за такого глупца, которому не под силу уразуметь его намеки!» Но я быстро нашел утешение в дружбе моего друга. Не видишь разве, что твой заботливый друг изо всех сил старается угодить тебе именно потому, что почитает тебя безумцем?
Глава II
Покуда Дон Кихот, священник и цирюльник вели эти беседы, во дворе затеялась преизрядная потасовка между Санчо, с одной стороны, и племянницей вкупе с экономкой — с другой, поскольку обе не желали впускать его, укоряя за то, что он смущает и соблазняет своего господина да таскает его по трущобам, в ответ на что Санчо заявил, что если уж кого смущали, соблазняли и таскали по трущобам, посулами выманив из дому, так это его.
Но тут следует заметить, что, возможно, экономка и племянница были не так уж далеки от истины, ибо оба они, и Дон Кихот, и Санчо, смущали, и соблазняли, и таскали друг друга по трущобам сего света. Тот, кто почитает себя ведущим, нередко оказывается в значительной мере ведомым, и вера героя питается тою верой, которую удается ему внушить своим последователям. Санчо был для Дон Кихота человечеством; и Санчо, в вере шаткий, но временами укреплявшийся в ней, ибо черпал ее у своего господина, в свою очередь питал веру Рыцаря. Чтобы верить себе самим, мы обычно нуждаемся в том, чтобы поверили нам; и я готов был бы утверждать, что Бог питается нашею людской верой, не будь такое утверждение чудовищной ересью и даже явным нечестием. Мысль, которую глубочайшим и возвышеннейшим образом выразил Гонгора, хотя и обратив ее, для виду, к божествам Греции, в алмазных — по твердости и блеску — строках, гласящих:
Из древа идолов творит резец, Богов из идолов творит молитва.113
По единому образу выковали Рыцаря и оруженосца, как предположил священник. И в жизни, прожитой обоими сообща, самое великое, самое утешающее то, что одного нельзя себе представить без другого, что они не только не являются двумя противоположными полюсами, как ошибочно полагают иные, но были и пребудут даже не двумя половинками одного апельсина,114 а единым существом, увиденным с двух сторон. Санчо не давал умереть санчо- пансизму в Дон Кихоте, а Рыцарь кихотизировал оруженосца, выводя из глубины души наружу его кихотическую суть. И хотя сказал Санчо: «Родился я Санчо и хочу умереть Санчо», нет сомнения, что внутри Санчо немало от Дон Кихота.
Так что когда остались они вдвоем, сказал идальго оруженосцу знаменательные слова: «…вместе мы отправились, вместе поехали, вместе и скитались; ту же судьбу и тот же жребий мы разделяли оба…»; а еще сказал: «…я — голова, а ты, мой слуга, — один из моих членов; и по этой причине если со мной случается несчастье, то оно случается и с тобой, и ты должен чувствовать мою боль, а я твою», — многозначительнейшие слова, в которых Рыцарь выказал, сколь глубоко он чувствует, что они с оруженосцем — единое целое.
Главы III и IV
Еще побеседовали они о том, что про них говорится в мире (главнейшая забота Дон Кихота), а затем Санчо привел бакалавра Самсона Карраско; и тут выходит на подмостки сей типический персонаж, удостоенный ученого звания в той самой Саламанке, которая столько для меня, грешного, значит.115 Бакалавр этот, удостоенный звания в Саламанке, после двух наших героев — самое значительное лицо в их истории: он сгусток и квинтэссенция здравого смысла, любитель шуток и проказ, главарь и предводитель всех тех, кто мусолил житие Хитроумного идальго, гулявшее по рукам. Бакалавр остался отобедать с Дон Кихотом и заодно понасмешничать над ним в благодарность за приглашение.
И простодушный Дон Кихот — герои всегда простодушны, — наслушавшись рассказов об истории, повествовавшей о его подвигах, зажегся жаждой славы, ибо «человека добродетельного и выдающегося должно особенно удовлетворять, что еще при жизни добрая слава его звучит на языках разных народов, издающих и печатающих его историю»; а посему решил он снова выступить в поход, и объявил Самсону Карраско о своем решении, и в простоте душевной спросил бакалавра, «в какую сторону он посоветует ему отправиться».
Глава V
Из этого разговора становится совершенно ясно, насколько глубоко проникло в душу Санчо честолюбие, каковое вдохнул в него Дон Кихот; и тот, кто в предыдущей главе сказал: «Родился я Санчо и хочу умереть Санчо», теперь возжелал умереть доном Санчо, и важным сеньором, и дедом графов и маркизов.
Глава VI
Конечно, одна из самых важных, а то как же! Ведь покуда Санчо препирался со своей женой, Дон Кихот вел спор с экономкой и племянницей, домашними помехами его героизму.
И пришлось услышать доброму Рыцарю, как его племянница, девчонка, которая не умела еще как следует управиться с дюжиной коклюшек, осмелилась отрицать существование странствующих рыцарей! Грустно это — услышать в собственном доме и из уст какой‑то девчоночки благоглупости, которые в ходу у черни и которые она повторяет с чужого голоса.
