Дальнейшие отношения со Штейном у Севы были не из гладких – Марк Аронович был классным руководителем, а Сева, он ведь из отпетых двоечников, и в классе, где ценились наглядные успехи, был где-то в социальных низах. Место внизу было завоевано еще в ту пору, когда ценились не отметки (до шестого класса они у Севы были сносные), а физическая сила. И хотя поставить себя в классе Сева до конца школы так и не сумел, но с того памятного урока Сева почувствовал твердую почву под ногами. Иногда даже удавалось доказать свое превосходство над всеми. Где-то к концу года вспыхнул спор о том, что интереснее читать – реалистическую прозу или романтическую, полную приключений в путешествиях и войнах. Сева один выстоял против всего класса: он давно задвинул в дальний угол Жюля Верна и недочитанного Гюго. «Обыкновенная история» Гончарова, освоенная вслед за «Героем нашего времени» и излечившая от позерства, показалась куда как интереснее. Хотя класс решил, что Сева просто хочет понравиться учителю.
Экая чушь! Только позавчера Ароныч испортил мамин день рождения. В самый разгар праздника он позвонил и целый, наверное, час ябедничал на Севины двойки по английскому, физике и геометрии. Мама вернулась бледная и вместо вина принимала валерьянку. А все гости позорили Севу, его непроходимую лень и безответственность. Даже дядя Жорж – и тот смотрел на племянника с укором.
Дядя Жорж явился в дом внезапно в октябре.
Сева был во всей квартире один. Он читал. Когда Сева читает, мир отсутствует, и звуки его доходят не сразу. Отсюда и возникла неловкость. Раза с четвертого он расслышал настойчивые звонки в дверь. Пошел открывать.
На пороге стоял высокий лысый старик, в котором угадывались отцовские черты, но только угадывались – полного сходства не было. Но Сева и так понял, что перед ним дядя Жорж. Его ждали, о нем говорили, но никто не знал, когда он должен приехать: телеграммой он почему-то пренебрег, а путь из глубины Сибири далек и долог.
– Всеволод Львович? – спросил гость, чрезвычайно мальчику польстив, его еще не называли по имени-отчеству, разве что в шутку.
– А вы дядя Жорж?
– Да-с, Георгий Андреевич Фелицианов к вашим услугам.
– Пойдемте к нам, я провожу.
Но старик оказался бойкий, опередил Севу и безошибочно направился по извилинам просторной коммунальной квартиры к комнате Фелициановых. Хотя чему тут удивляться – дядя Жорж прожил здесь гораздо больше, чем сам Сева.
Комната имела вид неприглядный. Сева перед приходом гостя обедал, и над пустой тарелкой торчала книга, прислоненная к хлебнице; неубранная кастрюля с супом и грязная сковорода дополняли унылый натюрморт. Войдя вслед за дядей Жоржем, Сева вдруг увидел дом чужими глазами и готов был теперь провалиться от стыда. Убирался-то он перед маминым возвращением с работы и теперь был застигнут врасплох, как завтракающий аристократ художником Федотовым. Разумеется, и пыль издевательски клубилась по углам и ровным слоем покрывала поверхность книжного шкафа, буфета, радиоприемника и статуэтки богини Дианы. Юный хозяин засуетился, схватился за грязную посуду, бросил, за тряпку, но дядя Жорж остановил:
– Не надо. Я и не к такому привык. Мне уютно и спокойно, а больше ничего и не требуется. А что это вы читаете, молодой человек?
Молодой человек читал детектив из серии «Библиотека военных приключений» про шпиона, который вставил искусственный глаз окривевшей овчарке, а в глазу был вмонтирован фотоаппарат. Собака охраняла секретный завод, бегала по его территории и таким образом посвящала негодяя в самые сокровенные тайны советской военной промышленности. Как раз над тарелкой и разворачивались разоблачающие события.
Сева начал было рассказывать и вдруг сам увидел нелепость этой захватывающей истории. Ведь собаке, чтобы охватить объективом панораму цеха, надо вырасти по крайней мере с человека, а то и выше.
– М-м-да, богатая фантазия, – заметил дядя Жорж. – Хорошо, однако, что у вас, юноша, есть здравый смысл и критическое настроение ума. А сколько времени вы убили, чтобы прочитать это?
– Да вот вчера вечером начал и сейчас после школы. Ну еще на физике под партой читал.
– Прекрасно! Вы потратили почти сутки, чтобы убедиться, какая это чушь. Хорошо хоть сами поняли. Но вообще-то не советую тратить время на подобную пакость. Шпионов гораздо меньше, чем шпионских детективов. А работают они так тонко, что никакая книжная бдительность не спасет. И вообще эта профессия такая же скверная и подлая, как ловля шпионов.
Сей парадокс озадачил Севу. Он уже понимал, что при Сталине сажали невинных, но доверие печатному слову еще не рассеялась, и очевидная глупость, набранная типографским шрифтом, воспринималась им как частное недоразумение. Во всяком случае, в обилие агентов американской разведки он пока верил, и та шпиономания, в которой воспитывались советские дети в начале пятидесятых годов, еще не выветрилась из его головы, хотя он давно забыл, как на прогулках выслеживал подозрительных стариков. Вспомнил, посмотрел на дядю Жоржа и вдруг покраснел: уж этого-то старца с острым взглядом точно бы принял за врага.
