Новообразованное существо до хруста потянулось, сделало несколько приседаний и, ни к кому не обращаясь, произнесло вслух:
— Ну вот, Максимилиан, теперь ты настоящий вурдалак и готов выйти в свет в поисках пищи и установления своих прав, кои причитаются тебе заповедями Сатаны.
Молодой посланник беса аккуратно поставил гробик на попа в углу помещения, как сугубо личное вместилище для дневного отдохновения, и, открыв ногой дверь, вышел на свободу. Ночь мгновенно вселила в него энергию движения, а пробудившийся инстинкт вывел на дорогу и направил стопы Максимилиана в неведомую, но нужную сторону. Хотелось свершать тёмные таинства и выходить победителем при любой оказии, подвернувшейся под его холодную руку.
В крайней избе деревни Большие Кочаны шёл полюбовный сговор. Гуляли далеко за полночь, пропивая Ефросиньюшку, дочку крепкого хозяйством старосты Клима Савватеевича, сосватанную за рукастого мужика Калистрата Збруева. Жених, одетый по-летнему, сидел по правую руку от хозяина в новой нательнице расшитой петухами, покупных парусиновых портах и блескучих галошиках на босу ногу. Синий глаз, русая бородка и стриженая под горшок голова излучали силу и довольство. А как иначе? Ведь Клим Савватеич долго кочевряжился и прятал девку на дальних выселках, прежде чем ударить по рукам. Так ведь одолел Калистрат все препоны, убедил будущего тестя, что не последний человек на белом свете, когда зашибил в городе деньгу на собственный дом, промышляя там извозом всего год с небольшим. Правда, злые языки крестили Калистрата то ли вором плутоватым, то ли вовсе золотарём, но староста перво-наперво судил, что деньги не пахнут, а на вторую руку приглядывал, что девку пристроит не на голое место. Да и какой казак по молодости не щемил чужую кишеню? Это как кому свезёт. Кому дом пятистенка, а кому арестанская пенка. Хлебай вволю горькую долю, коли вовремя не соскочил на волю. Да и чего копаться в прошлых днях? В сегодняшних-то наливай да пей. И за свата, и за брата, и за Ефросиньюшку! Вон она павой выступает, из печи угощенье без перебора мечет, да и сама, словно сдобный пирог. Как ни есть, без наружного изъяна и худосочности в кости. Баба в домашнем укладе из неё образуется справная. Не зря Калистратушка по ней года четыре сох, не знаючи, как подступиться ко Климу Савватеевичу без звонкого говора в кошеле. Теперь-то что? И сам с деньгой, и, знамо дело, тесть с приданым не поскупится. В самый раз можно будет кузню возле развилки дорог открыть. Заживём, как у христа за пазухой! Зря что ли Ефросиньюшку всё это время на примете держал, привечал со стороны и в разговорах не портил до времени?
— А выпьем за наших детушек и будущий приплод, — кричал Клим и тянулся чокнуться чаркой с хлебным вином к свату Фаддею Збруеву.
— Выпьем, выпьем, — вторило застолье, в котором особо выделялись голосами сыновья старосты: Дементий, Софроний и Гавриил.
Три молодца радовались особо бурно. Как-никак, но сбывали с хозяйства обузу-девку. Да не просто на сторону, словно под гору кадкой без обруча, а прямо с рук на руки дельному человеку Калистрату Збруеву, хоть и порченому городом, но не забывшему сельский домострой. Вон, и о будущем хлопочет, если только дураком не прикидывается с кузней-то. Хорошее дело, лошадей ковать возле проезжего тракта! Да и сестрица нос не воротит от своего счастия. Здоровый конь, борозду нащупает и своего не упустит. Хоть сейчас готов подол задрать, по глазам видать. А как без детей в натуральном хозяйстве? Да никак! А если ещё и при мельнице, как тятенька, Клим Савватеевич, советует? Собственных-то рук со временем не хватит, чтоб весь приход мукой засеять.
— Мукомельню будем ставить на Крутоярье вверх по Устюг-реке, прямо за мостом, где дороги сходятся, — как о деле решённом, вдруг объявил Клим после второго полуштофа.
— А где же ещё, если не на въезде в Большие Кочаны? — дружно подпели сыновья своему родному тятеньке.
— Нет, заложим кузню, — положил на всё с прибором жених, не вошедший, правда, ещё во всю родовую силу. — Я уже и с железом в городе сговорился.
Вот с этого всё и пошло вперекосяк. Первым кузнеца приголубил по рылу будущий тестюшка Клим Савватеевич. Да так, что юшка ручьём пошла из зятьюшкиного задорного носопыря прямо на говяжий студень.
— Так его батюшка, чтоб знал наших, — взревели разом Дементий, Софроний и Гавриил. — Не перечь супротив прародителей, — и разом стеной пошли на всё собрание.
А так как кругом были все свои, то вышло от души и без стеснения. Да и сколько можно без дела за столом носом клевать? Раззудись плечо, размахнись рука — и по чужой сопатке без ложного стыда наотмашь. Гулять, так гулять! Вот таким обыкновенным манером все накрепко и перезнакомились в который уже раз. Тем более, что Калистратушка не один припёрся, а с роднёй чуть не до пятого колена. То есть всё по обычаю. Даже батюшка, Фаддей Карпыч, не удержался. Правда, помогал словесно и невпопад:
— Клим, — голосил он из-за божницы, — мы к вам с образами, а вы нам в рыло. Не по-христиански этот хоровод пошёл и куда как раньше срока. Бывать твоей Фроське вековухой. Скажи Калистратушке спасибо, что не девкой помрёт. Вразумил господь сынка на подвиг, а твою-то кто теперь порченой возьмёт?
