«Перевернись…» – прошептал Сергею Андреевичу то ли бес, то ли аспид, но герой наш не шелохнулся.
«Перевернись, лучше будет…» – еще раз посоветовал внутренний сатана. Но и в этот раз герой наш не шелохнулся. Высшая цель жизни, желанный итог ее – состояние сансары – таким образом было достигнуто Подподушкиным и постигнуто. Состояние умиротворения полного, не хотелось ничего лучшего, и мысль перевернуться привычная Сергея Андреевича лишь ужаснула.
И в то время как желания наши по-прежнему продолжали превращать нашу жизнь в постоянное крученье-шипение на сковородках и вертелах, Сергей Андреевич продолжал лежать неподвижно и безмятежно. И при этом Подподушкин был жив, а не мертв, как вы, возможно, подумали. Не всегда и нам дано, как видите, облегчать страданья героя гибелью.
Впрочем, в состоянии покоя прижизненного удалось провести Подподушкину не более пары секунд. После чего несчастный пошевелился – и застонал, перейдя мгновенно из состояния нирваны божественной в состояние неуютного, но желанного бытия.
Стена
Вниз опять спускался сегодня с этим усатым, будь неладен он, с третьего. Вышли вместе, и, когда попали в поле обозрения этой женщины, озарилась вся она, говорит: «Здравствуйте-здравствуйте, Константин Александрович…» Тоже я поздоровался. Хотя Константин Александрович – это, видимо, он. Мне она не ответила. Игнорирует. Хотя, может быть, не услышала или за усатым этим меня не заметила… Или, может быть, хочет так эта женщина на себя мое внимание обратить?
Все, товарищи, портится. Ладно, меняется. К худшему. Годы берут свое. То есть наше. Только что была Тасечка, а уже Татьяна Андреевна, а потом, глядишь, померла.
Постепенно портилось зрение Подорожкина. В детских классах видел от нижней черточки по указочке выше, выше… А теперь вот не видел стола. Расплывается, забывается, сами знаете, как бывает со зрением, жизнь.
Подорожкин который год не видел жены своей, Таси, и, нужно сказать, слава богу, что не видел ее, потому что время очень уж к худшему меняет не только вкус картошки с пельменями, но и, так сказать, времена.
Жизнь же портится, по наблюдениям нашим, согласно состоянью телесному и еще когда происходит угасанье надежд. А они ведь тоже не вечные. Вот она – еще ясная, близкая, вся возможная, вся весенняя, и того гляди, подойдет, превратится из мечты в женщину, так знакомо голову наклонит… Но дороги дальние, расстоянья неблизкие, и уходят от нас надежды. Уходят нищей бабушкой от храма Господнего по ковру осеннему в пиво-водочный магазин.
Это к слову.
А наш Подорожкин, хотя и не видя жены своей, с нею дальше жил, с привычным за жизнь смирением: из тех человеческую обязанность, что взял на руки, донеси. Кто-то бросит, а кто-то нет. И хотя для всех кем-то сказано, что до гроба, но не для этого же брались. То есть для этого, но спасает надежда.
У него жена и раньше не очень-то вкусно готовила, но была она воздушная женщина, невесомая, с притяжением, но без притяженья земли. И она писала стихи, пела лучше всякой Пугачевой-Дорониной про вагончик на Тихорецкую и опять писала стихи. А таким всегда не хватает в воздухе воздуха, в отношеньях высокого, в четырех стенах они птицы. И она ходила на вечера эти все у них литературные, музыкальные, и не то чтобы были поклонники, но поклонники были. Иногда совсем уходила. А когда одна в квартире была, включит во всех комнатах свет, говорит, что ей страшно одной. Очень страшно одной, это правда. Подорожкин, возвращаясь с работы, посмотрит снизу, увидит, что свет горит, значит, вернулась. Готовил он сам и сам мыл полы, по которым она ходила. И ее следы на земле были легче кошачьих. А теперь, когда Подорожкин больше не видел ее, и не видел следов ее, и не видел стола, то неви́денье, как неведенье, не изменило его привычки.
Жизнь прошла. Но как было заметить конечность ее нашему Подорожкину? Хлеб кормил его, чай поил. Все предметы квартирные, жизнью размытые, вдоль по улице и в метро принимали знакомые очертания, если он доставал из чехольчика офтальмологом выписанные очки. И конечно, доктор после обследования советовал операцию. «Это же элементарная операция!» – говорил. Подорожкин не соглашался. И хотя офтальмолог грозил ему полной потерей зрения, «глаукома», говорил, «катаракта», «раньше слепли такие, как вы, а теперь…», Подорожкин все равно сказал: «Лучше выпишите очки». Да и те надевал от случая, рассмотреть в метро пересадку.
Жил по-прежнему, готовил, что раньше умел, экономил на электричестве, жил в темноте, потому что пенсии у нас, сами знаете, «доживай», а ему с его зрением все равно, в магазин ходил, подметал, мыл полы. На одном только не экономил он: свет, из квартиры уходя, не гасил. Возвращаясь же, проходя под домашними окнами, доставал чехол, надевал очки и смотрел.
Свет горел. И она была дома.
Где ты такой
Может, мне рассказ о ней написать? Там ей и ответить можно будет с достоинством, и унять, и на место словом поставить… Господи… А ведь точно!
