Однако война кончилась. И если солдаты с нетерпением ожидали демобилизации, то офицеры испытывали чувства довольно противоречивые. С одной стороны – радость, что опасность погибнуть от пули, бомбы или снаряда больше не угрожает, с другой – неуверенность и беспокойство: как жить дальше? Война стала делом более привычным и понятным, чем будущая мирная жизнь. Далеко не всем предстояло остаться в армии, и не все понимали, что они будут делать на гражданке. К тому же сверху поступали приказы и распоряжения с требованием укрепить дисциплину и вернуться к жесткому армейскому распорядку. В частности, возобновить регулярные занятия строевой подготовкой, каковая есть главное средство укрепления воинской дисциплины. А после вольной фронтовой жизни это сильно не нравилось не только солдатам, но и офицерам.
Именно за изучением одного из таких приказов и застал полковника вернувшийся из каптерки его ординарец Каблуков.
И тут появляется еще одно лицо, безусловно, имеющее непосредственное отношение к нашей истории, – Тонька Шурыгина, телефонистка, девица с круглым, миловидным личиком и стройной, чуть полноватой фигурой, хорошо и детально знакомой едва ли не половине офицеров бригады. В данный момент, вот уже третий месяц, Тонька была как бы официальной любовницей командира батальона.
Хотя полковник Сухарев был женат и имел двоих детей, Тонька не теряла надежды стать со временем полковницей, а впоследствии и генеральшей.
Появилась она в роскошном черном пеньюаре с обилием рюшей и оборок, очевидно, не вполне понимая предназначение подобного одеяния.
– Что принес? – спросила она Каблукова, усаживаясь на подлокотник кресла, в котором располагался полковник, и обнимая его за плечи пухленькой обнаженной ручкой.
Каблуков протянул ей коробку шоколадных конфет.
– Хочу! – промурлыкала Тонька и, раскрыв коробку, сунула в рот шоколадку.
Каблуков рассказал о виденной им спортивной винтовке оберштурмбаннфюрера – причем совсем не тем тоном, каким высказывался в каптерке, – добавив, что винтовка принадлежит уже не Травникову, а капитану Подлеснову.
Тонька прищурила свои подведенные глазки.
– Хочу! – заявила она решительно.
– На черта тебе спортивная винтовка, – рассмеялся полковник.
– Хочу! – настойчиво и даже требовательно повторила Тонька и положила в рот еще одну конфету.
Полковник пожал плечами:
– Не могу же я приказать капитану отдать ее.
– Можешь! – твердо сказала Тонька. – Ты полковник! А он всего-навсего капитан. Она должна быть у тебя! Хочу!
Александр Кондратьевич признавал, что в словах Тоньки есть определенный резон: такая уникальная вещь, конечно, должна принадлежать ему, а не мальчишке капитану. Однако просто приказать отдать ему винтовку он, разумеется, не мог. Заполучить ее надлежало каким-то способом, более пристойным. Полковник задумался.
– Сержант приобрел ее незаконно, – вставил свое слово Каблуков, – не имел он права брать ее там, в ратуше. Да еще и дарить капитану.
– Да? Может быть… Может быть… – пробормотал полковник. – Не знаю, не знаю…
И тогда Тонька, топнув ножкой, произнесла еще раз свое “хочу!” и, прижавшись щекой к щеке полковника, ласково-капризным тоном промурлыкала:
– Ну прошу тебя, котенок, будь мужчиной! Сделай это для меня!
– Ладно, – согласился растаявший Александр Кондратьевич и поцеловал ее в шейку. – Будь по-твоему.
Он взглянул на часы и, хотя было не так чтобы поздно, решил, что займется этим щекотливым делом завтра.
А на другой день на мосту, где в тот день работала рота капитана Подлеснова, произошло ЧП.
Стояла такая жара, что многие солдаты поскидали гимнастерки и работали голыми по пояс. Старшина Беляков, входя в положение солдат, распорядился привезти на мост десяток ящиков с небольшими квадратными бутылочками желтоватого цвета. Он сам попробовал пахнущую апельсинами жидкость и даже причмокнул от удовольствия.
Стоявший рядом пожилой немец из тех “работоспособных”, которых привел на мост сержант Травников, что-то сказал Белякову. Но когда старшина, не поняв ни слова, протянул ему бутылочку, тот засмеялся и замахал руками:
– Nein, nein!
Солдаты быстро расхватали бутылочки и, опорожнив их содержимое, тут же выбрасывали пустую тару в Эльбу, под сдержанно неодобрительными взглядами немцев. А через минуту все они, один за другим, срывались с места и исчезали под удивленным взглядом старшины.
Немцы, посмеиваясь, пытались что-то объяснить Белякову, но вовсе не их тарабарщина, а собственное самочувствие подсказало старшине разгадку непонятного поведения солдат. Он вдруг почувствовал настоятельную необходимость срочно, не медля ни секунды, опорожнить свой желудок и тоже бросился искать место, где это можно сделать, не роняя старшинского достоинства.
Вернувшись из-под моста, он застал сержанта Травникова, разглядывающего злополучные бутылочки.
– Что за чертово зелье?! – крикнул ему старшина. – Что это такое?
– Где ты их взял? – спросил Травников.
– Да Новоселов откопал на каком-то складе. Что там написано?