Зря папашка подноготную тайну выдал на чужом подворье да при неравных силах! Калистрат с Ефросиньей и своей тени сторонились, когда стакивались на грибных да ягодных местах. А тут принародная слава женскому греху. Как стерпеть родственнику?
— И не таковских выдавали, — под потолок взвился голосом Клим Савватеевич и кинулся к свату с деревянным черпаком, как с сабелькой.
Тут-то и вскипел такой заполошный бой, что жениха без памяти выкинули не то что из-за стола, а прямо вон из избы на проезжую дорогу. Чуток оклемался Калистратушка, сел на обочину, поджавши под себя ноженьки, да и заплакал горькой слезой по прибитой зряшно молодости, по сгоревшей в родовой злобе любви. А как припомнил Ефросиньюшку, её лилейное тело и медвяные слова, так и взрыдал в голос, воззрившись на полную луну, что клинилась ядовитым жёлтым глазом в мужицкий прищур сквозь солёную слезу.
Лазарь и Максимилиан шли по одной и той же дороге, однако, навстречу друг другу. Каждый думал о своём, но с верой в победу. Над кем или над чем, ещё в глубине тёмного сознания отчётливо не обозначилось, но каждый для себя самого знал, что верх возьмёт именно он и при любом раскладе сил, едва лишь обозначится супротивник. Так уж было заведено в этом сумеречном мире: для самоутверждения надобно кого-нибудь загнобить! Такова суровая правда жизни в потустороннем мире без памяти.
Оборотень первым обнаружил вампира ещё за версту. Унюхал несвежий запах Максимилиана своим чутким носом. На то и волк, а не могильный червяк! «Вот и свиделись, как не думалось, как не гадалось», — мелькнуло в голове Лазаря. «Вот и посчитаемся за что ни попадя», — тюкнуло в темя у Максимилиана, и враги пошли на сближение. А луна, выглянув в прогалину меж тучами, разгорелась ещё шибче, озарив мёртвым светом место ристалища пакостливой мерзости. Оборотень озверел, выпустив когти на могучих руках и напрягся телом для прыжка, а вампир мраморно забелел заострившимся лицом и обнажил клыки, прожигая красным глазом туманный морок ночи. Ещё мгновение, и напрягшиеся ужасом тела бросятся в смертельные объятия друг друга. Мгновение, и остатки серой шерсти разлетятся по кустам, а лоскуты белой кожи ремнями лягут вдоль дороги.
Однако, бой не грянул, земля не треснула. Воинственную нечисть остановили звуки, не свойственные этой русалочьей ночи. Лазарь и Максимилиан замерли на месте, сторожко прислушиваясь к округе. И выходило по их понятиям, что посторонний шум был человечьего свойства, который следовало немедля устранить. Но как решиться на смертное убийство, если человечишко горько плакал и, видимо, не способен был сопротивляться? Да просто рыдал белугой, доходя до бабьего подвыва и сопливости в подол рубахи. В такой нервной растрёпанности он и ужаснуться не в силах, не то что с ума сойти от страха! У Максимилиана даже аппетит пропал, хотя уже сутки не кровопийствовал, а Лазарь такую слезливую овцу и задирать побрезговал бы и на спор. Ведь даже и у подзаборной твари честь имеется, не говоря уже о потусторонней. Око за око, глаз за глаз, но без слюнтяйства и урона собственного достоинства в глазах противника, раз такой расклад вышел!
— Пойдём, что ли, да глянем на горемыку? — предложил Лазарь, сам дивясь на свои же слова.
— Слезу точит, как по упокойнику, — в тон ответил Максимилиан. — Проведаем для справки, свои-то дела всегда обсудить успеем.
— Тут и говорить нечего. А любопытство всегда утолять надо, если себе не во вред, — согласился Лазарь, принимая пристойный вид усталого путника под, ко времени, потухшим взглядом Максимилиана. Ни дать, ни взять, а просто два припозднившихся в лесу товарища.
Пошли на голос и вскоре наткнулись на Калистрата. Мужик сидел на краю ямы с тухлой водой невдалеке от дороги, безутешно горевал на всю ивановскую, кидаясь соплёй куда ни попадя, и нараспев причитал:
— Ах, милый барин, скоро святки и ей не быть уже моей. Богатый выбрал да постылый, ей не видать счастливых дней. Ах, Ефросинья Климовна, Ефросинья Климовна, знать, не судьба в одном хомуте ходить да приплодом под старость лет любоваться. И не будет у нас ни мукомольни, ни придорожной кузни, а одна родовая междоусобица до могильного креста. И придёт ко мне первому жизненный укорот, потому как твоей родни в разы больше будет, если братьев присчитать. Так что прощай навеки, Фросюшка, и не поминай лихом Калистратушку, — и с этими прощальными словами забитый мужик кинулся в болотину головой вперёд, а ножками в струнку, чтобы безвозвратно застрять в придонной жижи неопрятного болотца. Так и пошёл стрелой до дна, даже не вспугнув привычных ко всему обитателей трясины: каких-то жаб, лягух и краснолапых цапель. Вот так и укатали Сивку крутые горки! Сгинул, считай, человек со свету, как и не было.
Однако, не тут-то было, не закатилась Калистратова звезда до времени за тучу. Максимилиан одной рукой выдернул мужика из болота, встряхнул, словно половую ветошку, и выбросил на сухой берег. А Лазарь строго подступил с допросом: