«Однако благородный лев был более вежлив, чем дерзок; он не обратил внимания на ребяческий задор Дон Кихота, поглядел, как было уже сказано, по сторонам, повернулся и показал нашему Рыцарю свои задние части, затем спокойно и невозмутимо снова растянулся в клетке…».
Ах, будь ты неладен, Сид Амет Бененхели или кто там, кто описал сей подвиг и понял его столь убого! Такое впечатление, что ты повествовал под диктовку нашептывавшего тебе на ухо завистливого бакалавра Самсона Карраско. Нет, было не так: по правде, лев и впрямь устрашился, а вернее сказать, устыдился при виде бесстрашия нашего Рыцаря, ибо с соизволения Божия дикие звери ощущают живее, чем люди, присутствие веры с ее необоримой мощью. А разве не могло быть и так, что лев, грезивший в те поры о львице, возлежавшей где‑то в песках пустыни под пальмою, узрел Альдонсу Лоренсо в сердце Рыцаря? Разве не могло быть так, что зверь постиг любовь человека на собственном своем опыте, и потому испытал почтение и устыдился?
Нет, лев не должен был и не мог глумиться над Дон Кихотом, ибо не человеком он был, а львом, хищники же, будучи таковыми от природы, никогда ни над кем не глумятся, ибо воля их не испорчена первородным грехом. Животные цельны в своей серьезности и искренности, им чужды глумливость и злокозненность. Животные не удостаиваются степени бакалавра ни в Саламанке, ни в каком‑либо ином месте, ибо им довольно того, что дает им природа.
Нет, на самом деле лев, который сидел в клетке, как довелось и Дон Кихоту, при виде Рыцаря устыдился; и что так оно и должно было быть, доказывается и подтверждается тем обстоятельством, что в другом случае и за много веков перед тем другой лев также устыдился пред другим доблестным рыцарем по имени Сид Руй Диас де Бивар, как о том повествуется в старом предании («Песнь о моем Сиде», стихи 2278—2301). Говорится там, что когда Сид был в Валенсии купно со своими зятьями, Каррьонскими инфантами, прилег он на скамью и уснул; и вот высвободился из сетей лев и нагнал страху на весь двор. «Проснулся тот, кто рожден в добрый час», и при виде происходившего
Оперся на локоть мой Сид и встал, Пошел на льва с плащом на плечах. Устыдился лев, его увидав. Поник головой, перестал рычать. Взял за гриву его мой Сид де Бивар, В клетку отвел и запер опять.
(стихи 2296—2301)
Точно так же и пред Дон Кихотом, новым Сидом Кампеадором, «устыдился» лев, и был он, вполне возможно, одним из тех двух львов, что ныне изображены на нашем испанском гербе; а другой лев — тот, что устыдился пред самим Сидом.
Дон Кихот стал было настаивать, чтобы надсмотрщик разозлил льва, но тот отговорил Рыцаря. Вот тогда‑то Дон Кихот и произнес исполненные глубочайшего смысла слова: «Волшебники могут лишить меня удачи, но отнять у меня мужество и отвагу им не под силу». А что еще требуется?
И нечего укорять меня в отступлениях от точнейшего текста летописца, нужно прежде разобраться, в каких случаях такое отступление — тягчайшая предерзость и даже прегрешение против собственной совести, а в каких мы свободны толковать текст сообразно нашему разумению и вкусу. В том, что касается фактов (за исключением очевидных ошибок переписчика, всегда являющихся по сути правкой), следует неукоснительно придерживаться сервантесовского текста как непогрешимо авторитетного. И потому мы должны верить и признавать, что лев повернулся тылом к Дон Кихоту и снова разлегся в клетке. Но вот то, что поступил он так не из стыда при виде его мужества, и не из сочувствия его несчастной любви, а из учтивости и потому, что почитал вызов Дон Кихота «ребяческим задором», — свободное толкование летописца, каковое имеет ценность лишь как личное мнение этого последнего, характеризующее его с чисто человеческой стороны. Тот же случай, что и с комментарием к речи Дон Кихота, обращенной к козопасам, которую повествователь именует «бесполезными разглагольствованиями», — неудачная формулировка, прокравшаяся в текст.
Делаю эти предуведомления, поскольку, должен повторить, не желаю, чтобы меня причислили к вредоносной и тлетворной секте славолюбивых и напыщенных ревнителей пустопорожней исторической точности, осмеливающихся утверждать, что этих самых Дон Кихота и Санчо никогда на свете не было, и высказывать прочие тому подобные мысли, недопустимые и дерзкие; а побуждает их к тому непомерное желание стяжать себе славу доселе неслыханными и странными утверждениями. И да покажет вам сей пример, как благородное стремление увековечить и прославить свое имя, — стремление, побуждавшее Дон Кихота свершать подвиги, побуждает некоторых эти подвиги отрицать. Какая бездна противоречий — человек!