– Чем же она скверная, эта профессия? Ну, я про ловлю шпионов…
– А там все на лжи построено. На лжи и провокациях. В разведку и контрразведку отбираются люди одного склада, и это отнюдь не лучшие экземпляры человечества. А в той атмосфере бдительности, что была при Сталине, настоящим шпионам жилось легче всего. Если верить обвинениям, перед вами, юноша, агент целых трех разведок: французской и германской в 1926 году и американской в 1948-м. Году к сороковому в лагерях сидели сотни тысяч разоблаченных немецких шпионов, только немцы к началу войны почему-то знали расположение всех наших секретных аэродромов и оружейных складов. Вот тебе и бдительные чекисты! Не читайте, юноша, шпионских книжек – людей там не найдете, мира не узнаете, а глупость авторов заразительна и для неокрепших мозгов просто вредна.
– Но ведь это же напечатали.
– Тем более скверно. Вы бы, Сева, русскую классику почитали, это надежнее. Что у вас там в школе по литературе проходят?
– Классицизм. Теорию трех штилей Ломоносова.
– О, детство русского языка! Прелестная эпоха.
– Чем же прелестная? Скучные длинные оды, а язык тяжелый, невразумительный.
– Да нет, были и тогда неплохие штучки. – Дядя как-то хитро улыбнулся и продекламировал:
Стоит древесно,
К углу приткнуто,
Звучит прелестно,
Коль пальцем ткнуто.
Се – Василий Тредиаковский. Это его впечатление о клавесине. По-моему, очаровательно. Но русский классицизм для постижения труден. Речь наша еще как следует не сложилась. Вот до Крылова дойдете…
– Ну-у, Крылов, – вздохнул Сева. – Это уж слишком просто.
– Читать его, конечно, просто. А писать? Он ведь был первым. Поди-ка напиши в самый первый раз:
По улицам слона водили.
Как будто напоказ.
Вот это «как будто» дорогого стоит. Здесь и бытовая речь, и тайная ирония, и пластика. А критика от всего этого нос воротит, вульгарность видит… И никакой славы – ну что Крылов? Вот Державин, Карамзин, князь Шаликов, адмирал Шишков… Только после этого «высоким стилем» писать как-то стыдно, сразу видна его выспренность и ненатуральность. О, это была великая смелость.
Опять парадокс! Дедушка Крылов – и смелость.
– Он что, герой, чтобы о смелости говорить?
– Ну, в известном смысле и герой. Ведь смелость одного корня с умением, смел – значит, сумел. А еще больше смелость имеет отношение к уму, чем к простой воинской отваге. Это одоление духовного страха. Страх духовный крепче физического, его порывом не одолеешь.
Часы в соседней комнате пробили пять. Только тут Сева спохватился – надо маме на работу позвонить, в комнате хотя бы видимость порядка навести, а дядю перебить как-то жалко. «Юноша», «вы» и вполне взрослая тема – все это было внове, никто с Севой так не разговаривал, но маму же надо предупредить, может, в магазин пошлет и вообще…
Дядя увидел озабоченность на Севином лице, оборвал себя на полуфразе:
– Ну, я долго еще могу рассуждать, а у вас-то дела, уроки. Вы занимайтесь, занимайтесь, а я прилягу на часок.
Сева достал подушку и плед, пошел звонить маме, а когда вернулся, комнату заполнил столь густой храп и присвист сквозь него, будто на диване рота солдат расположилась.
Дядя Жорж прожил у них тогда полтора месяца, пока не нашел себе пристанище на самом краю Москвы, в Кожухове. Там, в старом деревянном бараке, жила его довоенная пассия, некая Лидия Самсоновна, приютившая его когда-то в городе Зубцове. В войну ее угнали немцы, а в сорок пятом освободили наши войска и, счастливую, полную надежд, отправили в лагерь где-то на Печоре. Вернувшись из заключения, она устроилась в Доме культуры ЗИЛа библиотекарем, и завод предоставил ей комнату в длинном сыром бараке, где все пропиталось запахом гнилой древесины. Дядю Жоржа она и не пыталась отыскать, не верила, что он жив. Они случайно встретились где-то в магазине – охи, ахи, слезы, и дядя Жорж переехал к ней. Возникновение этой дамы в жизни Георгия Андреевича произвело шок в интеллигентных домах – уж очень дикой показалась связь старинного интеллигента с грубой зубцовской мещанкой. Все почему-то жалели дядю Жоржа, вздыхали о том, что он опускается, что эта особа крепко вцепилась в его душу, созданную для полета.
Дядюшкин переезд принес, конечно, облегчение – при ближайшем рассмотрении Фелицианов-старший оказался стариком, несмотря на крутые повороты судьбы, чрезвычайно избалованным и капризным. Когда-то он был у покойной бабушки любимцем, в детстве Жоржика берегли от страшного окружающего мира, в юности носились с его талантами, все ему дозволялось, а он задирал нос, презирал младших братьев, сделав, правда, исключение для Севиного папы, да и то когда тот подрос. Он был даже не эгоист, как другой дядюшка – Николай, а эгоцентрист. Требовал не столько обслуживания, сколько уважения до полного преклонения перед собой. И тут он столкнулся с неодолимой маминой гордостью. Ссор не было, но обстановка в доме была какая-то напряженная, от нее все порядочно устали.