В едином мгновении
Не пойму я никак по ее поведению, прочитала ли она сборник новый мой или нет? Время тянет она, или я его тороплю?..
А еще один наш, Андрей Сергеевич, посвящал все время свое свободное весьма странному на первый взгляд увлечению (впрочем, странен этот мир, его увлечения, и все мы в нем странные, со стороны).
Андрей Сергеевич во время свободное садился за стол против циферблата кухонного и, вперив пристальный взор в сей простейший прибор для измерения бесконечности, замирал, наблюдая за ходом секундной стрелки. Все лицо его, снулое в часы обязанностей прижизненных, во время занятия этого преображалось неузнаваемо, глаза загорались таинственным, никому неведомым торжеством, губы медленно шевелились.
Торжество героя этого между тем имело простейшее объяснение. Дело в том, что нет, и не было, и не будет ни на том, ни на этом свете такого мгновения, чтобы в расстоянии, пройденном стрелкою за секунду, ничего не случилось.
Каждую секунду пчела медоносная совершает 250 взмахов крыльями, поисковая система Google обрабатывает 63 000 поисковых запросов, 20 000 банок кока-колы продается в эту секунду! Шесть ударов за миг, наблюдаемый в циферблате Андреем Сергеевичем, отбивала молния в разных точках земли. Четыре человека появлялись на свет, и один умирал. То была скорость, равная одной смерти в секунду.
Андрей Сергеевич, постигая это непостижимое, сидел неподвижно, иногда моргая все с той же непостижимой скоростью «смерть в секунду», и в миг, когда ресницы его непроизвольно смыкались и размыкались, улитка проползала один миллиметр…
Шевелились губы. «И раз, и два, и три…» – считали они. И когда, миновав предел «шестьдесят», убийственная секунда, преобразовываясь в минуту, начинала новый отсчет, Андрей Сергеевич вздыхал и тоже начинал счет с начала.
И со скоростью «смерть в секунду», по бесконечному кругу двигаясь наравне с миллионами закипающих чайников, глобальными катаклизмами, медоносными пчелами, человеческими трагедиями, комедиями, сливаясь с происходящим в едином мгновении, ощущал Андрей Сергеевич с живительным облегчением, с благодарностью неизменною, что оно его миновало.
С того света
Иной раз напишешь такое что-нибудь, да и сам от себя в себя никак не придешь. «Ай да Булкин, ай да Федор Михайлович! Ай, злодей!»
А потом идешь нее мимо и думаешь: знала б только ты, женщина глупая, какой человек, Человечище! по твоей судьбе только что околицей прошагал…
Признание мое добровольное писано мною, Аркадием Ильичом Стогосветовым, в трезвом уме, твердой памяти, с того света, в надежде неугасающей на прощение и амнистию. Без надежды.
Признаю ныне полностью вину свою я. Наказанье – заслуженным, справедливым. Ни одно из смягчающих преступленье мое обстоятельств сознаю не исчерпывающим вины. Я раскаялся полностью. Полностью, по совокупности прожитых мною дней, признаю жизнь свою бесценную даром, траченным даром.
В оправданье свое могу лишь сказать: совершенное мной преступление против жизни было совершено в состоянии надежды, вызванном дезинформацией, одурманивающей сознание. Сие была внушенная мне с юных лет мысль, что здесь будет лучше. Но здесь не лучше! Да, действительно, земля всех равняет, и из бедного, и из богатого ромашка растет, но не больше. И оттого ни нищему радости нет, ни богатому понимания, что прижизненно был скотиной. Ничего здесь нет, абсолютно.
Говорили же, что оставь на входе надежду. Но кто ж из нас решится войти хоть куда-нибудь без надежды? Нет таких среди нас. Нет букашки даже такой у Господа, что ползет куда-нибудь без надежд. Потому что без них ползти значит… ползать без цели. Ибо цель у всякого существа составляет его надежда. Но здесь ее нет! Потому что от даты кончины всякий мастер гравировки кладбищенской упирается инструментом своим в плиты окончание: нет пространства продолжить. С тем надежда моя на то, что бесконечность моего подземного заточения когда-нибудь кончится, что выйдет амнистия, – безнадежна. А между тем именно она, обманом внушенная, держит все без исключения человечество в заблуждении трагическом, умаляя великую цену жизни. Над нею же совершив свое преступление, шагнул в могилу я с облегчением человека, уставшего от забот. На сон ночной для бодрости веки смежив, открыл их во вечной мгле.
Пусть мое признанье вины посмертное не смягчит наказания и не даст мне свободы и нового шанса на исправление. Пусть наказание мое не пожизненное, а посмертное, уповаю лишь на одно: оно будет читано поколением следующим, и узнают правду они не после, как я, но до. Пусть лишит их правда моя, опыт личный мой надежды на продолжение, но сторицей окупится благодарностью за каждый жизненный миг.
Я не совершил прижизненно ничего, что могло бы оправдать мое прошлое, обеспечить мне земное бессмертие, а подземного преодолеть мне бессмертия не дано.
Дорогие живущие! Вам мой голос из тьмы. Вы обмануты, вас обманули. Я лежу здесь не первый год, и мне ли не знать, мне ли не оценить безвозвратности дара того, что растратил? И в ведре вода кончается, и в реке. И весною вишни в цвету стоят, яблони, а в осень укрывают землю плоды. Человечество смертно. Промежуток же на могильной плите меж датой рождения и кончины есть единственная надежда.
