— Небрежно вы как–то с личными документами обращаетесь, — буркнул он. Вон, даже уголок надорван.
Трелковский скорбно улыбнулся, полагая, что это будет воспринято как разновидность извинения.
— Ну, что ж, — проговорил старший инспектор, — на сей раз я отпускаю вас, ограничившись всего лишь предупреждением. Но чтобы я больше не слышал ни о каких жалобах на вас. Я не могу позволить, чтобы люди, которые думают только о себе, нарушали покой остальных.
Взмахом руки старший инспектор дал понять, что разговор окончен — он и так, дескать, потратил на него слишком много времени.
По пути к себе в квартиру Трелковский остановился у консьержки — та через окно наблюдала за приближением жильца, как обычно, ни малейшим движением не подавая признаков того, что узнает его.
— Мне бы хотелось знать, кто именно подал на меня жалобу, — сказал он. — Вы не знаете, кто это сделал?
Ее губы сжались в тонкую линию.
— Если вы не мешаете другим людям, на вас никто не станет жаловаться, процедила женщина. — Так что вам некого винить, кроме как самого себя. Что же до меня, то мне об этом ничего не известно.
— Но это хотя бы была официальная жалоба? — не унимался Трелковский. Что–то вроде того, с чем ко мне приходила тогда та старуха? Вы сами подписывали эту бумагу?
Консьержка подчеркнуто пренебрежительно отвернулась от него, как если бы не могла больше выносить его присутствия.
— Я уже сказала вам, что ничего не знаю обо всем этом. И прекратите приставать ко мне со своими вопросами; мне больше нечего вам сказать.
Да, чтобы избежать преследования соседей, ему придется действовать быстро и решительно, поскольку сеть все больше затягивалась. Но это было непросто. Он пытался вести себя нормально, как раньше, но постоянно ловил себя на мысли, что делает нечто такое, чего никогда бы не совершил прежде, или думает о чем–то, совершенно чуждом ему. Получалось, что он уже перестал быть прежним Трелковским. А что такое — Трелковский? Как ему получить ответ на этот вопрос? Ему следовало обнаружить, найти самого себя, чтобы иметь перед собой надежный ориентир и в следующий раз не сбиться с верного курса. Но как это сделать?
Он совершенно перестал видеться со своими старыми друзьями и не посещал те места, в которых бывал раньше.
Он вообще постепенно становился расплывчатой тенью человека, вычеркнутого из жизни своими же соседями. Зато на месте его настоящей, подлинной личности они планомерно создавали зловещий силуэт Симоны Шуле.
«Я должен снова найти себя самого!» — неустанно повторял он себе.
А в самом деле, существовало ли в реальности нечто такое, что могло принадлежать исключительно ему одному, что делало его вполне конкретной личностью, индивидуальностью? Что вообще отличало его от всех остальных людей?
Что было его этикеткой, наклейкой, на которую можно было бы при случае сослаться? Что позволяло ему думать и считать: это — я, а это — не я.
Тщетно Трелковский бился над этой загадкой и потому в конце концов был вынужден признать, что не знает ответа ни на один из этих вопросов. Потом он попытался припомнить свое детство; наказания, которым подвергался когда–то; мысли, которые приходили ему в голову, однако во всем этом не было ничего оригинального, чего–то исключительного, по–настоящему уникального. С другой стороны, то, что казалось ему сейчас самым важным, — поскольку воспоминания об этом отчетливо сохранились в его сознании, — было связано с одним инцидентом, однако едва ли это можно было назвать тем самым путеводным маяком, который способен осветить путь к его индивидуальности.
Однажды, еще в школе, Трелковский попросился выйти в туалет, а поскольку потом довольно долго не возвращался, учитель послал маленькую девочку посмотреть, что с ним случилось. Когда же он наконец вернулся в класс, учитель посмотрел на него и сказал — громко так, чтобы всем было слышно:
— А мы было подумали, Трелковский, что ты в унитаз провалился!
Весь класс тогда взорвался от хохота, а сам он покраснел от смущения и стыда.
Было ли этого, или чего–то вроде этого, достаточно, чтобы идентифицировать его как вполне конкретную личность?
Трелковский очень хорошо сохранил в памяти пережитый им тогда стыд, однако сейчас уже не был уверен в том, что отчетливо понимает причины этого чувства.
13. Старый Трелковский
Соуп и Саймон уже сидели в ресторане на своих обычных местах — рядом с батареей отопления. Увидев Трелковского, они принялись шумно, через весь зал, приветствовать его.
— Посмотри–ка, кто к нам пришел! Неужели ты решил наконец–то уделить хоть немного внимания собственным друзьям? Где, черт бы тебя побрал, ты пропадал все это время?
Трелковский почувствовал раздражение и все же с настороженной застенчивостью подошел к их столику. Приятели как раз приступили к своим закускам.
— Ну, ты как, вырвался наконец из цепких лап своих соседей? — спросили они чуть ли не в один голос.
Что–то пробормотав относительно причин своего долгого отсутствия, он присел у дальнего края стола.
— Чего это ты там уселся? — спросил Скоуп. — Или твое традиционное место тебе уже не по нраву?
