86
Глава XXIX
Но в этом даже не оказалось необходимости, ибо судьба подарила им встречу с прекрасной Доротеей — почти все дамы, фигурирующие в этой истории, прекрасны, — которая взяла на себя роль обездоленной девицы, принцессы Микомиконы, и так живо ее сыграла, что простак Санчо попался на удочку.
Дон Кихот в те поры все еще бродил в одной рубашке, был слаб, желт, умирал с голоду и вздыхал по своей владычице Дульсинее. Когда его повстречала принцесса Микомикона, он уже был одет; она бросилась перед ним на колени; Дон Кихот попытался помочь ей подняться, она отказалась встать, покуда не будет осчастливлена даром, которого просит; Дон Кихот пообещал выполнить ее просьбу, если только она не в ущерб королю, родине и той, кто владеет ключами от его сердца и свободы. Вот как следует давать обещания — осмотрительно и не рискуя. Тогда принцесса попросила его сопровождать ее и не пускаться в другие приключения, пока он не отомстит предателю, захватившему ее королевство, и Дон Кихот уверил принцессу, что она может «откинуть» печаль, ее снедающую, ибо с помощью Божией, а также с помощью его длани она скоро вернет себе престол. Если дланью Рыцаря двигал Бог, никакой другой помощи и не требовалось. Принцесса попыталась облобызать ему руки, чего наш Рыцарь не допустил, «будучи во всех отношениях учтивым и вежливым кавалером»; и поспешно пустился в путь вместе с нею.
Тут следует отдать дань восхищения тому, насколько едины и неразделимы в душе Дон Кихота вера в Бога и вера в самого себя, когда говорит он принцессе, что скоро она вновь воссядет на престоле своего древнего и великого государства, на зло и на горе смутьянам, на оное посягнувшим. Ибо никто не верует в самого себя так, как тот, кто служит Богу, ведь такой человек ощущает Бога в себе самом; никто не верует в себя так, как тот, кто-, подобно Дон Кихоту, хоть и клюнет на приманку славы, но ищет прежде всего Царства Божия и Его справедливости. Все прочее дается ему вдобавок, а первое в списке всего прочего — вера в себя самого, необходимая, дабы действовать.
Когда падре Лайнес и падре Сальмерон создавали Падуанскую коллегию,88 Венецианская синьория стала учинять им великие помехи, и Лайнес, почитая дело безнадежным, написал Иньиго де Лойоле, каково было положение вещей, и попросил Лойолу отслужить мессу за предприятие, дабы Господь ниспослал им успех, ибо другого способа падре Лайнес не находил. Лойола исполнил его просьбу и отслужил мессу в день Рождества Пречистой Девы и по окончании службы написал Лайнесу: «Просьбу вашу я уже выполнил; не падайте духом, и пусть дело это вас не печалит, ибо можете не сомневаться, что завершится оно, как вы того желаете». Так оно и случилось (Риваденейра, книга III, глава VI).
И тут открывается печальная сторона Донкихотова приключения, вот как о ней узнается: «Цирюльник все еще продолжал стоять на коленях, изо всех сил стараясь подавить свой смех и придержать рукой бороду, — ибо, если бы она свалилась, возможно, что их доброе — по мнению Сервантеса — намерение кончилось бы крахом».[23] До сих пор речь велась о приключениях, которые случай припасал для идальго на путях и перепутьях, о приключениях, уготованных природой и Господом для славы Рыцаря; теперь же начинаются приключения, которые будут подстраивать ему люди, и эти приключения окажутся самыми тяжкими из всего, что выпадет ему на долю. Теперь герой — именно потому, что он герой, — становится игрушкой окружающих и ми-. шенью насмешек; и нечестную кампанию против него ведет вся честная компания. Цирюльник старается подавить смех, чтобы остаться неузнанным. Знает: смех срывает с нас личину серьезности, а личина эта так же фальшива, как фальшивая борода: свалится — и все лицо на виду.
Тут и начинается, как я уже сказал, самое печальное из всего, что выпало Дон Кихоту на долю. Прекраснейшие и самопроизвольнейшие из его приключений позади; впредь приключения, по большей части, будут ему измышлять и подстраивать злокозненные люди. Доныне мир не знал героя, он же, в свою очередь, пытался сотворить себе мир по собственной прихоти; отныне мир знает Дон Кихота и принимает, но только насмешки ради и ради того, чтобы, подделываясь ему под лад, манипулировать им по своей прихоти. Вот и стал ты, бедный мой Дон Кихот, игрушкой и потехой цирюльников, священников, бакалавров, герцогов и бездельников всех мастей. Начинается твое мученичество — и горькое из горьких: мученичество, уготованное тебе насмешниками.
Но зато по этой самой причине твои приключения, хотя и проигрывают в смысле героичности, выигрывают в смысле многозначительности, поскольку так или иначе, тем или иным образом их провоцирует мир. Ты хотел сотворить из нашего мира свой собственный, восстанавливая попранную справедливость; теперь наш мир приемлет твой, как частицу самого себя, и ты вступаешь во всеобщую жизнь. Ты утрачиваешь долю донкихотства, но зато заражаешь им всех, кто над тобой насмешничает. Смеясь над тобою, за тобой следуют, восхищаются тобой и любят тебя. Ты причиною тому, что бакалавр Самсон Кар- раско в конце концов примет розыгрыш, им же измышленный, всерьез, и если вначале он искал битвы шутки ради, то затем начнет искать ее ради чести. И пусть себе цирюльник ухмыляется в накладную бороду. «Се — человек», — сказали в насмешку о Господе нашем Иисусе Христе;89 «Се — безумец», — скажут о тебе, владыка мой Дон Кихот; и ты станешь безумцем, единственным в своем роде, — Безумцем с большой буквы.