Вернувшись к нашей истории, должны мы добавить, что, после того как лев устыдился, Дон Кихот, объясняя дону Диего де Миранде мнимое безумие, якобы проявившееся в этом его подвиге, еще раз раскрыл его суть, когда заявил, что странствует в поисках столь рискованных деяний «только для того, чтобы снискать славную и прочную известность», и с помощью уместнейших доводов объяснил что рыцарю подобает проявлять безрассудство, — он ведь признал, что вызов, брошенный им льву, — «безрассудная дерзость», ибо «безрассудному легче превратиться в истинного храбреца, чем трусу достигнуть истинной храбрости; что же касается искания приключений (…) то если уж проигрывать, то лучше с лишними картами на руках, чем из‑за их недостатка…». Уместнейшие и благоразумнейшие доводы, оправдывающие все крайности аскетизма и героизма!
Следует остановиться и вот на каком обстоятельстве: в приключении со львом Дон Кихотом были явлены повиновение во всей последовательности и вера во всем совершенстве. Когда Рыцарю по дорожной случайности повстречался тот лев, Рыцарь не усомнился, что лев ниспослан ему Богом, и его нерушимая вера вложила в уста ему слова о том, что он знает, кому посланы эти сеньоры львы, ему или не ему. И при первом же взгляде на них постиг он волю Господа и повиновался ей самым совершенным из трех существующих способов повиновения, о которых говорит Иньиго де Лойола, — см. четвертое упреждение на эту тему, записанное с его слов и приведенное падре Риваденейрой в главе IV книги V «Жития»: «…когда свершаешь то или иное, уловив знак, данный Всевышним, хотя приказа или повеления Его и не было». Вот и Дон Кихот, как только увидал льва, уловил знак Господа и ринулся в бой, не помышляя об осторожности, ибо, как говорил тот же Лойола, — см. ту же упомянутую главу — «…осторожности следует требовать не столько от того, кто повинуется и исполняет, сколько от того, кто повелевает и приказывает». И, возможно, Богу угодно было испытать веру и повиновение Дон Кихота, подобно тому как испытал Он волю и повиновение Авраама, коему приказал взойти на гору Мориа, дабы принести в жертву сына (Быт.: 22).134
Главы XVIII, XIX, XX, XXI, XXII и XXIII
Доехали они до дома дона Диего, познакомился там Дон Кихот с его сыном, доном Лоренсо; и, услышав, что тот отрицает существование странствующих рыцарей, даже не попытался вывести его из заблуждения, а положил себе молить небо, дабы оно просветило студента–поэта. Ах, бедный мой Рыцарь, как на тебя подействовало околдование Дульсинеи!
Затем последовали эпизоды свадьбы Камачо, о которых нам сказать нечего, а после того Дон Кихот направился к пещере Монтесиноса, находящейся в самом центре Ламанчи.
Прежде чем начать спуск, он «вполголоса прочитал молитву, прося Господа помочь ему и увенчать благополучным концом это, по всей видимости, опасное и необычное приключение, а затем сказал громко:
— О госпожа моих деяний и побуждений, славнейшая и несравненная Дульсинея Тобосская! Если просьбы и мольбы твоего счастливого поклонника могут достигнуть твоего слуха, то заклинаю тебя твоей неслыханной красотой, услышь меня: я прошу тебя об одном — не откажи мне в своей благосклонности и защите в минуту, когда я столь в ней нуждаюсь». Поглядите же, перед тем как отважиться на столь неслыханное деяние, наш Рыцарь сначала возносит молитву Богу, а затем Дульсинее; Богу — вполголоса, Дульсинее — во весь голос. Богу — в первую очередь, да, но тихонько, ибо Ему не нужно, чтобы мы вопили. Он и так нас услышит, ибо слышит даже дыхание нашего безмолвия; но когда мы, люди, взываем к Дульсинее, нам приходится орать что есть мочи, напрягая голос и надсаживая грудь.
И продолжал Дон Кихот: «Я собираюсь ринуться, опуститься и погрузиться в пропасть, открывающуюся здесь передо мной, единственно для того, чтобы всему миру стало известно, что, при твоем ко мне благоволении, нет такого невозможного дела, которого бы я не предпринял и не завершил». Любите Дульсинею, и не будет для вас ничего невозможного, ничто не помешает вам и не воспрепятствует. Вот бездна — ныряйте! Сказав речь, приведенную выше, Рыцарь «приблизился к провалу и убедился, что для спуска в пещеру ему придется проложить себе дорогу к ее входу силой рук и булата, а потому выхватил меч и принялся рубить и срезать кустарник, разросшийся у самого отверстия; испугавшись шума и треска, из пещеры вылетели целые стаи ворон и галок; их было такое множество, и вылетали они с такой быстротой, что свалили Дон Кихота на землю; и будь он столь же суеверным человеком, сколь и добрым католиком, он наверное принял бы это за дурное предзнаменование и отказался бы от мысли забираться в такие места». По этому поводу следует поговорить обстоятельно.
Если ты твердо вознамерился низринуться и погрузиться в расщелину, таящую духовные традиции твоего народа, дабы исследовать ее и внедриться в самые ее недра, и ради этой цели ты готов вести глубинные раскопки, докапываясь до сокровенных глубин, на тебя налетят громаднейшие вороны и галки, гнездящиеся близ отверстия и укрывающиеся там в зарослях. Для начала тебе придется срубить и срезать сорняки вокруг входа в заколдованную пещеру, вернее сказать, придетс