Он всегда садился на банкетку спиной к стене.
— О, — пролепетал Трелковский, — ну да, конечно.
Он встал, отодвинул стул и немного приблизился к ним.
А ведь и правда, он совершенно забыл про эту маленькую деталь.
— Я слышал, ты расхворался, — произнес Скоуп. — Столкнулся как–то с Хорном, он мне и сказал, что тебя целую неделю на работе не было.
Трелковский разглядывал меню, а потому лишь машинально кивнул и сказал, что так оно и было. Меню было написано фиолетовыми чернилами и изобиловало грамматическими ошибками в названиях практически всех представленных блюд, что всегда служило готовой темой для бесчисленных застольных бесед. Ассортимент закусок не изменился с того самого времени, когда он в последний раз бывал здесь. Традиционный салат из овощей и картошки, домашний паштет, чесночные сосиски и сырые овощи — редиска, морковь и тому подобное.
Внезапно он почувствовал глубочайшее отвращение ко всему этому. Тот, старый Трелковский, обязательно заказал бы себе филе сельди с картофельным салатом, однако он знал, что сейчас не только не сможет съесть такое количество еды, но и вообще едва ли прикоснется к пище. Впрочем один раз можно пойти на хитрость — чтобы они ни о чем не догадались, он позволит себе немного отойти от намеченного плана.
Между тем Скоуп и Саймон исподтишка наблюдали за ним; казалось, им было чертовски интересно узнать, что именно он закажет. К их столику подошла официантка — рослая, розовощекая девушка–бретонка.
— Как же нам вас не хватало, месье Трелковский, — шутливо проговорила она. — Вам что, разонравилась наша еда?
Он заставил себя улыбнуться и вежливо проговорил:
— Да вот, хотел некоторое время вообще прожить без пищи, но в конце концов отказался от этой затеи. Как–то не получается.
Она привычно рассмеялась, после чего сразу же напустила на себя профессиональный вид.
— Итак, месье Трелковский, что бы вы хотели заказать?
Скоуп и Саймон буквально упивались звуками его голоса.
Он судорожно сглотнул и быстро, без паузы, проговорил:
— Овощное ассорти, стэйк с вареной картошкой и йогурт.
Он не решался поднять на них взгляд, хотя чувствовал, что оба заулыбались.
— Стэйк, как всегда, с кровью? — спросила девушка.
— Да…
Вообще–то ему хотелось бы поподжаристей, но он почему–то не решился сказать об этом.
Первым молчание нарушил Скоуп.
— Так что с тобой все же приключилось? — требовательным голосом спросил он. — Ты какой–то не такой.
Саймон прыснул со смеху — он всегда смеялся, когда собирался отпустить какую–нибудь шутку. Они со Скоупом только что обсуждали проблему обмена валюты, и вот сейчас его приятель заговорил о том, что в Трелковском произошла какая–то перемена. Ему пришлось несколько раз, чтобы они поняли, повторить возникший в мозгу каламбур: обмен валюты — подмена Трелковского…
Трелковский сделал над собой усилие, чтобы рассмеяться.
Не получилось. Казалось, все его внимание было сосредоточено на кусочке пробки или еще чего–то, что упало ему в стакан. Он закурил и заранее задуманным жестом сделал так, что пепел чуть задел край стекла — официантка принесла ему новый стакан.
За едой он силился отыскать какую–нибудь фразу, с которой можно было бы обратиться к приятелям. Что–нибудь приятное, на основании чего они поняли бы, что он по–прежнему считает их своими друзьями. Но в голову как назло ничего не приходило. Молчание становилось невыносимым.
Надо было что–то сделать, чтобы нарушить его.
— Наверное, здесь в мое отсутствие бывали хорошенькие женщины? — неожиданно пришло ему на ум.
Скоуп подмигнул ему.
— Есть одна штучка, и в самом деле очень даже ничего. Как говорится, не от мира сего. Ушла незадолго до твоего прихода.
Он повернулся к Саймону.
— А кстати, как там дела у Джорджа?
— С ним все в порядке, выкарабкается, — ответил Саймон, — хотя работать ему, конечно, придется уже немного по–другому. Ты же знаешь…
После этого и вплоть до самого окончания обеда Скоуп с Саймоном обсуждали дела этого самого Джорджа и его совершенно недоступные для разумения действия. Оба подолгу смеялись, а время от времени переходили чуть ли не на шепот, словно не желая, чтобы Трелковский услышал, о чем они говорят. Если бы не это проявление открытого недоверия к нему, Трелковский мог бы подумать, что они совершенно про него забыли.
Из ресторана он уходил с чувством глубокого облегчения.
Перед тем как расстаться, приятели спросили, не собирается ли он заглянуть сюда и на следующий день. Очевидная неловкость обоих вызвала у него чувство жалости к ним.
— Не думаю, — ответил Трелковский. — В последнее время у меня так много дел.
Они довольно умело изобразили на своих лицах разочарование, однако стоило им отойти на несколько метров, как Трелковский снова услышал их возбужденный разговор и радостный смех. Он постоял, глядя им вслед, пока они не скрылись за углом.