Официальные празднества, ознаменовавшие юбилей, представляли собой уже архаичную «постбарочную» форму, которой противостоял воинственный призыв Унамуно отвоевать гробницу Дон Кихота».[98]
Этот новый способ восприятия текста был характерен для идейного течения, которое впоследствии будет названо «поколением 98 года» — в память об Испано–американской войне 1898 г., окончившейся бесславным поражением экономически отсталой Испании и потерей ею заокеанских колоний.[99]
Именно «поколению 98 года» принадлежит заслуга второго открытия романа Сервантеса в Испании. В XIX в. Дон Кихот стал одним из «мировых» литературных образов: черты Рыцаря Печального Образа различимы в таких непохожих друг на друга героях, как мистер Пиквик и Чичиков, Тартарен и князь Мышкин, Эмма Бовари и Том Сойер (этот ряд легко может быть продолжен); философские и публицистические интерпретации Дон Кихота создавались в Германии, Франции, Англии, России — но Испанию XIX в. процесс сотворчества с Сервантесом почти не затронул. «Когда (…) Сервантес был признан гениальным, если не первым, писателем, а роман — квинтэссенцией прозрений о месте человека на земле, в Испании благополучно продолжали видеть в «Дон Кихоте» действенное средство от заблуждений ума и сердца, а в его авторе — одного из писателей, достойного внимания в новое время».[100] Испанские критики конца XVIII‑XIX в. (X. А. Пельисер, Д. Клеменсин, А. де Сааведра) по большей части негативно относились к метафорическим истолкованиям образа Дон Кихота, к стремлению иностранных интерпретаторов видеть в Дон Кихоте один из типов личности. Сервантес воспринимался как тонкий стилист, психолог, бытописатель (не меньшее внимание уделялось и его биографии, во многих отношениях необыкновенной), а его роман был для испанских ученых объектом скрупулезного текстологического анализа.
* * *
В конце XIX—первой трети XX в. Дон Кихот в Испании перестает быть персонажем книги, написанной триста лет назад, и становится явлением действительности, олицетворением современной Испании. О Дон Кихоте как о символе Испании писали не только Унамуно и Асорин: Анхель Ганивет и Рамиро де Маэсту, Антонио Мачадо и Хосе Ортега и Гассет также стремились найти в образе Дон Кихота ответы на вопрос о судьбе своей родины. «Дон Кихот стал термином, понятием, притом главным и чаще всего употребляемым в языке, на котором разговаривали друг с другом и с читателем мыслители и писатели той эпохи», — писала И. А. Тертерян.[101] Исследовательница характеризует произведения представителей «поколения 98 года», посвященные Дон Кихоту, как «философско–психологические истолкования» образа сервантесовского героя, продолжающие традицию Гейне, Тургенева, Достоевского. «Такое истолкование не всегда подкрепляется историческими и филологическими доказательствами, часто бывает именно психологическим, не принимающим в расчет сложность произведения, где психология героя — лишь часть общей художественной структуры. (…) Но это толкование интересно тем, что обращено к современникам, выдвигается, чтобы ответить на вопросы сегодняшнего дня. Художественный образ отрывается от произведения, от своего демиурга — писателя. Он существует уже сам по себе, и величие его можно измерить также и тем, сколь часто обращаются новые поколения к нему, пытаясь объяснить его в соответствии со своими духовными заботами (а иногда и приспособить к этим заботам)».[102]
Из персонажа романа Сервантеса Дон Кихот превращается в национальный миф, к которому обращаются всякий раз, когда стремятся разрешить «загадку Испании». Важно отметить, что для «поколения 98 года» Дон Кихот был не единственным олицетворением «духа нации» — ив лучших, и в гибельных его проявлениях; он стоит в одном ряду с другими литературными и историческими испанцами: Дон Жуаном, Селестиной, Сехисмундо, Игнатием Лойолой, святой Тересой и т. д. Но в ситуации 1898 г., когда Испания, наследница героической империи, над которой никогда не заходит солнце, потерпела неожиданное и скоротечное поражение от противника, превосходившего ее экономически и технически, хорошо продумавшего ход военной кампании, аналогия с Дон Кихотом оказалась наиболее подходящей и плодотворной для постановки «проблемы Испании». Фраза: «Робинзон победил Дон Кихота» — стала одним из общих мест в испанской публицистике конца 1890–х гг.
Восприятие героя в отрыве от романа, помещение его в современный контекст, обращение к образу Дон Кихота для выражения собственных мыслей о мире и об Испании — эти особенности характерны для «поколения 98 года» и, думается, могут служить одним из отличительных признаков представителей этого течения. «Житие Дон Кихота и Санчо», эссе и стихотворения Унамуно, посвященные Дон Кихоту, несомненно, нужно рассматривать в контексте других ярких и значимых для того времени толкований образа сервантесовского героя.