– Детское концентрированное слабительное – десять капель на стакан воды. Сколько ты выпил?
Беляков сочно, по-русски выругался. И только выражение лица Белякова удержало сержанта от смеха.
Солдаты постепенно возвращались на мост, однако, постояв минуту в раздумье, тут же снова бежали кто куда.
– Что случилось, старшина? – спросил подошедший к нему капитан Подлеснов, ненадолго отлучавшийся в штаб. – Куда все подевались? Где солдаты?
– Срут, – мрачно выдавил из себя Беляков.
– Что-что? – опешил капитан.
Выслушав объяснения старшины, Сережа рассмеялся, но, заметив усмехающихся немцев, тут же оборвал смех.
– Отпусти всех на полчаса, – приказал он и, улыбнувшись, добавил: – Пусть отосрутся.
Когда известие о конфузном происшествии на мосту дошло до полковника Сухарева, он решил, что это неплохой повод вызвать капитана на ковер. Но по зрелом размышлении предпочел лично посетить его, дабы собственными глазами взглянуть на эту эсэсовскую штуковину и, если она того стоит, заполучить ее. Ему казалось, что он знает, как этого добиться.
Сережа Подлеснов проживал невдалеке от моста, на самом берегу Эльбы, в небольшом домике, отделанном по белой штукатурке длинными деревянными брусьями в стиле фахверк. Домик принадлежал актрисе Дрезденского драматического театра Ингеборг Ульман, или просто Инге, молодой миловидной женщине, напомнившей Сереже знаменитую Марику Рёкк, которую он видел недавно в каком-то немецком фильме. Сидя за круглым изящным столиком, Сережа рисовал свою хозяйку, которая в небрежной позе сидела в кресле, поглаживая большого рыжего кота по кличке Зигфрид, или сокращенно Зиги, и смотрела на Сережу с легкой, непринужденной улыбкой. Ей нравился этот молодой русский офицер, импонировала его деликатность, шедшая вразрез с тем представлением о русских, которое сложилось у нее по первым с ними встречам, не внушившим ей лестного о них мнения. К тому же пребывание в доме русского офицера гарантировало от нежелательного вторжения солдат, вовсе далеких от всякой деликатности.
Автор не исключает, что отношения их выходили за рамки отношений между хозяйкой и постояльцем, то есть были более интимными. Правда, Сережа знал всего несколько немецких слов, что затрудняло их общение, но известно, что в подобных случаях улыбки и жесты вполне заменяют слова. К тому же химинструктор Травников частенько посещал капитана и со своим знанием языка давал им возможность узнать друг о друге побольше.
Впрочем, это так, к слову. Какими бы их отношения ни были, никакого влияния на последующие события они не имеют.
Появление полковника Сухарева прервало эту идиллическую сцену. Сережа вскочил, уронив альбом на пол, и вытянулся, отдавая честь.
– Сиди, сиди! – махнул рукой Александр Кондратьевич.
Инга улыбнулась полковнику и, держа на руках рыжего Зигфрида, удалилась. Александр Кондратьевич проводил ее оценивающим взглядом и, садясь в оставленное ею кресло, подмигнул Сереже:
– Миленькая немочка! Весьма!
Сережа покраснел.
– Ну, ну, не смущайся, дело житейское, – заметив его смущение, успокоил его полковник. – Да ты садись!
Сережа подобрал с полу альбом и, слегка поколебавшись, сел.
– Значит, наложила твоя рота в штаны, – посмеиваясь, проговорил Александр Кондратьевич. – Удружил тебе старшина!
Сережа вымученно улыбнулся.
– Ладно, чего не бывает. Не в боевой обстановке.
Сухарев закурил, раздумывая, как поаккуратней подойти к сути того дела, ради которого пришел.
Вошла Инга с подносом, на котором стояла бутылка “либфраумильх” и два хрустальных бокала. Поставив вино и бокалы на стол, она произнесла хорошо известное русским слово bitte. Уходя, она неосторожно прошла так близко от полковника, что тот не удержался и шлепнул по ее кругленькой, весьма соблазнительной попке. Инга передернула плечами и, сделав попытку улыбнуться, удалилась.
– М-да… Неплохо устроился, – сказал Александр Кондратьевич, проводив ее глазами. – Совсем недурно! – добавил он, беря в руки бокал, в который Сережа успел налить вино.
Отпив глоток, он поморщился и поставил бокал на стол:
– Дрянь… Не для русского человека.
– Я принесу что-нибудь покрепче. – Сережа хотел встать, но полковник удержал его успокаивающим жестом.
– Не надо. – Он пристально поглядел на капитана. – Ну, показывай!
– Показывать что? – не понял Сережа.
– Ну, это… То, что тебе химинструктор подарил. Наслышан, наслышан… Показывай!
Сережа вышел из комнаты и тут же вернулся, неся ящик с подарком оружейников Зуля. Поставив ящик на стол, он приоткрыл крышку.
Полковник встал, подошел поближе, провел рукой по инкрустированной поверхности приклада.
– Да, вещь… – Он нагнулся, разглядывая гравировку ствола. – Умеют работать, сволочи! – Подняв голову, он, лукаво прищурившись, взглянул на Сережу. – Значит, сержант подарил эту штуковину капитану? А не хотел бы капитан подарить ее полковнику? А?