Воображаю, какою была она девочкой. Может, и хорошенькой была, может, страшненькой, и уж наверняка еще какой-нибудь старостой, дружинницей, активисткой. Что списать никому не давала она, это ясно. Чтоб какой-то дурак влюбился в нее, это даже при моей привычке к писательству представляется невозможным. И на входе в класс в перевязи дежурной стояла наверняка: руки мыл? Ногти стриг? Покажи!
И так об этом задумался, что забыл о ней, дверь открыл подъездную и пошел… А она: «Кто? Куда? В какую квартиру?!» До сих пор сердце, как в детстве, прыгает…
Выходит, взрослых-то средь нас нет? Постаревшие просто дети.
Были с папой и мамой на море. Погода была хорошая, море теплое, еда вкусная. Был на море щенок ничейный, его мы назвали Гайка, потому что все время вертится, но его все по-разному здесь зовут, а он знает, что за имя котлету дают или сырник. Иногда так наестся, что просто лежит, без всякого аппетита. И хвостом так, знаете? – мол, узнал, уважаю, но ты потом заходи, перед ужином поиграем.
Однажды был шторм. После шторма на море тихо. Можно ракушки собирать, и в водорослях ползают крабы. Мы ходили с Гайкой по берегу и набрали ракушек маме. Она у нас рукодельница, что угодно из ракушек сделает. Гайка боится крабов. У него белый лоб, черный хвост запятой, и мама его собака. Три котенка было еще у нас и их кошка. Мама взять домой Гайку нам с папой не разрешила. И котенка нет. Потом я женился. У меня внук Алеша и внучка Гуля. Алеша очень похож на меня. Любит конструкторы. Гуля учится на рояле. Этим летом были с ними на море. И опять на море такой же щенок. Гайка-два. И опять всё те же котлеты. Море теплое. Алешка учится плавать. «Дедь, плыву!» – набирает в рот воздуха, халтурщик такой, две щеки раздует и ползет по песку, вдоль берега, где волны только-только. А когда заходим на глубину и я держу его снизу, начинает паниковать, кричит: «Дедь, тону!» С такой паникой толк пока не выходит. А Гуля плавает мастерски. Здесь она и брассом, и кролем хвалится. Но она зимой уже три года как в бассейне занимается в секции, вообще, они молодцы, моя Аленка с мужем ее. И квартира у них своя. Трехкомнатная.
Вчера смотрели с Алешкой фотоальбом, что жена еще собирала. Алешка увидел меня, говорит: «Дедь, а это я де?» А я ему: «Это не ты, а я…» Не поверил, к маме пошел за справедливостью, спрашивает: «Мама, де это я?» А Алена, конечно: «Это не ты, а дедушка». Тут ничего уже не осталось ему, как поверить. Он ее уважает. Но, смотрю, надулся, насупился, сел, сидит, размышляет. «Что задумался?» – говорю. А он мне: «Дедь, а ты тепель де?» На себя показал ему, а он мне – нет, мол, «де ты такой?». И пальцем в эту мою фотографию. Смотрю на себя и думаю: правда, где? А он: «Потелялся? Хотешь, тебя наду?» Давай, говорю. Стали с ним играть в прятки. Залез я под стол, несмотря на кости свои скрипучие, смех и грех, но залез и сижу. И все так, как от бабушки раньше прятался: ходит-ходит она, зовет, не может найти, а я – ав! А она: с нами крестная сила! И так хорошо… А Алешка искал-искал, наконец скатерть отодвинул, увидел меня, кричит: «Вот ты де! все! насёл! Насёл! Вылезай!» Вылез я, разогнуться-то не могу… А он за руку меня взял, говорит: «Подём, я тебя домой отведу, а то ты опять потеляеся…»
Потерялся
А сегодня иду, а она стоит. Вышла из будки своей кикимора и с этим, бог его знает, кто он вообще, усатым, с третьего, кажется, этажа, стоит разговаривает. И главное, если б по делу. Специально молча прошел мимо них до лифтов, проверить. Думал, может, он ей про лифт говорит. Так ведь нет. Лифт большой как не работал, так и не работает. Я вернулся. Вернулся и говорю ей: «Женщина! У вас лифт второй час не работает, пока вы тут…» Но договорить мне она не дала. Снизошла объединить свое «куд-куда» с «я вам не женщина». Так и ответила: я, во-первых, говорит, вам не женщина, а во-вторых, вы кто? В какую квартиру?
Дело было так. В шесть часов вечера Александр Васильевич Черепушкин вышел из метро «Полежаевская», из нового выхода, это там, где они наконец достроили, хоть и строили много лет. То есть в сторону памятника Зорге, человека, гранит прошедшего, и издательства под названием «Эксмо».
По ступеням спускался вниз и одновременно навстречу Черепушкину человек. Что-то странное почудилось, померещилось сразу же Черепушкину в человеке этом. Что-то очень знакомое промелькнуло. Человек этот встречный, спускавшийся, видно тоже что-то такое почувствовал к Черепушкину, знакомства прежнего ощущение, и его при виде Александра Васильевича кольнуло.
Словом, Черепушкин, пройдя еще ступень, обернулся вниз, а им встреченный обернулся вверх.
Оба они в этот момент ощутили нечто сходное дежавю, но не это. То есть не то, что так уже было когда-нибудь, но в том смысле, что где-то в юности или в детстве, может, в школе знали они друг друга.