* * *
Другой, не менее важный контекст для анализа «Жития Дон Кихота и Санчо» — биография, творческий путь и эволюция взглядов самого Унамуно, нераздельно связанные с формированием и трансформацией, его концепции кихотизма. Все исследователи творчества Унамуно сходятся в том, что его произведения, его героев и его философию невозможно рассматривать в отрыве от личности их создателя.[103] Поэтому разговор о «Житии Дон Кихота и Санчо» уместно предварить рассказом о жизни Мигеля де Унамуно.[104]
Унамуно родился в Бильбао, столице Страны Басков, в семье коммерсанта. Свои книги он писал по–испански, но родным языком для него был баскский. Ортега и Гассет впоследствии утверждал, что это обстоятельство повлияло на его неповторимый стиль, на его интерес к этимологии слов: «Когда язык выучен, наше сознание спотыкается о слово как таковое. Вот потому‑то Унамуно и останавливается так часто в удивлении перед словом и видит в нем больше того, что оно значит обычно, при повседневном употреблении, когда теряет свою прозрачность».[105]
Мигелю было восемь лет, когда в Испании началась Вторая карлистская война. Это была гражданская война, война «карлистов» — сторонников претендента на престол Карл оса VII — против «либералов», приверженцев парламентской монархии короля Альфонса XII. Как и Первая, Вторая карлистская война закончилась победой либералов. Одним из поворотных пунктов войны была длительная, но неудавшаяся осада Бильбао войсками карлистов. Семья Унамуно жила в осажденном городе, от регулярных бомбардировок спасались «в мрачной и сырой пристройке, где было темно даже днем, потому что входная дверь — единственный источник света — была заложена тюфяками».[106] Воспоминания об этом времени позже лягут в основу первого романа Унамуно «Мир среди войны» и других произведений.
В 1880 г. Унамуно отправляется учиться в Мадрид, в университет. В 1884 г. защищает диссертацию «О проблемах происхождения и предыстории басков», получает степень доктора, возвращается в Бильбао. В 1891 г. женится на Кармен Лисаррага — она станет спутницей всей его жизни и родит ему девятерых детей. В том же году Унамуно получает место преподавателя на кафедре греческого языка Саламанкского университета, в 1901 г. становится ректором этого университета — на многие годы.
Первые литературные опыты Унамуно относятся к 1880–м гг. и посвящены его родному краю — это прозаические и стихотворные зарисовки быта басков, пейзажа, старинных городов. В 1895 г. Унамуно–мыслитель заявляет о себе выпуском сборника эссе «О кастицизме», где формулирует оригинальную концепцию интраистории: Унамуно противопоставляет истории как ряду биографий великих личностей интраисто- рию — жизнь простого народа, хранителя вечной традиции. «Все, о чем сообщают ежедневно газеты, вся история «современного исторического момента» — всего–навсего поверхность моря. (…) В газетах ничего не пишут о молчаливой жизни миллионов людей без истории. Эта интраисторическая жизнь, молчаливая и бесконечная, как морские глубины, и есть основа прогресса, настоящая традиция, вечная традиция».[107]
Интраисторическим вйдением мира проникнут и роман о Второй карлистской войне «Мир среди войны», который Унамуно писал в течение 12 лет и закончил в 1897 г. Само название романа говорит о преемственности по отношению к «Войне и миру» Толстого и одновременно об иной точке зрения на войну и историю в художественном произведении. Война, по Унамуно, событие историческое, а мир до, после и внутри самой войны — интраисторическая, подлинная жизнь народа. Война остается непонятной и ненужной ее участникам с обеих сторон; крестьяне ругают обе армии за то, что их приходится кормить. Герои романа живут среди войны, участвуют в ней, но ее не чувствуют; возможность обретения мира для этих людей Унамуно видит не в исторических деяниях и славных подвигах, а в возвращении к привычному жизненному укладу, из которого их вырвала война.
В конце 1890–х гг. мировоззрение Унамуно претерпевает значительные изменения — во многом из‑за трагического события в личной его биографии: в 1897 г. заболел менингитом его маленький сын (ребенок впал в идиотизм и через несколько лет умер). Унамуно ощутил болезнь сына как проявление вселенской трагедии. Начиная с 1897 г. и вплоть до последних произведений писателя все его творчество проникнуто раздумьями о вере и неверии, смерти и бессмертии, во всех его писаниях звучит трагическая нота. Бессмертие в слиянии с морем народной жизни ощущается теперь как недостаточное для конкретного человека, «человека из плоти и крови», который хочет жить вечно, при этом не теряя сознания своей индивидуальности. На первый план в мировоззрении Унамуно выходит отдельная личность, наделенная страстным, трагическим в своей невозможности желанием максимально выразить себя, — будь то живой человек или литературный персонаж.