ве притязание на славу смиренника не величайшая гордыня?» — вопрошает духовный сын Лойолы падре Алонсо Родригес в главе XIII трактата III своей книги «Путь к обретению совершенства и христианских добродетелей».30 А гордыня, разве не перешла она с отдельных лиц на все Общество Иисусово, не стала коллективной? Что, как не изощренная гордыня, кроется за утверждением сынов Лойолы, будто всякий, кто умрет в лоне их сообщества, спасется, а из прочих кое–кому спасения не будет?
Гордыня, изощренная гордыня, состоит в том, чтобы воздерживаться от действия, дабы не подвергаться критике. Величайшее смирение проявляет Бог, когда творит мир, который ни на йоту не прибавит Ему славы, а затем творит и род человеческий, дабы тот критиковал Его же творение; и если остались в творении Божьем некие недоделки, оправдывающие, хотя бы внешне, такого рода критику, то смирение Господа тем лишь возвеличено. И стало быть, Дон Кихот, когда ринулся действовать и обрек себя на риск терпеть от людей насмешки за свои деяния, явил в чистейшем виде образчик истинного смирения, хотя обманчивая видимость может натолкнуть нас и на иные толкования. И властью смирения он увлек за собой Санчо, преобразив его любостяжание в честолюбие, а жажду золота в жажду славы — единственно верное средство излечить ближнего от алчности и любостяжания.
Затем Дон Кихот раздобыл деньги: «одно он продал, другое заложил, с большим для себя убытком» — и тем самым исполнил совет толстяка трактирщика. Был наш Рыцарь безумцем рассудительным, — не существом вымышленным, как полагают светские маловеры, а человеком из плоти и крови, из тех, кому надо было и есть, и пить, и спать; и умереть.
Подготовил Санчо в путь осла и дорожные сумки, а Дон Кихот — сорочки и прочее, и вот «однажды ночью оба они, никем не замеченные, выехали из деревни, причем Санчо не попрощался даже с женой и детьми, а Дон Кихот — со своей экономкой и племянницей»: оба, как и подобает мужчинам, одним рывком освободились от уз грешной плоти. Второй раз выезжает Рыцарь в мир — и снова под покровом темноты; и снова никто его не видит. Но теперь он больше не один — он взял с собой в путь Человечество. В пути вели они беседу, и Санчо напомнил своему господину про остров. Недоброхоты и в этом усматривают очередное проявление корыстолюбия Санчо, — их послушать, он хозяину своему служил лишь из корысти, — и они не замечают, что в том случае, когда человек в здравом разуме повинуется безумцу, больше кихотизма, чем в том случае, когда безумец повинуется собственному безумию. Вера заразительна; а вера Дон Кихота так сильна и пламенна, что вливается в душу тому, кто любит нашего Рыцаря, и полнит ее до краев, а притом не идет на убыль и у самого Дон Кихота — напротив, прибывает и прибывает. Но таково свойство живой веры: вера прибывает, когда изливается на других; по мере того как ею делятся с ближними, ее становится все больше. Ибо вера, если живая она и истинная, не что иное, как любовь!
Чудеса, творимые верой! Не успел наш добрый Санчо пуститься в путь, как уже размечтался: стать бы ему королем, а его супружнице Хуане Гутьеррес — королевой, а детям их — инфантами. Все на пользу семейству! Но при мысли о жене усомнился — жены (жены вообще — не только супруги) — причина всех и всяческих заблуждений: ибо не сыщется королевства по мерке его благоверной. «Ну, положись в этом на Господа Бога, Санчо, — ответил своему оруженосцу благочестивый Рыцарь. — Он даст ей то, что ей больше подходит». И, заразившись от Рыцаря благочестием, сказал Санчо в ответ: его господин уж наверняка подарит ему то, что ему придется и по плечу и по вкусу. О Санчо добрый, Санчо простосердечный, Санчо благочестивый! Ты уж не просишь больше ни острова, ни королевства, ни графства — просишь лишь то, что может подарить тебе любовь твоего господина. Вот просьба самая здравая. Просить так выучился ты, повторяя: «Да будет воля Твоя и на земле, как на небе».31 Будем же все просить о том, чтобы научиться принимать во благо все, чем хотят нанести нам ущерб; и дастся нам все, о чем надобно просить.
Глава VIII
Так беседовали они, когда «увидели тридцать или сорок ветряных мельниц, стоявших среди поля». И Дон Кихот принял их за свирепейших великанов. И поручив себя от всего сердца даме своей Дульсинее Тобосской, он ринулся в атаку и снова был повержен наземь.
Рыцарь был прав: страх и один только страх побуждал Санчо и побуждает всех нас, простых смертных, принимать за ветряные мельницы свирепейших великанов, сеющих зло по всей земле. Те мельницы мололи зерно, а люди, закосневшие во слепоте своей, из муки пекли хлеб и ели его. Нынче свирепейшие великаны являются нам уже не в обличье мельниц, но в обличье локомотивов, динамомашин, турбин, пароходов, автомобилей, телеграфов, проволочных либо беспроволочных, пулеметов и хирургических инструментов в абортарии; но они сговорились творить то же самое зло. Страх, один только санчопансовский страх побуждает нас обожествлять и почитать электричество и пар; страх и один только санчопансовский страх побуждает нас коленопреклоненно вымаливать пощады у свирепейших великанов химии и механики. И в конце концов род человеческий испустит дух от усталости и отвращения у стен колоссального завода, производящего эликсир долголетия. А измолотый Дон Кихот будет жить, ибо он искал здоровья и спасения в себе самом и отважился напасть на великанов.
