С тем восстал Аркадий мертвый от вечного сна, как просил, на одну секундочку, на минутку… На тот самый краткий жизненный миг между не был и был, на три ершика оцененный человечеством.
Были стены рая украшены драгоценными звездами, на резных камелиях цвели аметисты. Сад был напоен полноводными реками, и не запирались врата из лунного жемчуга, улицы же были отлиты из чистого золота. Не нуждался он ни в солнце, ни в электричестве, ибо вечен был день, и сияла воля Создавшего, и труды земные несли к порогу Его плоды. Волк жил с агнцем, барс с ягненком, ибо всякий зверь был накормлен, напоен и сыт, и корова паслась с медведихой, и младенец играл со львом, и палач обнимал убитого, распутный – невинного, Магдалина была пречиста.
Чада храма сего не ведали стужи, жары и холода, и спасенные ходили в стенах его стада́, народы и звери, не зная друг в друге отличия, не творили и не ведали зла, ибо не были больше разделены ни завистью, ни богатством от бедности, ни грехом от безгрешности, ни горем от радости, ни пределом греха первородного, ни светом от тьмы. Не страдали от одиночества, не боялись смерти и не жаждали продолжения, потому что были мертвы.
Под покровом ночи, наг, нищ и бос, среди райских кущ, цветущих, плодоносящих, благоухающих, прокрался мертвый Аркадий к яблоне, усмехнулся змею, созданию провокационному Господа, ибо сказано: «Азм во всем». Взял у аспида яблоко с благодарностью, надкусил и родился вновь.
Случай из судопроизводственной практики
Те же из нас, кто отбыли из геенны пожизненной, – сразу в рай.
«Отбывая жизнь в наказание в колонии режима строгого, сроком пожизненным, в шесть подъем, в семь закат, в чрезвычайно стесненных условиях проживания – однокомнатная квартира, где живу я вместе с матерью, женой и котом, – считаю свой приговор незаслуженным.
Ведь девяносто шесть лет, господа присяжные! Господа!..
Девяносто шесть лет – и ни за что. Считаю, Высший суд при рассмотрении моего так называемого преступления не учел ни одно из смягчающих обстоятельств. Приговор несовместимый с виной. Умоляю пересмотреть!
Несправедливо осужденный Валентин Алексеевич Заморушкин».
Осужденного осудили. Заморушкину предстояло жить.
В связи с жизнью к делу этому беспрецедентному добавились новые смягчающие срок обстоятельства, и осужденный подавал апелляции. Истолковать как смягчающие можно было практически все обстоятельства его срока: отвратительную погоду, ухудшение зрения, простатит, слабое сердце, низкую зарплату, искривление позвоночника, ожирение, расстроенные нервы, желудок, склероз и больную печень.
В записках, приложенных к документам, поданным к апелляции адвокатом, Заморушкин писал: «Глубокоуважаемый суд! Не виновен я, что родился! Хоть чем, хоть собственной жизнью вам поклянусь, никого об этом я не просил, и рождение мое, как и возвращение к жизни, были актом насилия. Извлекали меня пинцетами, используя стимуляторы. Вернули же к жизни после попытки побега, уложив под капельницу, при помощи искусственных, против воли моей использованных реанимационных средств. Умоляю меня отпустить!»
Приходилось признать, что осужденный и в самом деле осужден на жизнь невинно, причем второй уже раз. «А второй раз за одно преступленье не судят», – писал Заморушкин, но где же вы видели, чтобы суд признавал ошибочным свой собственный вердикт…
Наконец адвокатом Валентина Алексеевича было подано ходатайство о назначении осужденному психиатрической экспертизы. «Необычайность требований моего подзащитного, – писал адвокат в кассации, – без сомнения, требует проведения психологической экспертизы. Просьба о сокращении срока граничит с расстройством психологическим, умственным помешательством…»
Заморушкин требовал изменения меры пресечения на расстрел. Но увы, при помиловании в цивилизованном мире высшая мера может быть заменена лишением свободы пожизненным, но не наоборот. И Заморушкину отказали опять.
Адвокат подал еще одну кассацию, в связи с отсутствием в действиях обвиняемого состава преступления, применяя такие термины как «свобода выбора» и «права человека». Но где же вы видели, чтобы подобные термины принимали в пользу обвиняемого судом…
Однако в связи с тем, что дело по Заморушкину попало в газеты, по данной кассации был произведен повторный опрос свидетелей, потерпевших, как и Валентин Алексеевич, от жизни. Потерпевшие заявили: «Мы живем столько, сколько дали, не судимся, и он пусть живет».
И в итоге по делу Валентина Алексеевича вынесен был приговор окончательный, по высшей и последней инстанции: «Полностью невиновен».
Оправданный Заморушкин жив до сих пор.
Просто жить!
Ах, какое название хорошее для романа! Пусть сказал Марк Твен поколениям следующим пишущим: «Автор, ставящий восклицательный знак, в одиночку смеется собственной шутке». Но здесь без восклицательного никак: «Просто жить!» Только вслушайтесь, только вдумайтесь: «Просто жить». И уж ничего не нужно более кроме. И не стоит книгу сию ни читать, ни писать, ни создавать героев, конфликт, интригу, развязку, ни впадать в отчаянье, меланхолию, ни стирать, ни рвать, ни метать, ни марать строками святую бумагу… Жить. Просто жить, и за этим – точка. Просто жить, дальше жить, и в любой ситуации, от беды до радости, от радости до беды, просто жить… к сожалению, не выходит.
