Стал ходить по улицам города нашего К.И. Чудиков босоног по снегу морозному, по ноябрьской гущице, по асфальтовой копоти. Июнем по тополю, сентябрем золотыми листьями он ходил. Он ходил, улыбался, обращаясь к каждому встречному и попутчику с рассказом своим ненавязчиво, на все дни прошедшие и идущие очарованный, удивленный. Обращался к прохожим Чудиков с улыбкою светлою и с сиянием кротких глаз, от какой улыбки с сиянием, не дослушав его истории, все шарахались, разумеется, – не особенно в нашем городе к чудакам.
Все шарахались, мы дослушали. Вот и нам немного от его помешательства передалось, запомнилось. Ибо он рассказывал, пересказывал незатейливую историю чуда этого коротко:
– Жив, товарищи… Просто так…
Экспедиция
Гениально написанное преступление убиенному дарует вечной живот. Это есть воскресение через распятие; смерть, дарующая бессмертие.
Написав его, я не только создал его, возлюбил его, отпустил его и смерти предал его; но и, смертию смерть поправ, даровал ему бессмертие в памяти человеческой.
– Это далеко? – вздохнув, спросила жена.
– Далеко, – вздохнув, ответил Олег Петрович.
– Брагин с тобой?
– Нет, – ответил Олег Петрович.
– А Золотарев?
Но и Золотарев, оказалось, не был включен в состав экспедиции.
– Почему? – спросила жена.
Но Олег Петрович пожал плечами. Это пожатие означало: «Там лучше знают», – и жена поняла. Помолчали.
– А Селуянов? Только не говори, что и его не включили…
– Нет, – скупо ответил Олег Петрович.
– Ничего не понимаю… – растерянно пробормотала жена, опускаясь на стул. – Селуянова не берут…
Олег Петрович снова пожал плечами.
– Кто же едет, Олег? Олег… Олег! Кто едет, Олег?!
Но и на этот вопрос Олег Петрович отвечал бессловесным плечепожатием.
– Ты… ты не знаешь?!
– Успокойся, Аленушка. Ну подумай сама, как же я могу не знать, если сам набираю группу…
– Скажи!
– Но ты их не знаешь.
– Но они хотя бы… они… Хотя бы надежные люди?
– В разведку можно идти, – еще более скупо пояснил начальник геолого-разведочной экспедиции.
– Ерунда какая-то… что за тайны, Олег?
Олег Петрович молчал.
– Ты меня разлюбил… Ты уходишь? Ты уходишь, Олег?! Скажи! Кто она?.. – еле слышно спросила жена разведчика. Тот молчал. И опять начались перечисления фамилий, незнакомых нам, как и вам, но зато, очевидно, самых страшных, самых красивых, самых опасных женщин…
– Ты с ума сошла. Прекрати, – оборвал разведчик.
– Но я не понимаю… Олег, Олег! Скажи хотя бы куда?
– Тебе лучше не знать.
– Нет, мне лучше знать! Знать, знать-знать-знать! Черт тебя подери! – И эта реплика ей извинительна, как всякой жене разведчика извинительно желание знать, что и где собирается он разведывать.
– Ты мне веришь, Алена? – И в этот миг задрожали губы ее, и она отвернулась… Потому что она ему верила! И не верила.
– А в меня?
Она не ответила. Потому что вовсе не обязательно верить, главное веровать. И не обязательно знать. Но главное – доверять. Помолчали.
– Объясни хотя бы, почему не берешь вещей… – прошептала она.
– Там все будет. Ты не волнуйся.
– Но хотя бы скажи, на сколько это… примерно… Когда тебя ждать?..
– Просто жди, – отвечал начальник первой геолого-разведочной экспедиции.
На тот свет.
И создал…
…громады горные, небеса обетованные и стихии. Всякую тварь живущую. Твердь земную, ядро ее из огня, острова, океаны, их омывающие. Озера, реки, моря. Ветра, облака несущие, воды, способные их наполнить, обратить в сады цветущие мертвый камень. И создал драконов, тигров и львов, куропаток, кур, осьминожек и рыб, умных и дураков, обуянных одним желанием – выжить. Ибо равен в этом желании комар мудрецу и равна невидимая блоха всесжигающему светилу. И дабы спасти творенья свои, снабдил их броней, шипами, зубами и жалами, жвалами, челюстями, когтями и ночным зрением, защищая их друг от друга. Но в желании живота своего сохранения, в исполнение заповеди, жизни дару бесценному, филин бил змею, сокол филина, удав кролика, человек человека, и каждая тварь от утра до вечера стремилась пожрать другую.
Шестою же заповедью сказал:
«Не убий».
И заповедь эта обратилась против него. И спросили твари Творца:
1. Не убивал ли ты сам кого-нибудь злоумышленно, преднамеренно, в целях обороны или непреднамеренно, не вредил ли жизни чужой и не оставлял ли без помощи умирающих?
2. Обладая силой и властью, не притеснял ли ты вдов, сирот, беззащитных?
3. Не оставлял ли младенцев на пожирание львам?
4. Давал ли кров нищим и добрым от сокровищ своих?
5. Карал ли злых?
6. Не изнурял ли сил и здоровья малых?
7. Оказывал ли милосердие? Приходил ли на помощь гибнущим? Помогал ли в нужде, утешал ли в бедствии, болезни, горе, отчаяньи?
8. Старался ли примирить враждующих? Содействовал ли примирению находящихся во вражде?
9. Не попускал ли преступнику в преступлении, не потворствовал ли насилию, силой – злу? Не давал ли кому-нибудь умереть невиновному?
