Начиналась посадка. В ход шли плечи, ноги, сумки, локти и кулаки, зонты, животы, наколки и мускулы, удочки, каблуки, авоськи, корзинки, садово-строительный инвентарь, тележки, клюки и доброе слово. В бой шли все. Это было настоящее народное ополчение: матери и отцы, бабки, деды и прадеды, ветераны и юноши, студенты, школьники, грузчики, инженеры, учителя и строители, рабочие и колхозники, дамы с собачками, дамы без.
Располневший, как в славном добром мультфильме, автобус, выплюнув безоружных, отчаливал. Голуби спускались с небес на разоренную землю клевать свои семечки и горбушки. У поребрика вдоль течения этой асфальтированной реки остались наши иллюзии и надежды на человечность.
Вася Чижиков подготовился к потопу всемирному. Перед самой грозой в беседку сбегал, принес надувной спасательный круг. Влез в него и сидит, смотрит на бабушку. Все равно она уже старая. Круг не выдержит их двоих.
Говорит Тане бабушка – «я попробую, ты пока не ешь, погоди…» – про грибы. Потому что сами знаете, грибы – дело опасное, мало ли… И пока проверяла бабушка на себе, подкралась за нею следом Таня к плите, зачерпнула ложкой сыроежкино жарево. Потому что мало ли… Не одной же, без бабушки, оставаться.
Мухоловку под лампу повесила. Полила кипяточком под деревом муравейник. Собрала щавельных жуков, пожгла в баночке. Много у дачных всходов и плодов нахлебников, паразитов, тварей, вредителей: долгоносики, цветоеды, жучки, червячки, блошки-мошки. Прополола клубнику, вырвала лебеду. Сад в цвету. Райский сад.
Комаров на скамейке за домом кормят Мишка и Лешка, подставляют коленки, следят, как они надуваются, а потом взлетают, как красные воздушные шарики. Сытые. Тяжело летят, еле-еле. Уже пять комаров накормил собой Мишка, Лешка кормит четвертого…
Жалко, Бог не знает: чтобы сыты были все дачные комары, нужно просто кормить их своими коленками.
Которая впереди
И многое желанное неосуществленное будет пожизненно тленность нашу несбывшимся ворошить, шампура вертеть ночами бессонными над расплывшимися надеждами, панорамами безвозвратных возможностей раздувать никчемное настоящее, факты подтасовывать, соблазнять, рассыпаться от будильника проклятущего в остывающий утренний прах.
Вот и все бы, кажется, уж конечная, вечный сон, покой от борьбы… Но, однако, до того желанья несбывшиеся злопамятны, что и после, за пределом сил человеческих, возвращаются во всех своих ожиданиях, воскрешая душу бессмертную из райского благоденствия в земной несбывшийся ад.
Вот… консьержка, скажем, к примеру. Что она? Кто она? И какие желанья несбывшиеся, мечты девичьи превратили, может быть, и не совсем несимпатичную девочку в эту злобную, холодную, равнодушную бестию с замашками бультерьера, что не может слова доброго за пять лет сказать человеку, дружелюбно к ней настроенному, ничем жизнь ее не задевшему, не омрачившему никакою личной претензией…
Отчего ко мне такое у ней недоверие? Может быть, кого-то из юности напоминаю ей я? Может, бросил он ее, жениться, может быть, обещал, что она на входе проверяет с таким усердием мое имя, этаж и квартиру?
Жил на свете человек. У него, конечно, детство, садик, школа, потом институт, потом женился, потом работа, дети, внуки, семья. Была дача у них, по Дмитровке. Огород. Ну а эту повесть так, иногда он писал, для себя, иногда жене прочитывал вслух. Ей нравилось. Но не всё. Да и времени слушать его у нее не особенно. Дел-то море.
В этой его повести начало было хорошее, середина, а конец вышел скомканный, недописанный. За концом этой повести было утро почти весеннее, прилетели раньше марта в город грачи. За концом этой повести – неизвестность.
Нет, не то чтобы была повесть эта как-то очень хорошо написана, но зато очень жизненна и правдива. Мы отправили повесть в знакомое нам издательство. Нам издатель ответила: «Извините, слишком банально».
Возвращенный к жизни
Клиническая смерть – обратимый этап, переходный период между жизнью и смертью.
До чего же все-таки страшная женщина эта консьержка, несмотря на внешние улучшения. Вот вам истинно говорю: измененье дизайна обертки – не показатель улучшения содержимого. Стояла бы эта женщина в райских вратах – не то что черта, Господа самого не пустила бы.
Говорю ей сегодня: «Прекрасно выглядите, женщина, просто вас не узнать…» А она: «Вы, товарищ, наверное, подъездом ошиблись. Вам в какую квартиру?»
