Своим необъяснимым уходом Затравкин этот, которого мы до этого, честно сознаться, и знать не знали, заинтересовал нас чрезвычайно, и под защитой непроницаемого экрана мы решились устремиться за ним.
Толпа, идущая навстречу Олегу Петровичу, чрезвычайно густа в эти неприятные сумрачные часы, когда полусонное человечество благодаря расписанию небесных светил собирается вместе, двигаясь в одном направлении, в едином отвращении друг к другу. Благодаря сопротивлению бредущей навстречу толпы мы в какой-то момент едва не упустили Затравкина. Дело в том, что при переходе улицы на зеленый сигнал Олег Петрович вновь повел себя странно. Видимо, это был человек совершенно непредсказуемый, ибо, только было мы упустили его из виду, как лицо его промелькнуло в толпе, идущей в противоположную сторону. Это значило, что где-то посреди пешеходной реки Олег Петрович развернулся опять. Мы ринулись следом.
Теперь Затравкин очень быстро и не оглядываясь шагал вдоль линии магазинов к арке. Еще больше сделалось наше недоумение, когда, став невидимым под укрытием стен, он внезапно вновь появился, промчавшись мимо нас к остановке. Узнать нас он, конечно, не мог, но взгляд его, брошенный на нас, был чрезвычайно пронзительный, подозрительный и беспокойный. В этот миг нам даже захотелось оставить в покое этого странного человека, но любопытство, как говорится, сильнее кошки.
Так петляет заяц, уходя от погони, так лис заметает следы, как человек этот, не подозревавший что мы за ним наблюдаем, тем не менее, видимо, что-то подозревал. Ибо все быстрее шагал, беспокойнее поводил плечами и озирался. Так что вскоре, честно сознаться, стали озираться и мы, надеясь обнаружить того, кто его преследовал…
Напрасно мы обернулись, напрасно мы отвлеклись! Ожидая появления преследователя, упустили преследуемого из виду. В миг, когда мы вновь нашли героя нашего, лицо его уже прижималось к окну отправляющегося автобуса. С тем, оставшись за бортом жизни его и свободы личного выбора, потрясенные, смотрели мы вслед…
Затравкину Олегу Петровичу. Человеку, изменившему алгоритм предопределенности «неизменное неизвестное» на такое же «неизменное неизвестное», но свое.
Обыкновенная повесть
«Всякий страждущий – за утешением, лодки – к пристани, к крову – путник. Всякий трудится отдохнуть, всякий бодрствует, чтоб уснуть, всяк рожден, чтобы сгинуть. Человеку нужен ночлег. Краткий сон – наградой за дневные труды, вечный сон будет вечной наградой…»
Нет пророка в своем отечестве! Хорошо же вроде пишу… Нужно только ноженки все же найти мои маникюрные, очень ногти по клавишам цыркают… и куда я, сволочь, их подевал?
В возрасте восьмидесяти семи лет Платон Андреевич стал замечать за собою странное, ничем не вызванное, прежде абсолютно ему не свойственное желание. Жить. Жизнь загробная хотя и равняла в правах, достатке и благах с сильными мира, тьфу на них, все равно рисовалась безрадостной. Лучше дарницкий хлеб, сольцой присыпанный, здесь, чем, при всем нашем уважении, тамошний. Ибо тамошний – хотя и причастие, братство, равенство, но не равен другому даже в равнении человек и уж слишком навязана эта, так сказать, «общая справедливость».
Все уходим вынужденно туда, согревая себя надеждой на лучшее, но где видели вы, чтобы оправдались за гробовою чертою эти надежды? Иногда им случается оправдаться, но здесь – случается, там – не знаем.
С тем, на исходе 87 лет, Платон Андреевич встрепенулся, открыл глаза, можно даже сказать проснулся от жизни, и ему совсем не пришлась по душе эта вынужденная, навязанная система. Так бывает: живет человек, как спит, и завод постепенно кончается, а все равно ни выстрелом, ни будильником не разбудишь. О Платоне же нашем Андреевиче можно сказать: нашел в таком возрасте человек смысл жизни.
Здесь должны будем удивить читателя нашего, ибо с момента решения этого стал Платон Андреевич молодеть не по дням, по часам, с каждым часом, со вздохом каждым, как со всеми нами наоборот, если мы того даже не замечаем.
Процесс превращения в муху был показан нам в голливудском кино, но процесса омоложения с такой силой наглядности, достоверности, очевидности, с какой было дано увидеть Платону Андреевичу в зеркале, голливудское кино еще не дало.
Вот у Дориана старел портрет, и портрет этот в конце концов довел героя до окончания, сдали нервы. Но портрет Платона Андреевича был в его зеркале, и он молодел. Обновление свойственно клеткам, однако, как известно, к старости процесс обновления замедляется, шестеренки стираются, сердце не вечный двигатель, а скорее заводные часы. Но Платон Андреевич без сомнения обновлялся. Говорят, человек, уверовавший на гречишное зернышко, может сдвинуть гору, человек целеустремленный тоже может сдвинуть ее, и для этого сдвижения так же необходимы сила воли и вера. Но вера в себя. Чтобы сдвинуть гору, сделайте шаг к горе. И Платон Андреевич шаг этот сделал.
