, и когда наши попечители провели опрос своих коллег-преподавателей с целью определить, какая же практика махаяны наиболее подходит для заключённых, те единогласно рекомендовали лоджонг, или «тренировку ума».
«Тренировка ума по семи пунктам» — это список из 59 изречений, и каждое с комментарием. Первые изречения используются как вспомогательные средства в формальной практике медитации, а к остальным прибегают по необходимости, и они служат постмедитативной практике. Таким образом, лоджонг считается практическим методом как в обучении принципам махаяны, так и во внедрении этих принципов в повседневную жизнь, общая цель которого — развитие бодхичитты, или сострадания.
Наши попечители описали это следующим образом: существует два вида бодхичитты: абсолютная и относительная. Абсолютная бодхичитта возникает как следствие медитативной мудрости, когда человек постигает фундаментальный принцип шуньяты, или пустоты, и пребывает в ней. Эта пустота не просто имеет отношение к состраданию, она и есть сострадание, и так как наша истинная природа по своей сути пуста, она также по своей сути сострадательна. Однако относительная бодхичитта — своего рода искусственное сострадание, для чего нужно притворяться, вынашивать предположение, что другие — более важны, чем вы сами, пока это в конце концов до вас не дойдёт. В повседневных ситуациях вырабатываются новые привычки, и человек может открыться своей истинной природе. Как говорят наши попечители: «Учишься отдавать себя, учишься исчезать в сострадании к другим».
Для многих людей изучение и применение изречений, тренирующих ум, явно помогает уменьшить эгоизм. Однако мне сразу пришлась не по душе необходимость запоминать все эти изречения, тем самым принимая на себя груз ещё одной порции концепций. И идея того, что мне нужно притворяться, что нужно работать с предположениями вместо голой очевидности, мне сразу не понравилась. Ведь я притворялся большую часть своей жизни, теряя её при этом. Я давно уже достиг той стадии, где, наверное, единственное, что я мог бы предположить, — это что солнце встанет на востоке, причём даже в этом я не был вполне уверен. Нет ли прямого и столь же эффективного пути? Пути, на котором я мог бы видеть и сам переживать истинную природу сострадания, на котором и постижение, и ежедневная практика были бы одним и тем же, без всех этих промежуточных стадий запоминания и обусловливания?
К счастью, я нашёл такой путь. Путь, который был простым и который нельзя было применить неправильно. Путь, который был несомненно практичным, так как его можно практиковать где угодно и когда угодно. И, что самое замечательное, путь, на котором сострадание расцветает естественным образом, без малейшего ментального принуждения.
Конечно же, это Безголовый Путь. И нет, его основатель вовсе не вымышленный персонаж из «Легенды сонной лощины», как любит шутить один мой здешний друг, и вовсе не нужно скакать на лошади посреди ночи, пугая соседей. Наоборот, безголовость в своей основе лишена какой-либо примечательности (она — сама недвижимость), она ненавязчива (вы в буквальном смысле отходите в сторону), вы никого не испугаете (кроме, быть может, того, кем себя считали), и хотя её открыватель Дуглас Хардинг вовсе не вымышленный персонаж (хотя он бы с этим не согласился), главное действующее лицо этой истории — Вы, в качестве Того, Кто Вы на самом деле, — Самого Осознавания. Кстати, неизбежным выводом безголового видения является тот факт, что я создан для сострадания; я создан для того, чтобы исчезать в пользу другого. Хардинг описывает это так: посмотрите на эти чёрные значки на этой белой странице. А теперь разверните своё внимание в другую сторону и посмотрите на то, из чего вы смотрите. Не на то, из чего вы думаете, что смотрите, а на то, из чего вы на самом деле видите, что смотрите, — и отметьте, что Здесь нет ничего, абсолютно ничего, чтобы было бы помехой для этой страницы. Там — объект; плотный, непрозрачный, ограниченный. Здесь — ничего подобного нет, одно лишь пространство, вместимость для страницы. Как говорит Хардинг, вы в буквальном смысле «захвачены» ею.
Теперь я заменяю страницу вашим лицом и вижу ту же самую ситуацию. Отношения асимметричные: лицо там и не-лицо Здесь. По контрасту, в мире явлений каждая «вещь» находится в объективных отношениях с каждой другой «вещью». Эти отношения «в третьем лице» всегда симметричны, всегда конфронтационные. Без этой симметрии не было бы мира.
Но Здесь, в качестве «Первого-лица-Единственного-числа» я — не просто ещё одна «вещь» в этом мире. Я смотрю сюда, и хотя я вижу ничто — ничто, что я мог бы назвать своим, я также замечаю, что я заполнен тем, что находится передо мной, — в данном случае вашим лицом. У меня нет выбора; я создан для того, чтобы совершить наивысшее жертвоприношение: умереть ради вас, исчезнуть в вашу пользу, и тем самым, теряя своё лицо и приобретая ваше, я становлюсь вами.
