После войны Устимцеву повезло вернуться в Москву, он еще в сорок первом, перед самой отправкой на фронт, женился на однокласснице, профессорской дочке. Тесть его был не из простых профессоров – известный терапевт, он консультировал в Кремлевке. Но в сентябре пятьдесят второго рухнуло счастье капитана МГБ. Тестя взяли по делу врачей-вредителей. Самого капитана отстранили от работы и посадили – до выяснения обстоятельств – под домашний арест.
Вдруг оказалось, что, кроме жены, у Валерия Устимцева нет на свете ни единого друга. Даже майор Хлопушкин, которого он на той операции, когда они обнаружили диверсантов, прикрывал в перестрелке, фронтовая дружба – куда уж крепче – даже майор Хлопушкин ни разу не позвонил.
Многое передумал за эти пять месяцев. Нет, сначала он был так растерян, что вообще мыслей никаких не было. Он злился на всех без разбору – на Игнатия Леонидовича за то, что тот оказался замешан в это грязное дело; на эту суку Лидию Тимашук; на товарища Рюмина, который воспользовался арестом Абакумова и решил сделать карьеру на его костях; на самого Лаврентия Палыча, который не сумел вовремя разглядеть в Рюмине подлеца и карьериста; на Ваську Хлопушкина, предавшего дружбу…
К январю подошло время задуматься о себе.
Валерий Устимцев привык делить людей на своих и врагов, хороших и плохих. Как юрист, он свято верил в «царицу доказательств» и всегда добивался минимальными средствами максимальных успехов. Самые твердые держались не дольше месяца, а потом, когда раскалывались, сообщали о себе такое, что рука тянулась к пистолету – расстрелять на месте гадину! Капитану как-то не приходило в голову, что, если его самого огорошить внезапным арестом, пыткой бессонницей, сидением в камере с провокатором и прочими прелестями Лубянки, он поведает следователю немало захватывающих историй о том, как по заданию американской разведки готовил покушение на вождей государства и даже… даже на товарища Сталина.
Он вспоминал жизнь с тестем, и ведь раздражал его на первых порах Игнатий Леонидович, как все ревнивые отцы, недовольный Лялечкиным выбором, раздражали вечно поджатые губы, высокомерие, какая-то пунктуальность в расчетах – тесть никогда не оставлял без внимания траты Валерия на семью и навязывал ему сдачу за любой пустяк. Но даже в самые трудные семейные месяцы, пока не притерлись характеры, пока не привыкли друг к другу, капитан и мысли не допускал, что профессор – убийца товарищей Щербакова и Жданова и готовит отраву для маршала Буденного, как это следовало из обвинений. И еще. Игнатий Леонидович происхождением из старинных русских дворян и никак не может связаться с еврейской организацией «Джойнт», тут уж Валерий мог не то что руку – голову дать на отсечение. И решительно отмел обвинение в потере бдительности, что повисло над его головой дамокловым мечом, готовым сорваться с волоска, когда дело врачей доведут до суда.
И в январе, когда во всех газетах затрубили о шайке врачей-вредителей, он представил себя на Лубянке за своим же столом, только по другую его сторону. И понял, что такое может случиться с каждым. Мог и раньше сообразить. Хотя бы когда арестовали всесильного министра госбезопасности. Не только всесильного – искренне любимого, особенно техническим персоналом – секретаршами, плановичками, бухгалтершами.
Он тогда подумал, что генерала сгубила любовь к роскошной жизни. И успокоился. И перестал об этом думать. А надо было!
И о своих подследственных – тоже. Возьми любое дело – никакой логики не выдерживает. Но раз враг признался, сам признался – кому вздумается проверять?
А невредно. Во время вынужденного безделья Устимцев стал книжки читать. Взялся за Теккерея. «Ярмарка тщеславия». Странная вещь – имена все какие-то знакомые, где-то он их слышал. И кажется, писал их собственной рукой под чью-то диктовку. Вспомнил. В августе прошлого года разоблачили шпионский центр, окопавшийся в тресте тракторстроя. Главный инженер, во время войны ездивший в Америку, как сообщали сексоты, был замечен в неделовых разговорах и встречах с американцами, а значит – завербован ЦРУ. Этот самый инженер Докучаев долго ни в чем не признавался, наконец, в дежурство Устимцева, начал давать показания.
И что ж он, сукин сын, наговорил! Сейчас, читая роман Теккерея, Устимцев никак не мог уследить за сюжетом. Знакомые имена дразнили его со страниц. Россыпи американских инструкторов шпионажа и вербовщиков – соблазнительница советского специалиста Бекки Шарп, полковник Джордж Осборн, капитан Уильям Доббин (имейте в виду, гражданин следователь, пишется с двумя «б»), лейтенант Джозеф Седли… Валерий выходил из себя от возмущения. Этот гад просто издевался над следствием! Как он посмел? И попадись ему эта «Ярмарка тщеславия» тогда, в августе прошлого года, уж точно б Докучаев живым с Лубянки не выбрался. А так получил свои двадцать пять и дает стране угля где-нибудь в Воркуте. Но на дворе не август стоял, а январь пятьдесят третьего. И за слепой вспышкой праведного гнева явилась способность рассуждать и до чего-то додумываться. Он ведь Докучаева не в санаторий отправил! И что вообще этому инженеру оставалось? Ждать, когда заморят до смерти? А дал показания – получил передышку. И надежду – вдруг разберутся, пересмотрят дело, поймут, что никаких Доббинов не было. Пустая надежда. Страна уже много лет не знает оправдательных приговоров. Но злорадства от этой мысли не испытал. Вместо злорадства сомнение закралось. И как ни отгонял сомнений, задушили они несчастного капитана бессонными ночами.