10. Не морил ли страждущих голодом, не травил ли болезнями и не услаждал ли власть свою бесконечно и безнаказанно…
И любил ли нас, как себя самого, отнимая наших детей?
Неисповедим
Здравствуй, Митя!
Трудный разговор предстоит нам с тобой, и, конечно, в несколько страниц не вместить, не вписать, все, что думано-передумано, пережито мною, может быть, неверно мной решено, истолковано, не вместить все, что чувствую я теперь, на пороге какого шага стою и что будет за той роковой чертой, когда шаг этот сделан будет.
Но к делу.
Письмо это не ошибкой, не случайностью обнаружил ты сегодня в почтовом ящике. Ведь сегодня именно ты проверить должен был, не пришли ли вместе со всем их рекламным мусором квитанции квартплаты, и ставлю здесь сегодняшнее число заранее, чтобы мог убедиться ты, что все дальнейшее будет не дурацкий чей-то розыгрыш и не шутка. Завтра же твое, для тебя сейчас наступившее, для меня вчера уж прошло. Кажется, всего один день отделяет меня от тебя, что такое день – один миг, и, тем не менее, для нас с тобой – непреодолимая пропасть, сквозь которую письмо мое мост, что сегодня же и сожгу. Сам, однако, ты, с догадливостью твоей, сможешь сообразить, что письмо это из прошлого в будущее. Знаю-знаю, что в моем объяснении не нуждаешься, не сердись и не хмурься. Не подозревай нехорошего в том, что знал я заранее твой сегодняшний день, Митя! Ведь письмо это пишется с тем только именно, чтобы все тебе объяснить. Объяснить, что знаю я в точности, как почтовый этот ящик твой выглядит, где от лифтов располагается, квартиру и адресата. Знаю, что открываешь ты его не ключом – так хлипко держится дверца, что ногтем можно подцепить, ногтем ты его и открыл, всегда так открываешь. Здесь, сейчас, прочтя про ящик этот, подумал только что ты, что пишет тебе сумасшедший, имеющий какую-то манию до тебя, неизвестный тебе преследователь и опасный. Ну, сознайся, Митя, подумал? И опять, мой мальчик, не могу отказать тебе в прозорливости, ибо, конечно же, ты и есть моя мания, но что такое мания, Митя? Древнегреческая ли богиня безумия, божество ли умерших, бред преследования или преследователя? – может быть, ошибка, всего лишь моя бредовая убежденность в истинности того, что сейчас тебе я пишу. Нет, я никогда не следил за тобою в буквальном смысле, как знаешь ты это слово, никогда идущим в толпе ты не отличил бы меня от других. Я следил. Да. Но я следил мысленно. Заклинаю тебя! Не иметь ко мне подозрения в том, что хотел навредить тебе этой слежкой, дочитай, и ты все поймешь.
Да, я знаю тебя с рождения, да, в каком-то смысле я и есть тот самый отец, «герой», о котором мама твоя тебе говорила, тот папа, возвращенья которого ждал ты все детство, и с тем – трусливый предатель твой, что во все времена, начиная с рождения, был с тобой, но ни разу не решился приблизиться. Сколько раз я хотел это сделать, Митя! Обнять тебя, положить повинную голову на плаху суда твоего. Ты жалостлив, мальчик, ты добр, и простил бы отца своего, его слабость, знал и знаю это в тебе, и все же я не решился. Мне дороже была свобода. Я был молод, был увлечен, я не знал ничего сильнее страсти творить… И вот что я натворил с собой и с тобою.
Сколько раз ждал я, Митя, у школы тебя, уже почти решившись к тебе подойти, подойти… что сказать? «Здравствуй, Митя»? «Здравствуй, сынок»? «Я твой папа»? Воскреснуть из героя шутом? Неудачником недостойным, не оправдавшим надежд ни своих, ни лиры? Послужить примером, как темна, норовиста и неподвластна ни одному седоку та лошадка, на какую поставил? Помню, как ты, совсем еще маленький, готов был вступить в бой со всем миром за… за меня, твоего «героя-отца», отца – изменщика и предателя. Труса. Помнишь, Митя? Ты говорил – «мой папа гелой союза»? Союза тех несчастных безумцев, что все счастье, всю жизнь свою принесли служению музе. Одиночеству. Вечности. И теперь, перечитывая это признание, сознаю, в какой степени виноват я перед тобой, но и больше перед собой, собою одним судимый. Ибо нет судьи справедливей и страшней очевидца, а единственный очевидец дряни своей – человек.
Стоила ли моя вечность, мое бессмертие краткого счастья жизни держать тебя на руках? Видеть воочию, а не мысленно, первый шаг, шаг ко мне, ждать, когда ты назовешь меня папой… Учить азбуке, проверять тетради твои… Но, Митя! Мысленно твой отец, пусть трус, пусть предатель, мысленно я всегда был с тобой, мой мальчик, мой сын, мой единственный сын. Мое продолжение.
Вот теперь, Митя, подошел я к главному. К цели письма того, что сейчас ты держишь в руках. Вижу, как они дрожат, твои руки! Знаю, настанет день, когда мое страшное наследие поманит тебя, поманит проклятой вечностью сатана. Это он нашепчет в ухо твое: «Вечность предлагаю тебе…» – и ты бессилен будешь отвергнуть мой страшный дар, что дан тебе мной в наследие, как однажды оказался бессилен я, возомнив власть пера со-властью творения. Не верь же дару этому, Митя!