Был Вадим Николаевич женат единственным браком, жена была моложе его когда-то, но теперь, как будто сложив года в общее, взяла их на себя и не то что сравнялась, но и даже, казалось, обошла его; он сделался при ней старым мальчиком, под пятой, она же была всегда почти сердита на него, озабочена, при своем обо всем мнении, командирка: повелевала Вадиму Николаевичу как хотела, что надеть, брать ли зонт, доказывала о политике. Вадим Николаевич слушал, не вслушиваясь, но слушаясь, предпочитая не связываться, и кивал маятником, взбрыкивая так изредка, что почти никогда.
В Москве той осенью с сентября затянуло дождем, разом сделалось сыро, грустно и сумрачно, листья, не успев пожелтеть, поседели, и казалось, не дотянуть уже до весны этой всей городской, человеческой слякоти.
И действительно, подхватил Вадим Николаевич на своей остановке простуду, тяжело и долго болел, болели оба с женой и еле выкарабкались: она – своей привычной сердитостью на него, а он – надеждой еще разок пройтись через третье КПП за пятнадцать минут до автобуса.
Презумпция невиновности
«Лицо считается невиновным, пока вина его в совершенном преступлении не будет доказана в порядке, предусмотренном законом, и установлена вступившим в силу приговором суда».
А вот Ты, на суде последнем Твоем, как отличишь праведных от неправедных, кто они – волчища или агнцы, ведь и агнцы ели траву? Да и самые страшные из нас грешники и преступники, выходит, слуги небесные, коль на их злодеянья кровавые была Твоя воля…
За Мышкиным пришли в восьмом часу вечера, апреля четвертого, только сели ужинать они с женой, только Валентин Николаевич поднес ко рту вилку с жирным куском селедочки, предвкушая, а картошка дышала паром в кастрюльке, как в дверь позвонили.
– Да кого еще черт несет? Делать людям нечего, носят ноги… – сказала жена. И, поскольку Валентин Николаевич, отложив вилку, дернулся, чтобы встать, сказала еще: – Сядь! Сиди ты, не открывай.
И Мышкины притаились, замерли, притворяясь, что их нет дома, но в дверь опять позвонили. У Мышкиных был немелодичный звонок. Не «тирлим-тирли», а визгливый «дзы-ы-Ы!!!», отвратительный, обрывающий нервные струны, достигавший каждого квартирного и душевного закутка.
– Говорила тебе, смени!.. – прошипела Мышкина Мышкину. Мышкин снова взялся за вилку, но опять отложил. Невозможно было получать удовольствие, ужиная в таких обстоятельствах…
В дверь снова позвонили. Позвонили резко, уверенно, нагло, пронзительно, с чем внезапно Валентин Николаевич понял, что там не уйдут, что случилось что-то такое… Пожар или черт его знает…
– Не открывай, – повторила Мышкина.
– Может, пожар…
– Да сиди, тебе говорят! – прошипела Мышкина, но Мышкин уже крался к дверному глазку. «Ну а если в самом деле пожар… Пожар или черт его знает…»
Но в глазок был виден только сумрачный коридор, дверь соседей. Эта рекреация, по совместному решению трех квартирантов, была от лифтов отгорожена дополнительной дверью. Если бы звонили во все, при пожаре сделали бы, разумеется, так, кто-нибудь из соседей бы уже вышел. Но коридор был пустынен.
После дверного звонка тишина в квартире настает особенная, таинственная. Кажется, что всем предметам мебельным и стенам любопытно, кто там, и все от раковины до бачка ждут узнать, и часы тикают как-то медленно, выжидающе, громко: кто там? Кто там? Кто там?
– Кто-о?! – приоткрыв на цепочку дверь, выкрикнул, не выдержав, Мышкин.
– Дурак… – шепнула сзади жена.
– Валентин Николаевич Мышкин? – прокатилось в ответ по общественным сумеркам; голос назвавшего Мышкина Мышкиным был из тех, за какими следуют неприятности. Крупные неприятности. Или хуже.
Но Валентин Николаевич увы, уже не мог притвориться, что его нет…
– Что вам нужно?
– Открывайте. Полиция.
– Не открывай! – И Мышкина дернула Мышкина за рукав.
– В чем дело? – дрогнувшим голосом прокричал Валентин Николаевич.
– Скажи, что в участок, в участок сейчас позвонишь… – подсказывала за спиной его Мышкина.
– Откройте, и объясним.
– Удостоверение пусть предъявят…
– Как они предъявят… отсюда?
– У нас ордер на задержание. Вы обвиняетесь в преступлении. Открывайте.
– Каком преступлении…
– Открывайте, или взломаем дверь.
– Не имеют права! Не открывай! – Но Валентин Николаевич откинул цепочку и, завороженный, шагнул в коридорные сумерки. Мышкин был человек абсолютно законопослушный. Что-то предъявить, в чем-то обвинить Валентина Николаевича значило обвинить младенца. Но и увы: в нашей жизни совершенно не обязательно совершать преступление, чтобы в нем тебя обвинили, и не обязательно быть виновным, чтобы…
– Дурак! Дурак… – повторяла Мышкина. – Стой, дурак, не ходи!
Но Мышкин уже поворачивал ключ в замочной скважине общей двери, ключ щёлкнул два раза, и дверь распахнулась.
– Мышкин Валентин Николаевич? Дата рождения 23.05.1967?
– Да… – еле слышно признался Мышкин.
– Вы обвиняетесь в жизни.
Все дальнейшее случилось так быстро и так неожиданно, что обвиняемый не успел даже удивиться. Кто-то крепко и точно ударил беднягу коленом под дых, в солнечном сплетении что-то вспыхнуло и тотчас погасло.
Всем и каждому много раз рассказывала о том страшном вечере Мышкина, о причине задержания, шепотом, всхлипывая и вздрагивая. Писала письма в инстанции, советовалась с юристами, взмахивая перед специалистами выданными свидетельствами, в которых причиной смерти была указана «остановка сердца», убеждала их в незаконности, лепетала о чудовищном преступлении против человека и всего человечества, о презумпции невиновности, безнаказанном преступлении… без суда и следствия… ни за что! Были даже некоторые, из друзей Валентина Николаевича, ближних родственников, сослуживцев, соседей, что, жалея вдову, соглашались: все произошедшее с Валентином Николаевичем в самом деле ужасно недопустимо и незаконно… А впрочем, всем было ясно, что несчастная вдова помутилась от горя рассудком, все произошедшее с нею и Валентином Николаевичем, слава богу, никого из нас не касается. Там виднее.
О несбывшемся
Утешает же в несбывшемся то, что понятия не имеешь, что именно в нем не сбылось…
Все минуло, секунды сложились в годы, годы были бесполезно растрачены. Позади заживало несбывшееся, впереди была неизбежность. Оставалось сегодня, однако жизнь вытекала из него слишком медленно, что буквально не было никакой возможности сидя ждать. «Сколько там?» – думал Григорий Андреевич, расхаживая по комнате, обвиняя взглядом пронзительным циферблат. «Половина первого, сколько там? Половина первого, боже мой, да когда же все это кончится, сколько там?» – вновь и вновь обращался Григорий Андреевич к бесконечности; капал кран. Тащились медленно мимо окна балконного небесные странники облака, угрюмо смотрел глазами болотными с подоконника кот.
«Сколько все-таки лет этой нечисти? Которого году он?» – думал Григорий Андреевич, листая назад главы памяти, и по ним выходило коту то четырнадцать, то немногим более или менее лет. «Они, впрочем, могут очень даже долго жить, сволочи, есть такие коты-долгожители, и по двадцать лет живут, и по семьдесят, и по восемьдесят живут себе, что им сделаешь? Сколько там?» Но часы показывали по-прежнему половину тринадцати, и казалось, никакими занятиями, никакими мысленными усилиями нельзя сдвинуть стрелку секундную хоть одним делением от того.
«А ведь их шестьдесят таких в минуте одной. Это сколько же их в часе? – пораженный размышленьями этими, думал дальше Григорий Андреевич. – Ну а если в сутки их? Ну а в год? Сколько там?» Но стрелка не двигалась. «А в столетье? Ужасно, немыслимо, боже мой, боже мой…»
И секунда, вдруг свой смысл трагический приоткрывшая, означала долю шестидесятую или три тысячи шестисотую часа, и в одном году оказалось (при помощи калькулятора) 31 миллион 536 их тысяч, и одна секунда составила тридцать одну миллионную в год. Оказалось, что Григорий Андреевич жил на свете миллиард восемьсот девяносто два миллиона сто шестьдесят тысяч секунд. «Сколько там?» Но стрелка не двигалась, и спасительная мысль посчитать ее до шестидесяти, этим нехитрым способом выведя из недвижности, посетила. Стал считать, но считать приходилось много медленнее желанного, как учила когда-то бабушка, терпеливо вытягивая на паузу, через «и».
«Раз, и два, и три, и…» – бормотал, прихрамывая, Григорий Андреевич, ковыляя по комнате, его когда-то водила на занятия бальными танцами бабушка, и в оранжевых панталончиках, в лаковых черных тапочках, наступая на ноги девочке в белых чешках и чем-то воздушно-розовом, он проглатывал от усердия и смущения эту «и».
Опускались осенние сумерки, солнце плавилось, листья падали, точно вальсируя, раз-два-три… «Раз, и два, и три, и…» – пингвином потаптывая, считал в вечности Григорий Андреевич, и следил за ним с подоконника глазами болотными проживавший на свете примерно пятьсот миллионов секундами кот.
Бесконечная неизвестная
То, что выше написано, уже мною написано, и куда-то я это отправил, предлагал к изданию, может, даже уже пристроил, ну а далее – еще нет. Неизвестность. И того даже более, за данным названьем последует то, чего я еще не писал.
С тем, наглядно относительно время. Ибо то, что вы сейчас читаете, я же пишу, несмотря на непреодолимые меж нас расстояния, происходит одновременно.
Первый свой осознанный шаг в неизвестность Юрий Викторович Попятин сделал в том возрасте, когда человек уже отдает себе отчет, чем шаг этот может грозить, но еще не представляет масштабов…
Разрешить уравнение с одной неизвестной – что может быть проще? Прошлое известно, известно «сейчас», в неизвестности – только сумма. Будущее – сумма, это значит, оно должно быть равно прошлому плюс настоящее, и известно, сказал себе Юрий Викторович, если вычесть из суммы «сейчас», должно получиться «прошлое», если вычесть «прошлое», то – «сейчас», это доказ