Знаю, если письмо мое (неисповедимы пути Господни, уповаю, что именно эту истину хотел Он до вас в устах моих мертвенных донести) дойдет до адресатов, какое неприятие, возмущение среди вас оно вызовет! Однако кто-то должен вам сказать, предупредить! И молчание мне свидетель.
Вот он, птичий щебет, солнечный свет над забвением моим, с ним же правда и истина: да святится имя вам дарованной жизни.
Не дождался
Ну и жизнь, товарищи, ну и жизнь! – когда кончится, не дождешься…
Год прошел. Ничего не говорит, все молчит проклятая женщина. Что ли, мне самому решиться спросить ее, прочитала ли она мою книгу?..
Не дождавшись нового скачка цен, дефолта, панацеи от рака и гриппо-вируса, рецессии и второй великой депрессии, разлома европейского континента и преодоления кризиса, раскола «Северного потока» и развития новых технологий энергетической отрасли в результате отказа от колониального наследия на Урале; не дождавшись создания государства с новым лицом по прежнему образцу и весны-2021, возвращенья с работы жены своей Галочки и из школы-студии «Солнышко» близнецов Сережи и Вовочки, новостей вечерних по центральному телевидению, не поужинав, не открыв бутылочки пива, лег пораньше спать Олег Михайлович Возмущенный, прикрепив для семьи своей к холодильнику магнитом в форме «кукиш» записку:
«Разбудите, когда помру. Надоело!»
Марсианин
Представляется мне, что жизнь-то все-таки где-то есть, раз на Марсе нет, то подальше…
Третьего августа, лета двадцать двадцатого, в восьмом часу вечера, на расстоянии шестидесяти миллионов километров от Земли, без воды и пищи, в окружении неактивных посадочных модулей завершивших исследования, с надеждой на прибытие миссии Аль-Амаль, в разреженной атмосфере углекислого газа, при температуре минус 153 градуса по Цельсию, был забыт своим автором в космосе некий Вадим Петрович, или Константинович, или Александрович, Недопискин.
Он очнулся на дне ударного кратера и, не удивившись особенно этому, застонал.
Выбор есть всегда. Есть всегда, покуда мы живы. И, куда бы ни забросила, ни закинула нас судьба, выбор будет нам предоставлен. В Сочи, в Питере, на Марсе и на Юпитере. И у нового Робинзона солнечной системы, Вадима Петровича, выбор был. Можно было продолжать лежать на дне кратера, покрываясь угарной пылью, можно было проверить… Нет ли здесь жизни?
Выбравшись на поверхность планеты неведомой, оглядевшись, забытый застонал второй раз. «Будь ты проклят, скотина… старый бездарь… осел…» – пробормотал Недопискин, но проклятие это, неизвестно к кому обращенное, слышала лишь Великая Северная Равнина. В алых отблесках и багряных туманах над долиной парила гора Олимп. Над Олимпом кружили Фобос и Деймос (страх и ужас) – два естественных спутника… всякой судьбы. Краски были оттенков огненных, рубиновых и кровавых, и по этим оттенкам Вадим Петрович определил, что судьба посчитала нужным забросить его на Марс.
Захотелось пить, смутно вспомнилось, что воды здесь нет. И хотя извилистые пространства равнины бороздили каналы, напоминавшие русла, во́ды их были оптическими иллюзиями. Хуже того, Недопискин подозревал, что и сам он, и вся жизнь его – оптическая иллюзия. Не иллюзорным оставалось только желание жить, и еще одно желанье отчаянное, сходное детскому, – чтобы поскорей забрали домой. Вадим Петрович с надеждой посмотрел на Олимп…
Через несколько дней после забвения (по марсианскому времени) в алых отсветах пламени, у костра, полыхавшего на вершине Олимпа, в полном одиночестве, совершенно нагой, стоял Новый Космический Одиссей – или Робинзон? – Недопискин. Время от времени Вадим Петрович садился на корточки или подпрыгивал, принимался бегать по кругу над кратерной пропастью и приплясывал… Он кому-то махал, хохотал, бормотал и кидался вниз и вверх марсианскими ледовитыми глыбами, иногда Недопискин падал на колени в марсианскую пыль, простирая руки к земле. Иногда грозил Венере с Юпитером кулаками.
«Вернись, сволочь! Вернись, скотина! Вернись! вернись! Ты меня здесь забыл! За-а-был!» – кричал звездному небу Вадим Петрович, сотрясая разряженный воздух истощенными кулаками, и мерцали над ним, в своем безответном величии, безмолвные вечные спутники марсианского… человечьего одиночества, Фобос и Деймос.
Над землей тем временем сгущалась звездная ночь. Из окна кабинета Александра Сергеевича Пучеглазкина в эту ночь невооруженными глазом был виден Марс, и благодаря костру на Олимпе, Недопискиным разожженному, Марс сиял сегодня даже ярче Юпитера. Пучеглазкин пил «Абрау-Дюрсо», стирая из файла «ворд» неудачное, и, зевая, лениво ловил в бокал полыхающую планету.