Много людей, товарищи, через жизнь проходят в случайных попутчиках, ангелах-охранителях и чертях восклицательным, препинательным, вопросительным знаком и многоточием. Эта встреча на выходе из «Полежаевской» однозначно была многоточием вопросительным, мысль одна была у обоих, судьбою столкнутых: «?» Этот знак был в лица их вписанный, когда они на ступенях застыли, толкаемые, мешающие проходу, в попытке мучительной вспомнить: откуда знают друг друга? Как друг друга зовут?
Но не вспомнили, однако же разойтись, когда на лицах обоих написано узнавание, неудобно.
Первым сделал шаг нерешительно встречный вниз по лестнице Черепушкин. Так, вернее сказать, показалось ему, что первый сделал он шаг, но со стороны показалось бы, что Черепушкин и встречный этот шаг произвели на лестнице одновременно. В направлении друг друга.
Оба равно подтянули две левых ноги, очутившись на одной плоскости – и спускательной, и поднимательной одновременно, и заметим, к слову, странное свойство лестницы «Полежаевской» вести равно человечество вверх и вниз.
И один хлопал правой перчаткой другого в спину пальто, и другой тоже хлопал правой.
«Вот так встреча! Сто лет, сто зим!» – одновременно произнесли знакомые незнакомые. «Как дела? Как жизнь?» – произнесли они далее и тоже одновременно вдруг поняли, что не успевают слышать друг от друга ответ, ибо всё произносят и делают одновременно.
Эти двое вскоре заметили, что довольно сильно осложняют своим присутствием движение остальным. Пинаемы и толкаемы, проклинаемы, предложили друг другу подняться, зайти в кафешку, выпить за встречу. Ибо хоть и спешили прежде оба они по этой лестнице вверх и вниз, оказалось, что спешить им, собственно, нечего, не к кому. Так сказать, не ждет дома с батоном хлеба белого ни того, ни другого жена. Кивнув одновременно вверх по правому борту лестницы, как солдаты строем одним пошли, поднимая одновременно одинаково ноги.
Сели, выпили, закусили…
Говорили по-прежнему одновременно, потому диалог их вряд ли можно диалогом назвать, ибо это был скорей монолог, но зато вопрос и ответ тут же хором.
И уже под третью рюмочку откровенно решились сознаться, что никак не вспомнят, как друг друга зовут. Попросили согласными голосами прощения за неловкость, оказалось, что оба не сердятся, и представились одновременно: «Саня я, Александр Васильевич Черепушкин!»
Тут, конечно, меж них заминка настала, из тех, как бывает с кошкой у миски, когда ее отвлекут. Эта мысль, что знают они друг друга уже давно, то ли с юности, то ли со школы, вдруг обрела очень странное, можно даже сказать фантастическое значение.
Да и всякому ясно, что разве бывает такое, чтобы встретить себя самого? И чтоб в паспорте было то же. Чтобы выдало государство наше разом два одинаковых удостоверения личности, удостоверяя одну!
Не бывает, но вот случилось же, и на самых с вами наших глазах…
Мысль паспортами свериться пришла одновременно в Черепушкины головы.
Вот так сталкивается с чудом истинным человек и глазам не верит своим. Не привык пока еще к чудесам, приписал рукам своим выход в космос Гагарина, полет на Луну. Пусть и чудо Луна, и Земля, и солнце над ней, и развязки новые, башни нью-йоркские – чудо, но привычное и, значит, не чудо.
Долго молча сидели они. Слушали легкую приглушенную музыку из колонки за баром, все движения, лиц выражения между тем повторяя, как в зеркале, друг за другом. Но в зеркале двойник действует рукой обратною: если левую тянешь ему, тянет правую. Здесь же сразу приходит мысль о зеркале. Но не зеркало это было. И не зеркало сидело против Александра Васильевича, это был живой человек.
Вероятно, это было какое-то расхождение, что-то с временем, с вариантами судеб связанное. И не то чтобы даже фантазия, просто где-то разошлись во мнениях Черепушкин и Черепушкин. И один пошел, так сказать, своим путем, а второй – своим.
Словом, перед нашим Александром Васильевичем сидел другой его судьбы вариант. Было очень интересно им выслушать друг о друге. Но, однако же, оказалось, что, хотя разошлись когда-то они, это ничего в жизни их не изменило в лучшую сторону. У обоих с жизнью не получилось. Ни детей, ни жены, ни работы хорошей, ни цели. Так что было неясно даже, зачем, так жарко поссорившись, они разошлись. Если бы у одного и жена, и квартира, машина и коттедж загородный, то один бы хоть из них мог сказать: «Я был прав!» А второй – загрустить, признавая свою ошибку. Но зато и похвастаться себе мысленно: «Вот же, и я бы мог так! Ведь и у меня получилось… Ведь, по сути, я – это он?»
Но и мысль могла бы в голову неудачнику прийти нехорошая – как-нибудь пристукнуть удачника и занять в жизни более достойное себя и удобное… свое место.
Тут же вышло – ни зависти к себе, ни горечи, ни обид…
Даже можно сказать, не только синхронно удалось жизнь прожить раздвоившимся Черепушкиным, но и параллельно всем ее шансам.