Значение этого продолжает меня изумлять. Хотя как ничто я абсолютно свободен от страданий мира, я вместе с тем неотвратимо и тесно задействован в том, что вы с собой приносите, — в вашей радости, вашем замешательстве, вашей боли. Быть безголовым — значит быть очень уязвимым, ибо то, что я вижу в другом, больше не «вещь»; это Тот, Кто и есть Я.
Можно сказать, Тому, что Здесь в качестве Пустоты-Наполненности, сострадание внутренне присуще. Но оно появляется как побочный продукт истинного смирения — исчезновения ради другого. В случае же развития сострадания подразумевается, что есть кто-то, кто его развивает, и, несомненно, тогда это уже становится рецептом гордости. Я постоянно наращиваю то, что я воображаю, будто здесь находится, постоянно вступая с вами в конфронтацию. Каким образом, являясь воображаемым «я» здесь напротив мнимого «вас» там, я мог бы предложить вам нечто большее, чем весьма вялую (если не воображаемую) версию сострадания?
В реальности сострадание никогда не вырабатывается усилием воли. Скорее, оно проявляется в результате фундаментального обнаружения Истины и реализации этого обнаружения. Как сказал Данте в «Божественной комедии», благодать приходит от видения, а не от любви, которая приходит позже. Будете видеть, и любовь проистечёт. Освобождённая от границ воображаемого «я», она не может не наводнить весь мир, ибо она и есть мир.
Итак, моя практика ясна: уйти с пути любви. В видении, что Здесь никого нет, открываются ворота для сострадания, и я не нахожу способа, чтобы сопротивляться вам; нет ничего, с помощью чего я мог бы не позволить миру войти.
Кто-то у меня спросил, каково это — открыться, и я ответил, что иногда это похоже на некий «приход», но чаще кажется, что ты просто таешь; что нечто поднимается от самого сердца — чувство, как если бы вы были Любовью, поглощающей Саму Себя. На безмолвный вопрос «Что же Это такое?» ответом всегда становится смех.
И теперь, совершив ещё один кувырок (я никогда не устаю от этих сальто назад), я обнаружил, что постулаты лоджонг работают довольно хорошо, включая и те, в которых я должен притворяться. Однажды меня осенило: как может то, что исходит от Истины, быть наигранным? Есть ли там кто, чтобы притворяться?
Два дня
Стоя на берегу реки, Мулла Насреддин смотрел, как пришла попить собака. Собака увидела своё отражение в воде и сразу же стала лаять. Она лаяла и лаяла всё утро и часть дня, пока у неё не появилась пена у рта. Наконец, умирая от жажды, собака упала в реку — вследствие чего она утолила жажду, вылезла и, довольная, ушла.
Насреддин сказал: «Так я постиг, что всю жизнь лаял на своё собственное отражение».
Это одна из моих любимых суфийских притч. Дуглас Хардинг также как-то сказал в отношении какой-то воображаемой проблемы, что целый день пришёл и ушёл в его огромном Едином Глазе, а он назвал этот день неудачным! Итак, вот один из так называемых «неудачных дней» в тюрьме:
Шесть часов утра, и меня оглушает побудка. Динамик системы местного радиовещания находится прямо у моей камеры, и, проснувшись, я вновь очутился в кошмарном сне. Почему они так орут в микрофон? Разве они не знают, что у нас от этого болят уши?!
У меня пятнадцать минут, чтобы явиться на завтрак. Болит спина. Я проклинаю металлическую койку, тонкую набивку, называемую здесь «матрасом». Мне бы уж лучше камень в качестве подушки, но в целях безопасности в этой тюрьме нет никаких камней, ничего, что по размеру больше гальки. Всё это напоминает мне собачье дерьмо, которого я не видел уже двадцать лет.
Я накидываю свою казённую рубаху, штаны и ботинки. Я живу в уборной размером 12х7, поэтому унитаз всегда рядом, ледяной, металлический, без сиденья. К счастью, сейчас нет нужды на нём сидеть. Я встаю, делаю свои дела, с беспокойством отмечаю, что заканчивается туалетная бумага — выделяемого нам одного рулона в неделю недостаточно.
Я чищу то, что осталось от моих зубов. Не дай Бог, чтобы у меня заболели зубы. Приёма у зубного приходится ждать до трёх месяцев, а стоит это почти половину моей месячной зарплаты в 12 баксов. Лечение же, как правило, состоит в том, что зуб просто выдирают.
Зовут на завтрак. Двери камеры открываются, я спешу по ярусу вместе с остальными и мы толпимся у двери отсека. У Фрэнки воняет изо рта. Он мог бы по крайней мере умываться и чистить зубы — раз в неделю было бы достаточно, лучше, чем никогда! Надзиратель в центре управления опять издевается. Почему он всегда выпускает другие отсеки первыми? Почему каждый чёртов раз мы последние?
Вот наконец! Мы двигаемся, как скот в загоне, через вестибюль, выходим из корпуса, где находятся камеры, и идём по тротуару к зданию столовой. Через секунду мы уже выстроились у западного входа, нас больше сотни. Ещё сотни находятся внутри. К счастью, сегодня нет дождя и не холодно, иначе на лестнице несчастья мы бы были на две ступени ниже, а я и без того чувствую себя абсолютно несчастным.