Цель ведет, пинает, манит человечество к могильной черте; цель Платона Андреевича его от этой черты уводила.
Он молодел против всяких законов, не возвращаясь назад во времени, как привыкли и допускаем согласно фантастике, искусству пластической хирургии и способностям памяти, а согласно ходу часов, – молодел вперед, то есть это была дорога в будущее в квадрате! Абсолютно новый, целинный путь, и идущий им делал наоборот абсолютно все, что прежде было законом. Молодел с чувством верно избранного пути, против всякой логики, правил и причинно-следственных связей. Первопроходец в юность, он прокладывал себе путь вперед, двигаясь в толпе среди нас в одном с нами направлении, но в противоположную сторону. Это было чувство восторженное, захватывающее, чувство человека, гладящего рыкающего льва против шерсти, человека, молчаливо противоречащего всему, человека, падающего вверх бездны.
Этот был исключительный, никем ранее не описанный случай возрастного регресса. Платон Андреевич выздоравливал! Против направления жизни.
Исчезла седина, бесы веселили ребро, выпали последние зубы, но вскоре «ложечка звякнула», и, вызвав в душе торжествующий вихрь, во рту появились новые зубы. Кости сделались крепкими, обострилось зрение, исчезло полностью помутнение хрусталиков, симптомы Альцгеймера… И лет через сорок вперед Платон Андреевич имел внешность человека, которому максимум тридцать. Соседи, разумеется, замечали за Платоном Андреевичем его странные изменения, но сосед соседу не мать, не дитя, существо случайное, параллельное – редкий встречный у мусорного контейнера, хмурый спутник по лифту.
Платон Андреевич перестал звонить в поликлинику, и о нем все забыли. Сами знаете, как бывает: думаешь, что жив человек, а оказывается, три года как нет; а бывает, как видите, наоборот: уж давно все думали, не жилец, а он как огурчик.
Годы шли для Платона Андреевича в обратную сторону, в глубину, еще прежде казавшуюся всему человечеству безвозвратной. Человечество всей толпой стремилось вперед, за гробовую черту, тихо и обреченно блея; Платон Андреевич от черты этой удалялся. Каждая секунда, каждая минута возвращенная, каждый вздох и миг были бесценны. Смысл жизни, как это ни странно, обрел Платон Андреевич в ней самой, и была сама она своим смыслом.
Не прошло и восьмидесяти семи лет с «обретения», как Платон Андреевич стал терять вес, уменьшаться в размере. Щетину сменил пушок, в локотках появились ямочки, лицо младенчески округлилось.
На исходе обратного, вперед идущего исчисления, отправляясь с пеленального столика в новый путь, возрожденный сонно зевал, барабаня пятками в материнские руки. Словом, все забыв, окончательно впал в младенчество.
До обнаружения смысла жизни и цели ее Платону Андреевичу оставалось восемьдесят семь лет.
В честь его мамы
Человек, говорят, на Бога должен надеяться. Это что же, коль его нет, и надежды не останется человеку?
Среди мира пугающего укрытием, малой родиной, где опасности с бедами встречались лишь в книгах и телевизоре, служила Дерябкину его квартирка по улице Рогова, 26. Но, однако же, телевизора не включал Дерябкин с тех пор, как умерла его мама Анна Васильевна, женщина кипучая, с веским мнением по всякому поводу, что по этому телевизору имела возможность спорить и с самим президентом. На малой родине у Дерябкина не существовало большой политики, а за окнами квартирки его сменялись не президенты, а месяцы, вёсны, лета и зимы.
Он не знал, какой день недели сейчас, ибо не ждал выходных или праздников, а работал на удаленке, фрилансером по дизайну. Деньги малые, но не меньшие, чем Дерябкину были нужны.
Не бывал Дерябкин ни в Африке, ни в Египте и ни в Америке, ни в тайге, преодолевая часы перелетные за секунды с помощью хорошо налаженной вайфай-сети.
На просторах этой сети случалось ему заводить знакомства характера романтического, но из дам для такого общения выбирал он не женщину, а страну, и тогда защитой от встречи в реальности служили спасительные километры. Романы эти постепенно сходили на нет, отгорали страсти, замолкали пулеметные очереди сообщений, когда, видимо, женщина находила для себя нечто реальнее и ближе. Но в сети, за прямоугольником синим невидимый, не стеснялся Дерябкин и с кем-нибудь еще познакомиться очень вскоре.
Так он жил, стараясь не выходить за свои возможности по оплате этого проживания. По налогам вовремя всегда он платил, и жизнь, существование его тихое, подтверждали конверты из налоговых органов, извещения по оплате коммунальных услуг, приходившие в почтовый ящик по неизменному адресу. Улица Рогова. 26. Корпус 3.
Годами сидел Дерябкин в своей маленькой комнате, а большую, мамину, пылесосил он раз в году, словом, очень изредка входил в эту комнату, а проходя мимо фотопортрета Анны Васильевны, отворачивал взгляд. Ибо мама до самой смерти своей возлагала на него большие надежды, и казалось по взгляду портретному, что глаза ее и теперь оживлялись под пыльным стеклом в черной раме надеждой и ожиданием.