Санчо подскакал на осле к нашему Рыцарю и напомнил: он уже упреждал хозяина о том, что пред ними ветряные мельницы, и «только тому это не ясно, у кого у самого мельница в голове». Ну, разумеется, Санчо, дружище, ну, разумеется; только тот, у кого в голове мельница из разряда тех, что мелют пшеницу, проникающую нам в разум посредством чувств, и превращают ее в муку для хлеба духовного, лишь тот, у кого в голове мельница–хлебодельница, может ринуться на мельницы мнимые, на свирепейших гигантов, что прикинулись мельницами. В голове, дружище Санчо, в голове — вот где надобно держать механику, и динамику, и химию, и пар, и электричество… а затем ринуться на артефакты и махины, в которые все это загнано. Лишь тот, у кого в голове — вся вековечная суть химии, кто сумеет ощутить в ее закономерностях универсальные закономерности, управляющие частицами материи, кто ощутит пульс Вселенной в собственном своем пульсе, — только такой человек не устрашится и овладеет искусством создавать и преобразовывать вещества либо монтировать сложнейшие механизмы.
Хуже всего было то, что во время атаки у Дон Кихота сломалось копье. Единственное, что под силу таким великанам, — изломать наше оружие; а душу им не сломить. Что же касается оружия, в наших краях хватит дубов на новые древки.
И Рыцарь с оруженосцем продолжали путь, причем Дон Кихот на боль не жаловался, потому что странствующим рыцарям жаловаться на боль не положено, а перекусить отказался; Санчо же принялся за еду. Ехал себе Санчо, частенько прикладывался к бурдюку, закусывал; и думать забыл обо всех обещаниях своего господина, и казалось ему, что странствовать в поисках приключений — сплошное удовольствие. Роковая власть брюха, по милости которого у нас тускнеет память и мутнеет вера; и вот мы уже накрепко привязаны к сиюминутности. Покуда ешь и пьешь, принадлежишь еде и питью. И настала ночь, и провел ее Дон Кихот в думах о госпоже своей Дульсинее. Санчо же проспал до утра как убитый и без снов. И поутру, уже в пути, Дон Кихот дал Санчо известное наставление — о том, чтобы не хватался за меч в защиту своего господина, за исключением тех только случаев, когда увидит, что напавшие — чернь, жалкий сброд. Человеку отважному помощь его приверженцев — лишь помеха.
И тогда же произошло известное приключение с бискайцем, когда Дон Кихот вздумал освобождать принцессу, которую увозили, заколдовав предварительно, два монаха–бенедиктинца. Каковые попытались урезонить Дон Кихота, но тот сказал в ответ, что знать их не хочет, подлых лжецов, и что им не провести его сладкими речами. И с такими словами обратил их в бегство. И тут Санчо, заметив, что один из монахов свалился наземь, подбежал к нему и принялся стаскивать с него облачение, в убеждении, надо полагать, что, как гласит пословица, не всяк монах, на ком клобук.
Ах, Санчо, Санчо, что за приземленность! Раздеть монаха! Какой тебе в этом прок? Вот молодцы, состоявшие при бенедиктинцах, и отделали тебя без пощады.
И заметьте: едва Санчо ввяжется в приключения, как тут же рвется за добычей, показывая тем самым, насколько он сын своего рода–племени. И мало что возвышает Дон Кихота в такой степени, как его презрение к мирским благам. Вот в Рыцаре как раз и было все лучшее, что свойственно его роду–племени, его народу. В поход он отправился, в отличие от Сида, не «на запах поживы», не потому, что «чем хлеб терять, лучше верх возьмем» («Песнь о Сиде», стих 1690а),32 и никогда не произнес бы слов, которые, как утверждают, произнес Франсиско Писарро на острове Петуха, когда мечом провел на земле черту с востока на запад и, указав направление острием, обращенным к югу, воскликнул: «В эту сторону лежит путь в Перу за богатством, в ту — за бедностью в Панаму; кто добрый кастилец, пусть выберет, что ему больше подходит». Дон Кихот был другой закваски; никогда не искал он золота. И, как мы увидим, даже сам Санчо, начав с погони за оным, мало–помалу взалкал славы, и возлюбил ее, и в нее уверовал, и веру эту внушил ему Дон Кихот, и надо признать, что и сами наши завоеватели Америки всегда сочетали жажду золота с жаждой славы, так что иной раз не отделить одну от другой. О славе и о богатстве одновременно держал, по преданию, речь к своим сотоварищам Васко Нуньес де Бальбоа33 в тот достославный день, 25 сентября года 1513, когда, коленопреклоненный, глядел отуманенными от слез радости глазами с высоты Анд в Дарьене на новое море.