А Санчо, бедняга Санчо, хотя и знает кое‑что о фарсе, ибо видел закулисные приготовления к спектаклю, верил все‑таки героической верой в королевство Микомикон и даже размечтался о том, как будет вывозить оттуда негров на продажу и разбогатеет. О незыблемая вера! И пусть нам не толкуют, что веру в нем разжигала алчность; напротив, именно вера‑то и пробуждала алчность в Санчо.
Тут священник разыграл сцену нечаянной встречи и приветствовал односельчанина Алонсо Кихано как славного своего соотечественника Дон Кихота Ламанчского, как «цвет и сливки благородства (…) квинтэссенцию странствующих рыцарей»; и тем самым наш герой был с благословения особы духовного звания утвержден на роль игрушки для всей округи; хитроумный же идальго, как только узнал сеньора лиценциата, попытался было спешиться, ибо священник шел пешком. Так Рыцарь наш уплатил дань шутнику: ведь как‑никак тот был пастырем душ у них в деревне.
Из‑за незадачи с мулом у цирюльника отвалилась борода; и священник водворил ее на место с помощью заклинания, чем «Дон Кихот был чрезвычайно удивлен и попросил священника при случае сообщить ему это заклинание». Ах, бедный мой Рыцарь, как начал ты клевать на наживку, что подсовывают тебе насмешники! Уже не ты выдумываешь чудеса, а тебе их выдумывают.
Священник, однако ж, не удовольствовавшись ролью насмешника, взял на себя заодно и роль карателя и адресовал весьма язвительную диатрибу храбрецу, освободившему каторжников; причем притворился, что не знает, кто это сделал. А Рыцарь, который «при каждом слове менялся в лице», помалкивал и делал вид, что сие к нему не относится, поскольку говоривший‑то был все‑таки его священником и его исповедником.
Глава XXX
И промолчал бы, не выдай его Санчо: оруженосец возьми да брякни, что освободил этих закоренелых лиходеев не кто иной, как его господин. Проговорился тот, кто был частицей Донкихотова мира. «Глупец, — сказал тут Дон Кихот, — не надлежит и не подобает странствующим рыцарям проверять, виновны или не виновны те удрученные, оскорбленные и закованные в цепи, которых они встречают на больших дорогах; им подобает только помогать нуждающимся, обращая внимание на их страдания, а не на их преступления», — и добавил все прочее, вызвав на бой тех, кому покажется дурным его донкихотовское деяние, но исключив из их числа почтенную особу сеньора лиценциата. Великолепный ответ, достойно венчающий доводы, приведенные Рыцарем в момент освобождения каторжников. Естественно было, что священник, как и прочие священники, с которыми на протяжении своей истории сталкивался идальго, рассуждал как человек мирской и земной, ибо платили ему — за то, чтобы служил священником, — люди земной и мирской природы; но Дон Кихоту подобали чувства природы божественной и небесной. О владыка мой Дон Кихот, когда же научимся мы видеть в любом каторжнике — прежде и превыше всего — человека, нуждающегося в помощи, и вглядываться в те мучения, которые его преступление причиняет ему самому! Пока не доживем мы до той поры, когда при виде самого ужасного преступления у нас вырвется само собою восклицание: «Бедный брат мой!», относящееся к преступнику, до той поры христианский дух разве что коснулся оболочки души нашей, но внутрь не проник.
Тут, во исполнение замысла насмешников, принцесса Микомикона наплела Дон Кихоту всяческого вздору себе в оправдание. И как ни грустно, но Дон Кихот и Санчо все приняли на веру, ибо героизм доверчив по природе. Вот уж повеселились насмешники. Дон Кихот повторил свои обещания, но не согласился жениться на принцессе, что пришлось весьма не по нраву Санчо, и тут оруженосец повел такие речи, поставив Микомикону выше Дульсинеи, что господин его «не стерпел и, подняв копьецо, без всяких слов и предупреждений закатил Санчо таких два удара, что тот растянулся во весь рост».
Эта безмолвная кара, единственный поступок всерьез средь столь плоских насмешек, возвышает наш дух; серьезности, глубочайшей серьезности были исполнены доводы, приведенные в ее обоснование Дон Кихотом: объявил он, что если бы Дульсинея не давала силы его руке, он не мог бы убить и блохи, ибо Дульсинея избрала его руку орудием своих подвигов и тем довела их до счастливого завершения. Так оно воистину и есть, и когда мы побеждаем, то победу одерживает за нас Слава. «Она сражается во мне и побеждает мною, а я живу и дышу ею, и от нее моя жизнь и бытие». Героические слова, которые нам должно запечатлеть в сердце! Слова, которые для кихотианства то же, что для христианства слова апостола Павла: «Я сораспялся Христу, и уже не я живу; но живет во мне Христос» (Гал. 2:19—20).