиеся». Образ Ромма плохо ассоциируется с весельем. И не только из-за того, что уже говорилось ранее о его меланхоличном характере и замкнутости, но и по тому, какой образ жизни он вел в Париже. Оказавшись в «столице мира» – городе, изобилующем удивительными красотами, самыми невероятными диковинками и увлекательными зрелищами, способными потрясти воображение далеко не одного лишь провинциала, но и людей, кое-что повидавших на белом свете, Ромм будто стеной отгородился от всего этого многообразия и, как рак-отшельник, затворился в раковине, посвятив все свое время исключительно занятиям наукой. На докучливые расспросы друзей о происходящем в Париже, о столичных зрелищах и модных новинках литературы и искусства он только недовольно отмахивался:
Хотя я и нахожусь в Париже, я так же далек от зрелищ, как и Вы, ибо по вполне понятным причинам не могу их посещать. Именно так произошло с автоматами[287], о которых Вы мне пишете; я знаю о них лишь то, что до меня донесла молва. <…> То же самое касается и Сен-Жерменской ярмарки[288]. Все, чего не видишь, кажется прекрасным, восхитительным, пробуждает страстные желания, которые часто оказываешься не в силах удовлетворить из-за недостатка… времени[289].
Впрочем, думаю, мотивы, по которым Ромм бежал развлечений, не сводились только к дефициту времени и средств (в столице было на что посмотреть и не платя денег), а в значительной степени определялись общим настороженно-неприязненным отношением выходца из глухой провинции, воспитанного в янсенистском духе набожности и аскетизма, к суетному образу столичной жизни с его показным блеском и возведенными в абсолют правилами этикета, с ни на миг не прекращающейся погоней за модой и все новыми впечатлениями. «Я считаю потерянными людьми тех, – пишет он, – кто начинает свой жизненный путь с пустопорожнего краснобайства и со зрелищ. <…> Наши парижане настолько подвержены нелепостям краснобайства, что от них не услышишь ничего, кроме элегантно выстроенных, напыщенных и лощеных фраз, лишенных чувства и глубины»[290]. В письмах Ромма то и дело пробивается откровенная неприязнь к этой «искусственной», «показной» жизни обитателей столицы: «Удивительно ли, – пишет он в июне 1775 г., – что в этом месте, где люди видятся друг с другом, только чтобы избежать скуки, которую испытывают при возвращении домой, где сердечные привязанности никогда не рвутся, потому что никогда не возникают, – чувства превратились в атрибут этикета и внешней благопристойности? Случись какое-либо счастливое или печальное событие – смерть или рождение, – каждый спешит расписаться в книге у портье, и Вас не простят до конца Ваших дней, если Вы пропустите эту нелепую церемонию»[291].
Свое пребывание в столице он рассматривал как вынужденное и временное, как необходимую ступеньку к будущей карьере, каковую он мыслил себе только в провинции: «Я, не питая больших надежд, жду, когда пробьет мой час. Он станет началом спокойной и счастливой жизни, которую нельзя обеспечить себе в Париже, где так мало времени остается для себя и где его столько приходится тратить на других, чтобы получить хоть сколько-нибудь благоприятный прием в обществе»[292].
Коробило Ромма и вольнодумство столичных жителей: Париж, пишет он, это – «город, где стыдятся придерживаться добрых принципов нашей религии, где самая слабая оппозиция взглядам современных философов становится причиной самых безжалостных проскрипций против соответствующей книги»