Понимаешь, когда мы уже освобождали польскую землю и двигались на запад, принес он мне однажды чемодан и попросил спрятать. Я спросила, что там такое, а он в ответ: «Дурочка, – говорит. – Там одни только фотообъективы, и каждый из них рублей по пятьсот в России будет стоить». Имей в виду, так и сказал «в России», будто она ему царская, а не Советский Союз, и потом продолжал: «Да ты знаешь, что за эти объективы я тебя в такие крепдешины и крепжоржеты разодену, что сама королева бельгийская лопнет от зависти. Но пока об этом молчок». Ну что тебе дальше рассказывать. Тошно мне от всего этого стало. Люди кровь свою до капельки за победу отдают, а он объективами крадеными спекулировать вздумал. Короче говоря, вышвырнула и чемодан с объективами, и владельца его заодно.
– А второй раз как? – полюбопытствовала Магомедова.
У Жени Ильинской смешинки погасли в голубых глазенках, и она сделалась серьезной.
– Второй раз погрустнее дело вышло. Танкиста тяжело раненного мы тут всем госпиталем на ноги поставили. Андреем звали. Сам с Волги. Песенник. «Жигули» как затянет, со всех палат к его койке бегут. Обещал после войны по-настоящему засватать, но не вышло.
– Забыл? – неуверенно спросила Магомедова.
Девушка отрицательно покачала головой.
– В танке сгорел.
– А-а, – протянула Зарема, и в холле стало тихо.
Неизвестно, чем бы закончилась эта сцена, если бы маятник древних часов не отстукал одиннадцать. Медсестра испуганно подскочила.
– Маменька моя, уже так поздно? – Она в упор посмотрела на Зарему, коротко спросила: – Жрать хочешь?
– Да я… – уклончиво начала было Магомедова, но девушка ее решительно прервала:
– А если без всяких «да я…»?
– Хочу.
– Так бы и говорила. Женьке Ильинской врать нельзя. Она все мысли и желания на лице читает. Что же мы будем делать? Ужин давно уже закончился, но я на кухню сбегаю, чего-нибудь тебе сцапаю. Сестра-хозяйка жадная, как баба-яга. Да ладно, все равно у нее в загашниках пороюсь. Ты отсюда никуда не уходи. Спать тоже будешь у меня.
Минут через десять она возвратилась с объемистым свертком в руках и, как заговорщик, подмигнула Магомедовой.
– Считай, что тебе повезло. Тут и котлеты, и сало. А чаи с печеньем я тебе дома организую. Идет?
– Идет, – ответила растроганная Зарема.
Женя Ильинская жила в тесной сыроватой комнатке маленького госпитального флигелька с единственным подслеповатым окошком, выходящим в лес. Из-под аккуратно застеленной койки торчал угол фибрового чемодана, вмещавшего все ее нехитрое девичье имущество. Над серым ковриком-гобеленом с мирно пасущимися оленями были развешаны фотографии знаменитых актеров и актрис. Грустно улыбался Чарли Чаплин, поднявший тросточку над своим неизменным черным цилиндром.
Щедро декольтированная Мери Пикфорд обольстительно щурилась. Целился из пистолета какой-то красавец из иностранного кинобоевика. А сверху на всех на них грустно смотрел мятежный поручик Лермонтов.
– Люблю его, – сказала Женька, перехватив удивленный взгляд Магомедовой. – Больше всех поэтов и писателей люблю. Больше Толстого, Пушкина, Тургенева. Больше любого Байрона. Не веришь? Тогда послушай. – Она сложила белые кулачки на груди и, не дожидаясь согласия Магомедовой, продекламировала целую главу из «Мцыри». Зарема не верила своим ушам.
– Ну что? Получается?
– Просто чудесно, – призналась Магомедова.
– То-то же, – удовлетворенно воскликнула медсестра: – Не Женька, а целый МХАТ имени Горького.
Видишь, какой талант в этом госпитале пропадает. А хочешь из «Демона»?
Печальный демон, дух изгнанья…
…После ужина они стали укладываться спать. Женя легла первой, а Зарема долго и старательно расчесывала волосы.
Голубые глаза взбалмошной девчонки с интересом следили за ее движениями.
– Никак не пойму, – тараторила девушка, – грузинка ты или русская? Говоришь правильно, без акцента, а глаза, волосы, нос – все у тебя кавказское…
– Я осетинка, Женя.
– Ах, это там, где Дарьяльское ущелье! – вскричала Ильинская. – «В глубокой теснине Дарьяла, где роется Терек во мгле…»
– Вот-вот, – согласилась Зарема. – Ты, оказывается, географию знаешь не хуже, чем литературу.
– Еще бы! «Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь», – зачастила она. – А вот волосы длинные ты на фронте, между прочим, зря носишь. Красиво, но непрактично. То ли дело шестимесячный перманент.
Удобно, дешево и сердито. А ты, как при своем короле Вахтанге.
– У нас не было Вахтанга, девочка. Вахтанг – это грузинский царь.
– А у вас какой башибузук был? Сама небось не помнишь? Ну да ладно, ложись скорее. В этой немецкой лачуге все-таки очень сыро и холодно.
Они накрылись тяжелым одеялом, и Магомедова растроганно заметила:
– Хороший ты человек, Женька. Ильинская недовольно покашляла.
– Ладно, ладно. Ты мне сказок на ночь не рассказывай. Давно научилась и без них засыпать.