С облегчением померев, ныне вечно свободный от сует, оставляя долги земным и страсти лукавому, Валентин Андреевич воспарил в небесные сини. Это было сходное детству дальнему, сну прекрасному ощущение: в ускорении паденья свободного, но все выше, выше и выше. Он парил и, перетекая из жидкого состояния в газообразное, самому себе показывал фокусы, расщепляясь на атомы, собираясь в сферы трехмерные, в состоянии восторженной эйфории чувствуя легкость безмерную по отсутствию силы тяжести, гравитации. Сквозь воронки звездными мириадами, пролетая колодцы, похожие на аттракционы в космическом аквапарке… «Я свободна! Свободна!» – ликовала душа, и Вселенная без обещанного суда открывала приветливо врата своей бесконечности…
На пороге их, в нимбе сияющем, стояла жена его, Нина.
На замершем кардиомониторе реанимационного отделения раздался пронзительный писк. Пять минут пребывавший в состоянии комы больной возвращался к жизни.
Фантом
Жизнь в роман размазывать надоело. Говорят, графоман. Пусть уж будет коротенько. Зато искренне. О себе.
Леонид Вахтангович Душелюбов убивал во имя душеспасения, из желанья очистить мир, обнажить, покарать грехи его. Убивал ради истины, выпуская на свободу души безгрешные из земных греховных орбит. Убивал он давно, со школьной скамьи, где убийство было еще не оформлено в идею душеспасения, но скорее являлось актом отмщения. Справедливость сильного в праве над слабым не должна была воцариться. Тот, кто обижал семилетнего Лесика, руководствуясь правом кулака и отнимая ведерко в песочнице, должен был умереть.
В те далекие времена советского детства Леонида Вахтанговича поводом для убийства могла стать любая шутка, показавшаяся насмешкою, плохая оценка, если, по мнению Душелюбова, была она несправедливою. Убивая, тихий, необидчивый худенький юноша восстанавливал справедливость. Справедливость в мире несправедливости торжествовала его рукой.
Способы убийства были самые разные.
Сотрудники Московского уголовного розыска Садчиков и Костенко расследовали дерзкие разбойные нападения в телевизоре, комиссар Жюв ловил Фантомаса, и отсюда брал для своих преступлений необходимые сведенья маленький душелюб. Скрывая лицо свое в чулке капроновом бабушки, он пока всего лишь мастерски крал конфеты с верхней буфетной полочки, утирая с поверхности желанной коробочки отпечатки пальцев, хорошо читавшиеся в пыли. И пока Жан Маре ловил самого себя в телевизоре, Леонид Вахтангович потихоньку взрослел.
Теперь же Душелюбов убивал легко, дерзко, без раскаянья, без опасенья быть узнанным и, как в детстве, не оставляя следов. Широко известный в узких кругах для пополнения электронного кошелька (правда, изредка) убивал на заказ, за хорошие деньги. Никто не мог бы даже предположить в этом скромном, тихом преподавателе литературы и русского злого гения, самого страшного маньяка двадцать первого века…
Леонид Вахтангович с детства обожал классику, прозу, поэзию, Александра Сергеевича, Тютчева, Гумилева, Есенина, наизусть, аки Библию, помнил «Преступление с наказанием», и всегда при нем за обшлагом пальто ликом к сердцу был крошечный томик Шмелева.
О его преступлениях много писали в прессе, были и подражатели. Бездарные плагиаторы. Были ученики…
Годы шли. Леонид Вахтангович убивал, убивал, убивал.
Был он абсолютно безжалостен, был неуловим, возведя убийство в профессию, и газеты, по-прежнему оставаясь в неведение его настоящего имени, называли Леонида Вахтанговича ФАНТОМ.
Со своими будущими жертвами Душелюбов знакомился в парках на лавочках, заговаривал о природе, прозе или поэзии, наводил разговор на личности и, легко вызывая у жертвы доверие, своим искренним к ней вниманием узнавал о ней все. И всегда Леонид Вахтангович, прежде чем убить, со своею жертвой знакомился и не убивал, пока все о ней не узнает. После «исповеди» Душелюбов под различными предлогами заманивал несчастного или несчастную в квартиру на Марьинке, записывал его исповедь, после чего наносил жертве многочисленные телесные повреждения, несовместимые с жизнью.
Все знакомства были «лавочные» – «случайные», никакие следы не вели от лавочек в страшную квартиру на Марьинке, дом 4. Отпечатков пальцев на предметах колющих, режущих и тупых убийца не оставлял. Каждое новое преступление становилось сенсацией. Благодаря электронной сети, где любые события мгновенно делаются достоянием гласности, Леонид Вахтангович, известный по-прежнему широкой общественности под газетным псевдонимом ФАНТОМ, убивал под восторженные комментарии своих поклонников, почитателей, сотни лайков…
Убивал с виртуозностью королевского фехтовальщика… профессионально, безжалостно, изобретательно; пользуясь властью высшею, безнаказанно. Несколькими ударами пальцев по клавишам. Быстрым движением рук.
Но сегодня в жуткой квартире дома 4 на Марьинке было тихо. Ибо кто-то властью высшей над высшею, потому что над всякой высшею есть своя, терпеливо выслушав его исповедь, записав его историю в свою летопись, одним движением клавиши убил его самого.