Пропасть
Сон приснился очень мне неприятный. Говорила раньше бабушка, сон плохой – всегда расскажи. Слава богу, не знает она, что мне некому.
Иван Антонович Лютиков падал в пропасть. И знал об этом. Он знал и тем не менее падал очертя голову, самозабвенно, без единого крика о помощи, не пытаясь за что-нибудь уцепиться, увлечь за собой других или хотя бы зажмуриться. Лютиков падал, вызывая невольное к себе уважение, падал с широко раскрытыми глазами.
Так чахоточного вида куряга, зайдя в табачную лавку, привычно покашливая в кулак, скользит по витрине взглядом, равнодушно читая под этикетками табачного ассортимента ассортимент смертей, любезно предоставленный для таких вот, как он, жизнелюбов Минздравом: рак, инфаркт, инсульт, слепота, импотенция…
Лютиков падал, напоминая в падении своем степенно летевшую небом утку, внезапно захваченную ветряным разбойничьим шквалом. Он падал, но не мог бы определенно и вразумительно рассказать нам с вами (да и себе самому), когда именно началось падение. Точно так же Лютиков не мог бы с уверенностью сказать нам с вами (да и себе), чем все это кончится. Совершенно определенно, с полной ясностью соучастника, очевидца, виновника, невиновного, нашего современника, Иван Антонович Лютиков мог бы сказать только одно: ничем хорошим, ибо список, столь любезно предоставленный взору читателя Минздравом, относится равно к тем, кто рискует всем, втягивая в себя никотиновый яд, и к тем, кто, ничем не рискуя, предусмотрительно обходит табачных производителей стороной.
Иван Антонович падал вниз, подобно камню, влекомому силой земного притяжения, как и все мы, влекомые им, рано или поздно благодаря этой силе, свернув себе шеи, уйдем в нее. Однако, падая, Иван Антонович не мог и, хуже того, не желал быть никем остановленным или остановиться. Он ни о чем не жалел, хотя не мог бы сообщить нам (как и себе) чего-нибудь утешительного, в том смысле, что так будет и впредь. Вообще не мог бы сообщить нам и вам решительно ничего утешительного.
Что же была это за пропасть, в какую так стремительно и самозабвенно, очертя голову, падал этот ваш, этот наш Лютиков, даже не пытаясь спастись? – спросит, может быть, сострадательный читатель, стараясь мысленно вообразить себя на месте героя нашего и определить, не подойдет ли и ему эта пропасть. И мы ответим: подойдет! Подойдет любому из нас, ибо Лютиков падал в пропасть, имя которой жизнь.
Иван Антонович Лютиков просто ехал в трамвае.
Изменивший путь
Поднимался в лифте с этим усатым с третьего. Не люблю, чтоб с кем-нибудь в лифте. Ближний ближнему тогда брат, когда бок до бока не жмет и кулак не дотянется врезать.
Едем. Я ему говорю: «Вам какой?» А он молча, усатая гадина, мимо моего лица руку втиснул, сам на кнопку нажал, а потом, как рыба жабрами, выцедил: «Мне, – говорит, – Федор Михайлович, как всегда».
Ранним утром на остановке возле памятника народному ополчению некто Олег Петрович Затравкин повел себя странно. Проводив разочарованным взглядом несколько маршрутов автобусных, Олег Петрович с новой надеждой посмотрел вдаль. Будущее не заставило долго ждать, ибо как бы паршиво ни работали службы диспетчеров московского транспорта, как бы ни влиял на разгильдяйство диспетчеров человеческий фактор, тем не менее у автобусов есть расписание, из чего логично предположить, что рано ли, поздно ли надежда на появление автобуса с нужным номером себя оправдает.
У всего на свете есть расписание. Человек – существо хотя не бессмертное, подверженное случайностям, но однако же имеет столько в себе уверенности, что не только составляет расписанье автобусов, но и вешает на стену календарь на будущий год. Позволяет себе, основываясь на опыте прошлого, предполагать за будущим, что оно последует прошлому следом. И оно в самом деле следует, относительно, но старается все-таки соблюдать. Так, в сентябре неизменно желтеют листья, в октябре тускнеют и опадают, в ноябре наступает вся эта мерзкая безнадежная холодина и слякоть, в которой человечество выживает знанием, что от Нового года не так далеко до апреля. Даже можно сказать, человечество выживает знанием, что когда-то это все кончится, но не кончится никогда.
Расписание есть у всего, и нужный автобус наконец появился. Двери в салон приветливо распахнулись, все желающие (или обреченные) втиснуться как-то втиснулись, набились и оплатили. Среди них не было только одного пассажира. Олега Петровича. Оставшийся за бортом еще раз вгляделся в дорожную перспективу – можно было предположить, что беднягу оттиснули или, против того, рассчитывал он на более свободный следующий салон. Автобусы с нужным номером часто следуют в нашем городе бампером в бампер.
Однако последующие действия Олега Петровича опровергли решительно оба наших предположения, ибо непонятный человек этот вдруг решительно развернулся и зашагал в направлении, противоположном автобусной остановке. Ветер дул в лицо ему, это был ноябрьский склочный ветер из тех московских пород, что имеют обыкновение дуть в противоположную идущему сторону, сбивая с пути, но выражение лица уходившего ясно свидетельствовало о том, что на этом пути встречал он и сопротивленье похуже…