– Уй, да я не понарошке, я всерьез, – обиделась было Зарема, но Женька, подложив под щеку ладошку, уже сладко посапывала.
Измотанная за день, Зара уснула как убитая, и открыла глаза, когда за крохотным окошком уже вовсю бушевало апрельское утро. В квадрат окна сквозь зеленые кроны сосен лезло ослепительно голубое небо, где-то гудел самолет и нестройно палили зенитки. Соседняя подушка была смята. Зара приподнялась на локтях и увидела, что Женька в трусиках и белом лифчике старательно делает зарядку.
– Подъем! – весело закричала она, сорвала с Заремы одеяло и вдруг остановилась, как вкопанная, любуясь стройной фигурой своей новой знакомой. Зара лежала на спине, водопадом падали на нее длинные черные волосы расплетенной косы.
– Ой, да какая же ты красивая, – остолбенело проговорила Женька. – Да если бы я была этим самым старшим лейтенантом Деминым, я бы перед такой красотой на коленки встала.
– Ты тоже красивая, – добродушно улыбнулась Магомедова.
– Я? – недовольно переспросила медсестра. – Выдумываешь? А хотя, может быть, и так. Жалко зеркала нет в моем люксе, а то бы мы рядом встали. А?
Они быстро позавтракали в небольшой уютной госпитальной столовой, потом Ильинская побежала к хирургу и вернулась от него с хрустящим белым халатом в руках, явно торжествующая.
– Идем, Зарема, подполковник Дранко разрешил тебе пребывание в седьмой палате без ограничений. Будешь покидать палату лишь во время перевязок, да еще когда «утку» кто-нибудь из них попросит.
– Какую утку? – не сразу догадалась Зарема.
– Пхи, – прыснула Женька. – Сразу видно, что боевых ранений ты не имела и по госпиталям не нежилась.
Утка – это, иными словами, судно. Только не то, на котором по Черному морю курортники плавают.
– Судно я знаю, – смутилась Магомедова.
– Слава богу, – вздохнула медсестра, – догадливое дите.
– Подполковник Дранко, наверное, очень добрый? – спросила Зарема.
– Мировой папашка, – выпалила Ильинская.
– И он очень любит… летчиков. Он вчера сказал, что всех, кого ему пришлось оперировать, – всех спас, кроме одного.
У веселой Женьки вдруг потухли глаза.
– Да, он сказал тебе правду. Он не мог спасти только одного летчика… Собственного сына.
– Что ты говоришь, – прошептала потрясенная Зарема.
У высокой белой двери они остановились, и Зарема долго не сводила глаз с белой таблички, где виднелась жирная семерка.
– Ой, Женя! Сердце колотится, – призналась она, – ноги чугунные стали. А я не должна, не имею права волнение ему показывать.
– Иди, иди, – сердито подтолкнула ее Ильинская.
Зарема решительно открыла дверь и остановилась на пороге. Палата была довольно просторная, с большим окном. Две кровати стояли у противоположных грязновато-серых стен. Две тумбочки, два стула и два забинтованных человека. Даже не сразу установила Зарема, к какой из коек ей надо идти, потому что раненые лежа, и к ней головами, и сквозь марлевую занавеску она не сразу узнала Николая. Она быстро приблизилась к его изголовью и остановилась, опасаясь напугать его внезапностью своего появления. Но Демин, вероятно, ее ожидал.
– Садись, – сказал он просто.
– Как ты узнал, что это я?
– Кто же еще может так тяжело дышать? – слабо рассмеялся он.
– Откуда ты взял? Я совсем, совсем спокойна.
– Не выдумывай. Лучше скажи: кормили тебя или нет, где ночевала?
– У одной прекрасной девчонки, – ответила Магомедова. – У медсестры Жени Ильинской. Она меня накормила и напоила не хуже родной матери.
– Это хо-ро-шо, – протяжно одобрил Демин. А теперь бери стул и садись. В ногах садись, чтобы я тебя видел.
Устроившись у его ног, она робко подняла глаза.
Правая нога Демина от ступни до колена настолько плотно была обмотана бинтами, что представляла тяжелую култышку. На спине она тоже увидела повязку, и правая сторона лица была забинтована. Зара видела лишь часть его лба да разметавшиеся, жесткие оттого, что к ним давно уже не прикасалась расческа, вихры. Демин пристально смотрел на нее свободным от повязки широко раскрытым глазом. Шершавым языком облизывал сухие, потрескавшиеся губы.
– Ну что, видишь, какой я? Федот, да не тот.
Голос у него был хриплый и резкий, слова прозвучали грубовато, но Зарема сделала вид, что ничего этого не заметила. Она опустилась на колени, Демин близко от себя увидел ее странно похорошевшее лицо, свежее, будто росой умытое, радостный и тревожный взгляд ее больших черных глаз.
– Ты такой же, как и всегда. Ты всегда для меня одинаковый, Коленька, – прошептала она. – И ты не можешь быть другим.
Стараясь не причинить ему боли, она едва прикоснулась к его губам.
– Так не целуют, – улыбнулся Демин и привлек ее к себе. – Бедненькая, ты, наверное, больше меня переживала?
– А ты как думал?
– Только не плачь. Ты же горянка.
– Горянки тоже плачут по любимым.
Он нежно погладил ее длинную черную косу и замолк.
– Ты о чем задумался? О будущем?