Каждый из нас рассчитывает договорить на том свете с теми, с кем не договорил на земле, дело ясное, все же люди. Рассказать, как дела, обсудить, обняться хочется, выпить маленечко, не такие уж мы и пьяницы, хотя часто бываем пьяненьки, но за встречу можно.
Нам же хотелось бы поговорить с одним приятелем нашим, знакомым, милейшим Федором Михайловичем. Мы недавно видались с ним на остановке автобусной. Был он весел, бодрехонький, только начал что-то рассказывать, как подошел маршрут его, он и сел. Махнул на ступеньках автобусных: после, мол, договорим. Вот и желательно, чтоб наступило все-таки «после» это. А то ведь Федор Михайлович наш год назад уж как помер. Вот как время-то летит, братцы…
Тут, пока жив, все некогда, суета, то одно бедой представится, то другое. Вроде кажется, дом приятеля через улицу, а все равно что от Москвы до Сибири. Вот помрем, да и выйдет, может, другое дело. Времени будет там досыта. Бесконечность.
По этому поводу вспоминается тут история, как еще один наш знакомый, Сергей Сергеевич, собирался зайти в гости к приятелю своему, тоже Сергею Сергеевичу. Тот работал с ним раньше в одном НИИ, они даже учились сразу после войны в одном институте, но вот, едва дотянув до пенсии, взял один из Федоров Михайловичей да уволился.
Была у него мечта – построить фрегату из спичек в натуральную величину. У каждого человека должна быть мечта, и вот этот Сергей Сергеевич покинул того Сергея Сергеевича и родной институт, с тем чтобы ее воплотить. Он строил спичечные корабли и раньше, до пенсии; самая большая его фрегата, длиной метра полтора от носа до киля, покрывалась пылью в вестибюле НИИ возле пожарного шкафа, напоминая другому Сергею Сергеевичу, что нужно как-то зайти.
Выходя с работы, первый Сергей Сергеевич всегда проходил под окнами второго Сергея Сергеевича, думал, надо бы зайти, но была в нем заноза по поводу ухода приятеля; в отделе дельных сотрудников – мышь наплакала, и Сергей Сергеевич на ушедшего обижен был очень здорово. Мстительно проходил он под окнами. Мстительно не звонил, не заходил очень мстительно, и все-таки хорошо получается, что ушедший Сергей Сергеевич об этом не знал.
На все нужно время, и время требовалось второму Сергею Сергеевичу, чтобы понять и простить товарища или смириться. На все нужно время.
И оно прошло.
И вот однажды возвращался наш Сергей Сергеевич с работы пораньше и вдруг почувствовал, что все уже само собой в нем улеглось, уладилось, усмирилось. Он махнул рукой и решился.
Без пол-литра к приятелю у нас как-то не принято, неудобно, можно попасть в неловкое положение. Поэтому он зашел в магазин, купил нарезной, триста докторской, догадался даже банку огурчиков, это к водочке, водочки и на целых пятьсот рублей, в знак полного примирения, спичечных коробков.
У подъезда, чтобы не быть неожиданным, позвонил, но супруга ушедшего, что и прежде не любила второго Сергея Сергеевича, сказала голосом металлическим, что уже три года, как Сережа умер.
В том, что ушедший Сергей Сергеевич уже умер, оказались и свои радости. Жена второго Сергея Сергеевича очень спичкам обрадовалась, ей пришлось сказать, что дали спички в НИИ в счет не траченных по болезням талонов питания. А наш Сергей Сергеевич, поминая товарища, нарезал колбаски, помянул водочкой, вспоминал, вспоминал и заплакал.
Словом, ничего невозможного не ждем от грядущей вечности. Хоть бы часик из нее выкроить, повидаться.
Без следа
Завела порядки, сменила пластинку. Захожу сегодня в подъезд, только сделал шаг на ступеньку… «Мужчина! – орет. – Куда? Оденьте бахилы…» – «Не “оденьте”, женщина, а “наденьте” правильно говорить…» А она: «И вообще, вы к кому? Куда? В какую квартиру?»
Еще же недавно случилось в конторе нашей событие необъяснимое, странное, из всякого ряда вон выходящее, о каком следует упомянуть хотя и заранее, пребывая в прежнем недоумении, но чтоб с тем внести «свою лепту в общую череду». Потому что каждый из нас затем на свет и рожден своей мамою, чтоб внести эту лепту, не пройти путем жизненным без следа, и даже воробушек маленький, в поисках хлебной корочки жизнь пропрыгая, за собой тем не менее оставляет след на земле.
А у нас здесь такая качественная уборщица, холодная и бесстрастная женщина, что в какую лужу ни вляпайся, стиснет губы, как гуз утиный, заштопает, пропиявит спину прошедшего и, ни слова не сказав, подотрет.
А недавно, в связи с черт их знает чем, начальство хуже еще ввело заведение и при входе, между тех дверей, что входные, и тех, что к лестнице, установило с бахилами два ящика, по руку правую, как войти, – для использованных, по левую – чтоб надеть, и поставило лавочку чтоб присесть можно надевая. Подумало. Но одно же дело – вошел и сел своей волей там, где начальство о тебе как о личности позаботилось, и совсем другое – «здесь вот сядь, единица бесправная, чего сказано, надевай».