Здесь подключится к соловьиным трелям желание выспаться, к спасу летнему – предчувствие осени, к маю жаркому – грядки, к зиме – холода, а к выбору – тридцать три сомнения в нем. Из приплода котячьего выбрать кота, из трех сортов апельсинов – сорт, и то сомнения бороздят. Душа мечется между бородинским и дарницким, между сладеньким и солененьким, между водочкой и разливным, простите. Не зря сказано: «Хочешь осложнить человеку жизнь – предоставь ему выбор». Недаром на камне у развилки трех дорог сидит ворон.
Хорошо, когда сказано в напутственной записке жены: «“Вологодское” молоко, а не просто». Хорошо, когда сказано: «Ты пока голосуй, а мы уже подсчитали». Мы и в детстве предпочитали, чтоб папа за нас задачку решал.
И не только в связи с предоставленным магазинным ассортиментом непросто жить, но в связи с ассортиментом общей картины жизни. Непросто выбрать там, где выбор есть, и непросто даже, где его нету. В связи с этим возникает твердое ощущение: нет, просто жить невозможно.
Просто жил из нас, светлая ему память, лишь один человек – Соломон Васильевич Глупенький, пусть дойдет до нас рецепт его спасительной глупости: просто жить способен лишь тот простак, какому хватает на это мудрости.
Кот Опушкина
Не пойму, чего ради живут некоторые из нас, скажем… женщины. Вот она, например, для чего? Неужели только затем Господь вписал ее в скрижали Свои небесные, чтобы лично мне ее присутствием жизнь усложнить?!
С Опушкиным же Алексей Алексеичем с того дня случилось совсем уж странное, невозможное, и прийти в себя от потрясения Опушкин не мог. И трясло его, и плакал он, и хихикал, и вздрагивал, и хохотал, и бегал по комнатам, и на улицу выбегал. И это все нисколько не помогало ему перед случившимся фактом.
То он думал: «Не может быть!» То с очевидностью убеждался, что может, но не смирялся…
Так, конечно, не принято рассказ начинать, ну да короток будет, и тут ничего не поделаешь, раз уж начали мы с того, что герой у нас умер.
Иногда забудет Опушкин на миг, что случилось с ним, перестанет плакать, метаться и нервничать, отвлечется, погладит кота.
Кот же вел себя так, будто то, что случилось с хозяином, не случилось: мурлыкал, мурчал, спал и жмурился, есть просил, и ходил за духом Опушкина, и носился, дела свои справив, по коридору. С этим было очень удобно устроено в квартире Алексей Алексеича много ранее: кот обучен ходить был в уборную, даже лапкой на спуск нажимал.
Телефон звонил редко. И как не подходил к нему Опушкин прижизненно, так и посмертно не подходил.
Дела же были отложены, поскольку оказывается, что из дел наших каждое на неопределенное время можно и отложить. Не отложит жизнь – смерть отложит, как говорится. Время тикает, жизнь течет мимо тех, кто стоит на обочине, и не требует, оказывается, нашего присутствия эта вся суета-суетина прижизненная, каковая по сравнению с вечностью – ерунда… Да, наверное, ерунда, во всяком случае, они и звонят то с предложением счетчики поменять, то с кредитом.
Бренное же все еще лежало в спальной комнате, и ужас Опушкина при виде его был понятен. Другим еще, может быть, и признаешься, пожаловаться захочется, что ты умер, но как себе… Себе самому страшнее всего признаваться. Так надежда хранит нас по приговору врачебному, и пока жив – еще она есть. Но у бедного Опушкина ее уже не было, а кота девать было некуда, некому… Пропадет.
С тем решился Опушкин факт кончины собственной скрыть, нужно было только вынести из квартиры, увезти и спрятать улику. Однако дух не мог поднять тела, как бывало это при жизни. Не мог, ничего не мог дух Опушкина, руки были теперь прозрачные и бессильные, это были уже и не руки, привычка, что они есть, какая-то энергетическая субстанция, от паники и отчаяния поначалу беспомощная, бессильная: так мы все бессильны первое время в отчаянии, а потом берем себя в руки. Ведь живем же как-то все дальше.
И огромным усилием влез обратно в бренное тело Алексей Алексеич, как в одежду, ставшею тесною, или, скажем, в чужое пальто. Это оказалось ощущением странным, но довольно знакомым: так машина не катится без водителя, а с водителем – хоть куда.
Сам из квартиры вышел Алексей Алексеич, отперев, заперев дверь, на всякий случай оставив коту еды на три миски.
Было очень тепло. Теперь в Питере белые ночи, в Москве же и области тоже ночами июньскими так светло! Но, во все подробности неприятные не входя, чтобы не напоминать неприятное Алексею Алексеичу и не ранить читателя, скажем, что бросил он тело свое за пределами МКАДа и назад добирался не оплачивая проезд, войдя домой через стену.