Пошатнулась вера в органы. Пошатнулась, закачалась и рухнула. Причем рухнула, когда страдания кончились. В апреле Берия освободил врачей.
Ему позвонил майор Хлопушкин и деланно-веселым, бодрым голосом упрекнул:
– Ты что пропал, не звонишь? Нехорошо старых друзей забывать.
– Так ведь ты тоже как-то не жаждал общаться.
– Да ладно, сам знаешь, сколько у нас тут хлопот, вертишься круглые сутки, как белка в колесе. Да, что я тебе звоню. У тестя твоего есть какой-нибудь приличный костюм?
– Что – суд?
– Суд не суд, а надо. В общем, так. Собери его лучшую одежду и подъезжай к двум в Лефортово.
Сердце упало. Обычно лучшие костюмы везут в морг.
– Подожди, не вешай трубку, скажи хоть, он жив?
– Жив, жив. Не беспокойся. Освобождать будем. Родных подготовь. Тут хоть и радость, да и от нее может удар хватить. Кстати, завтра возвращайся в свой кабинет. Режим ареста с тебя сняли.
Ах умница Лаврентий Палыч! Ай да молодец! Настоящий чекист. Сам во всем разобрался, доказал всему миру, что есть справедливость в Советском Союзе. И ведь какую волну остановил – по стране уже еврейские погромы начались.
Так до самого июня и дожил со светлой верой в друга и соратника Сталина. А когда арестовали Лаврентия, и осколков не собрать от той веры. Все разлетелось в прах.
Оправившись от ударов, Устимцев попробовал затеять пересмотр дела Докучаева. Не тут-то было. Сотрудники, напуганные участью начальства, вроде бы не препятствовали хлопотам, но все его рапорты, отысканные через родню Докучаева, жалобы и прошения застревали по кабинетам, и хотя тихим-тихим ходом начался процесс реабилитации, но эффекта достигал, только если просьбы об этом исходили из самого верха – от Маленкова, Микояна или Хрущева. Инициатива снизу глушилась.
Наконец Валерия вызвал к себе полковник Лисюцкий.
– Сути дела можешь не рассказывать. Сам знаю. И как тебя дурака Докучаев вокруг пальца обвел, мне тоже известно. И не из твоего рапорта – не ты первый на таких играх попадаешься. Что делать – нам приходится противостоять людям гораздо более образованным, чем… чем многие из нас. Речь не об этом. Я могу выпустить твоего Докучаева и его подельников хоть сегодня. Но не буду.
– Почему же, товарищ полковник? Все же ясно. Как с врачами.
Лисюцкий поморщился:
– Между прочим, капитан, наше ведомство в свое время называлось Главным Политическим Управлением. Политическим. Это значит, что первыми в политике государства должны разбираться мы. И первыми понимать политическую ситуацию. А ты, я вижу, именно политического чутья и лишен. И не видишь, что в момент, когда по авторитету наших органов нанесен такой удар, не надо проявлять преждевременной инициативы. Твоих врачей освободили не потому, что Берия или Маленков такие добрые, а потому, что создавалась обстановка, в отсутствие товарища Сталина неуправляемая.
– Так ведь, товарищ полковник, ясно же, что они ни в чем не виноваты.
– Вина, дорогой мой, не главная причина. Если с логической точки зрения посмотреть даже на открытые процессы, там найдешь немало предметов для размышлений. Мы – оружие партии. А оно поворачивается по целям, нужным партии, а не демагогам, рассуждающим о справедливости. Так вот, капитан, вы сейчас своими хлопотами воленс-ноленс можете направить оружие партии против себя.
– Ну да, я виноват, что поддался признанию Докучаева. Сам вижу его нелепость и готов нести любое наказание…
– Любое, говоришь? С применением спецметодов дознания?
Устимцев готов был в порыве отваги на выговор и даже по партийной линии, на лишение звездочки на погонах, на изгнание из органов, наконец. Но спецметоды, да еще к своему…
– Ну вот видишь. Ты пойми, капитан, не ты затеял дело Докучаева – за ним стоят многие уважаемые люди. Сильные. Посильнее тебя. Его, может, и отпустят, но тебе не поздоровится. Ты единственный окажешься виноват. Как Михал Дмитрич в деле врачей, хотя после смерти Эттингера в кабинете замминистра его от этого дела отстранили. Я понимаю, ты тоже был пострадавшей стороной, и еще неизвестно, что б мы с тобой сделали, доведи дело врачей до конца… Приди в себя, капитан. И не делай глупостей. А твои рапорты я, если позволишь, уничтожу. И благодари бога, что так все обошлось.
«Хрен бы ты вышел отсюда целым-невредимым год назад, – процедил сквозь зубы Лисюцкий, когда дверь за Устимцевым закрылась. – А теперь извольте, уважаемый Люциан Корнелиевич, душеспасительные беседы с дураками проводить». Старый хитрец, пересидевший и Ягоду, и Ежова, чувствовал, что падение Берии – это только начало. И очень может быть, что настает время наивных капитанов вроде этого Устимцева. Нельзя им давать особой воли. Эти порывистые ребята такого сгоряча наворотят. А нам, старым чекистам, надо сохранить органы в прежней силе. Так сформулировал свою цель Люциан Корнелиевич. У него давно уже путались формулировки для всех и для себя. Для себя надо было шкуру спасать. Того гляди, вслед за генералами доберутся до полковников, подполковников, ну и так далее. Конечно, органы при Сталине зарвались, а сил у государства продолжать террор поубавилось.