И заходит теперь внезапно оно, начальство наше, будь оно небылью, попеременно в каждое отделение, не поверх голов считая нас, а по низу. Так что у кого под столом без бахил подошвы, штраф введен, сто рублей. Так весь день и шуршим теперь пакетами под столом. И носки не дышат в полиэтилене проклятом ихнем, как у покойников, и все сделано с преднамеренной подлостью, и не только чтобы унизить нас этим шуршанием, но и чтоб не оставил следа человек.
Только одному из нас повезло в этом смысле – Федору Михайловичу, совершенно нечаянно: красили прошлой весной у газонов эмалью забор, в лужу краски разлитой он сослепу вляпался, так и вот до сих пор след зеленый его, нестираемый, тротуаром тянется к проходной. Хоть и помер уже тот наш Федор Михайлович, а память держится до сих пор. И вот так идешь, бывает, к учреждению или, слава господи, от него и, увидев след, вздохнешь и подумаешь: повезло!
Уходил же когда, что тоже нам крепко о нем запомнилось, сказал, «на минуточку», но и так не видели с тех пор мы его никогда. Вот и я встану тоже сейчас, выйду без объяснения, прошуршу бахилами вниз по лесенке… На одну минуточку, без следа.
Всем оставить след в этой жизни хочется, не пройти по полю обочиной, пыль пыля, чтоб не только прочерком, но хоть очерком, хоть чтоб справкой в Википедии, кто ты был. Еще в детстве, помните, как мечтается? «Вот умру я, все они обо мне пожалеют…»
А Семен Алексеевич Ежиков что ходил по ней, по земле, что не ходил. «Здравствуйте, до свидания, дорожает хлеб, а погода хорошая, осень, значит, скоро весна…»
Как по травке прошел, травка быстро встает за шагами. Все по ней, все за ней.
Вышел тихо Семен Алексеевич, ни долгов, ни должных, ни сирот, ни вдов, никому себя не напомнив, не добавив кротким уходом своим миру этому горя вечного расставания, без обиды вышел на жизнь, на нас, на людей, что мы его не запомнили, не заметили. Дверь не хлопнул, тихо прикрыл. Никого не заставив плакать, без следа ушел Семен Алексеевич, светлая ему память.
Папе
И спрошу когда-нибудь Господа: «Господи! А бывал ли Ты в наших двориках, как черемуха зацветет?» «Не бывал», – ответит, наверное. Я тогда ему: «А на мягком дарницком пробовал свежей докторской или любительской? А картошечки с рыжиком маринованным ты хоть пробовал? Чтоб так, знаешь, с селедочкой иваси…» Скажет он, наверное, что не пробовал. «А когда у нас осень, видал ли ты наши клены…» И ответит он: «Не видал». И тогда скажу ему: «Зря! А вот если б видел ты осенью наши клены, знал бы ты, что у нас отнимаешь».
Двадцать лет и три года, за исключением отпусков, по болезни и праздничных, в любую погоду делал Вадим Николаевич от корпуса по территории порядочный крюк, выходя из третьего КПП, садился на остановке на лавочку и, ожидая автобуса, смотрел через дорогу на обычное панельное здание, второе окно сразу, справа от подъезда. Кто жил там, Вадим Николаевич не знал, ему представлялось, что очень хорошая, красивая женщина. Мало ли, что таких не бывает на свете, это ведь только представлялось ему…
Приходилось окно прямо против Вадима Николаевича, на подоконнике стояло растение, сидела хохломская деревянная кошечка.
Был у Вадима Николаевича твердый уговор с собой – выходить всегда так, за пятнадцать минут до расписания автобуса, специально чтобы оставить времени краешек посидеть и посмотреть на окошко. Об уговоре этом он не заикался с самим собой, делая как решено; всегда жил в Вадиме Николаевиче Вадим Николаевич умней его, который ругал за глупости шляпой и мямлей. Но и даже когда интересовались другие, спрашивая, почему не ходит он через центральное КПП, где ближе и автобус подходит к площади от конечной пустой, Вадим Николаевич отвечал, что ему так удобнее, оставляя спросивших в недоумении.
И в юбилеи начальников, и в маленькие именинные или похоронные праздники, даже пьяненьким, даже крепенько, вели Вадима Николаевича верные ноги тротуаром через третье КПП, осторожно усаживали на лавочку, против окошка, и зимой за рыжими занавесками горел зеленый абажур, и он смотрел безотрывно из снежной вечерней завеси.
В двух шагах от остановки, еще годах в восьмидесятых прошловековья, был установлен светофор, большая пешеходная редкость нашего города, со специальной кнопочкой, переключавшей с красного на зеленого человечка, из тех, какие с тайной злорадностью вдавливают указательным пальцем исключительно все безлошадные.
Весной и в золотые денечки лета и осени, когда сердцу развесело, Вадим Николаевич, не дожидаясь автобуса, как и все, с удовольствием нажимал эту кнопочку и переходил, косясь на остановленные автомобили щеголем, побаиваясь лишь того самого, кто так обидно всегда подмечал в нем все его дурости.
Проходя под окном, Вадим Николаевич не задерживался, но, напротив, ускорял шаг и даже как-то присобирался, нахохливался, и только сердце начинало в нем стукать и стрекотать как в юности, отдавая в пятки живо и радостно. В сущности, это все была чепуха ужасная, но и чепухою жив бывает иногда человек.