И подумать только, ведь эта самая девчонка Антония Кихана теперь властвует и царствует над всеми мужчинами Испании! Да, именно она, эта наглая девчонка, эта курочка с птичьего двора, бескрылая любительница поклевать, гасит в зародыше всякую искру героизма. Не она ли говорила своему сеньору дяде известные слова: «…и, несмотря на это, слепота ваша так велика и безумие так явно, что вы уверены в своей храбрости и силе, между тем как вы стары и немощны; вы хотите выпрямить все то, что на свете криво, а сами вы согнуты годами, и самое главное — вы утверждаете, что вы рыцарь, меж тем как вы совсем не рыцарь, ибо хотя идальго и может им стать, но человек бедный — никогда!» И даже мужественный Рыцарь Веры, побежденный бесхитростной прямотой этой незначительной девчоночки, смягчился и отвечал ей: «В твоих словах есть много правды, племянница».
И если даже ты, неустрашимый Дон Кихот, позволил этой домашней кошечке убедить себя, пусть лишь на словах и на время, то как же устоять против кухонной ее мудрости тому, кто ищет ее руки, дабы увековечить свой род? Ей, простушке, не по уму, как это старик может быть храбрым, немощный — сильным, как может выпрямить все, что на свете криво, тот, кто согбен годами, а главное, как это бедняк может стать рыцарем. И хоть она простушка и домоседка, хоть сердечко у нее такое же убогое, как умишко, уж если решается она говорить такие речи своему дяде, то что же решится сказать тому, кто будет свататься к ней как жених либо обладать ею на правах мужа? Ее научили тому, что брак есть установление, коего цель «сочетать мужа с женою и оделить брачующихся благодатью, дабы растили детей для неба»;116 и слова сии она понимает и приводит в исполнение таким образом, что не дает своему мужу завоевать для нас это самое небо, ради коего должен он растить своих детей.
Существует плоское здравомыслие и, наряду с ним, плоское здравочувствие; наряду со скудоумием нас парализует и расслабляет скудосердечие. И ты, Антония Кихана, моя читательница, — ревнительница и хранительница сей скудости. Холишь и пестуешь ее в своем сердечке, покуда снимаешь пену с дядюшкиной похлебки или перебираешь коклюшки. Чтобы муж твой да пустился в погоню за славой? Слава? А с чем ее, эту самую славу, едят? Лавровый лист хорош к отварному картофелю; отменная приправа для домашней кухни. И у тебя его в достатке, запасла в церкви в Вербное воскресенье.117 Вдобавок ты отчаянно ревнуешь к Дульсинее.
Не знаю, станет ли какая‑нибудь Антония Кихана трудить свои хорошенькие глазки над этими моими толкованиями жития ее сеньора дядюшки, и даже сомневаюсь в том, что сие возможно, ибо в наши дни племянницам Дон Кихота не по вкусу чтение таких вещей, над которыми надо морщить лобик от избытка внимания да еще и как‑то разжевывать прочитанное; им довольно романчиков с куцыми диалогами или с такой интригой, что от ужаса дух захватывает, либо благочестивых книжечек, напичканных умильными эпитетами в превосходной степени и слащавыми восславлениями. Кроме того, полагаю, что наставники, пекущиеся о вашем духовном здравьице, присоветовали бы вам остерегаться опасных завихрений моего пера, не служи вам наилучшею защитою собственная ваша легковесность. Так что я почти уверен, что праздные ваши пальчики, привыкшие перебирать коклюшки, не коснутся этих злополучных страниц; но если они случайно попадутся вам на глаза, скажу вам вот что: не надеюсь я, что среди вас появится новая Дульсинея, которая подвигнет нового Дон Кихота на завоевание Славы, ни новая святая Тереса — женская ипостась странствующего рыцарства, ратница любви, в своей глубокой человечности возносящаяся надо всем человеческим. Вам не разжечь у кого‑то в сердце такое пламя, какое Альдонса Лоренсо, сама того не заметив, разожгла в сердце Алонсо Доброго; да и в собственном сердце не разжечь вам любви, сравнимой с тою, что пылала в сердце Тересы, пронзенном стрелою серафима.
Вот и Тереса тоже, подобно Алонсо Кихано, двенадцать лет любившему Альдонсу, вот и она тоже знала человека, в замужестве с которым полагала обрести благой удел; и сказал ее духовник, что не идет она противу воли Божией («Книга моей жизни», глава II); но она поняла, какой наградой одаривает Господь тех, кто все оставляет ради Него; и поняла, что человеку не утолить ее жажду любви бесконечной; и рыцарские романы, которыми она зачитывалась, от любви в земной ее ипостаси привели ее к любви высшей, и возмечтала она сподобиться вечного блаженства во славе Божией и растворения в Иисусе, Человеке из Человеков. И впала в героическое безумие, и до того дошла, что сказала своему духовнику: «Молю вашу милость, давайте все станем безумцами из любви к Тому, Кто ради нас навлек на себя это звание» («Книга моей жизни», глава XVI). Ну а ты‑то, моя Антония Кихана, а ты‑то? Тебе не грозит безумие ни в человеческом, ни в божественном; может, мозгу у тебя и маловато, но, сколько бы там его ни было, он распирает тебе головку, она у тебя даже для такой малости тесна, вот и не остается места для порывов, да и сердца твоего они не переполнят!