Федорова — нет. Думает: где у нас город Орёл? Взял карты, а там какой-то Орел. Берёт немецкие карты: написано Орёл. У нас на карте Березовка, у них — Берёзовка. У нас Псел, у них Псёл. Немцы русские названия пишут правильно, мы — нет! Берёт товарищ Сталин газеты. Читает: «Теплые вещи для фронтовиков». «Вперед, к Победе!»
— Во дела! — закричал сержант. — В перед!
— Вы слушайте. Вызвал товарищ Сталин тех, которые в Кремле документы готовят. Говорит: «В любом деле нужна тщательность и точность, товарищи. А какая может быть точность, если человек — Фёдоров, а написано — Федоров? Как нам воевать, если мы хотим форсировать реку Псёл, а на картах такой реки нет? Русская азбука содержит букву „Ё“. Азбука утверждена декретом Советской власти в 1918 году. Тогда литеры для печати буквы „Ё“ отсутствовали. Мы разрешили временно писать вместо неё „Е“. Но прошло двадцать четыре года. Почему не выполнен декрет Советской власти?»
Все смеялись, радуясь мудрости Сталина.
— Русскому человеку без Ё никак не прожить, — убеждал Мирона второй дежурный. — Это как без водки…
Улыбался даже Василий. Мирон был счастлив. Как настоящий журналист, он любил сообщать людям что-нибудь необычное.
— И вот, на другой день «Правда» вышла с буквой «Ё». А затем и нам велели. Кинулись исправлять школьные учебники. И вы тоже, — погрозил он пальцем Одинокову и его бойцам, — не забывайте!..
19 января 1943 г. вступил в силу Указ Президиума Верховного Совета СССР «О мерах наказания для немецко-фашистских злодеев, виновных в убийствах и истязаниях советского гражданского населения и пленных красноармейцев, для шпионов, изменников Родины из числа советских граждан, и их пособников». Принятие решений по делам виновных в злодеяниях, шпионов и изменников возлагается на военные трибуналы, действующие в Вооружённых Силах СССР. Указ предусматривает в качестве наказания смертную казнь через повешение или каторжные работы сроком от 15 до 20 лет.
Сегодня, 2 февраля, войска Донского фронта закончили ликвидацию немецко-фашистских войск, окружённых в районе Сталинграда. Наши войска сломили сопротивление противника, окружённого севернее Сталинграда, и вынудили его сложить оружие. Раздавлен последний очаг сопротивления противника в районе Сталинграда. 2 февраля 1943 года историческое сражение под Сталинградом закончилось полной победой наших войск.
…В этот месяц все люди поделились для Василия на четыре категории. Первые три понятные: свои бойцы, немецкие военнопленные и наши мирные жители. Немцы — пока наши их не пленили, всячески разрушали жизнь мирных. Они для того сюда и пришли: поработить, убить, унизить. Когда местные приходили к нему за помощью, Одиноков направлял группы немцев разбирать завалы, засыпать воронки, ровнять дороги, поправлять дома. Лозунг «Народ и армия едины» наполнялся новым смыслом.
Но была ещё одна категория людей — непонятные и ненавистные. Они назывались «хиви». Эти советские граждане добровольно работали на немецкую армию: водили машины, ухаживали за лошадьми, строили военные объекты, помогали в госпиталях, готовили немцам еду. Само словечко возникло как сокращение немецкого Hilfswilliger, «добровольный помощник». Мужчины и женщины хиви носили красноармейскую форму со споротыми нашивками или специально для них пошитую немецкую. На передовой подносили немцам снаряды, но некоторые не гнушались участвовать в боевых действиях против Красной Армии и партизан с оружием в руках.
В Сталинграде и вокруг, как сообщил полковник Трифонов, отловили больше пятидесяти тысяч этих типов. Но к Василию они редко попадали. Тех, которых не истребили на месте поимки, сдавали особым отделам НКВД. А в его станицу присылали только тех, которые нуждались в помощи медиков. Их привозили в госпиталь, а там и без них было тесно, и поскольку большинство хиви поступали не с ранениями, а с сильными побоями и переломами, они жили в лагере Одинокова в отдельной избе. В госпиталь их водили под конвоем. Даже немцев отпускали без охраны, а этих — нет, нельзя. И не потому, что могут сбежать, а потому что местные жители поймают и забьют.
Василий, конечно, читал формуляры поступавших к нему лиц. За три дня до приезда Мирона Семёнова он увидел в таком формуляре знакомую фамилию: Игорь Вяльев. Неужели тот самый? Гарик Вяльев, его однокурсник? Он крикнул дневального, чтобы задержанного Вяльева привели в комендатуру.
— Здравствуйте, гражданин начальник, — глухо сказал Вяльев, когда его ввели и посадили на стул перед столом коменданта. Передвигался он скособочившись. Половина лица была опухшая, неестественного цвета, левый глаз заплыл. Он был одет в красноармейскую телогрейку, в руках держал драную шапку, был небрит, смотрел в пол. Говорил, будто проталкивая слова через покрытые струпьями губы.
Некоторое время Василий молча рассматривал его. Да, это был тот самый Гарик. И его явно трясло, то ли от болезни, то ли со страха. Пробурчал, не поднимая глаз:
— Чего ещё, гражданин начальник? Расстреливать будете?
— Я комендант этого лагеря, старший лейтенант Одиноков, зовут меня Василий Андреевич, — сказал ему Василий. — Вас доставили в лагерь для оказания медицинской помощи. Если не желаете со мной говорить, я прикажу отвести вас обратно в барак.
Пока он произносил эту речь, Вяльев зашевелился в своей телогрейке, повернул голову набок, правым глазом посмотрел на Василия. Протяжно вздохнул:
— Надо же… И впрямь Одиноков. Что это ты седой стал? А я думал, на расстрел привезли, — он закашлялся, без спроса взял со стола стакан воды, выпил. — Точно не будешь меня убивать?
— Нет. С чего бы? Завтра с утра вас отведут в госпиталь.
— О, чёрт. То бьют, то лечат. Фу-у-у… Полегчало. Вася, друг! — он отмякал, отходил от страха, его потянуло на болтовню. — Вася, только не надо официальщины. Когда мне «выкают», я будто под протокол говорю.
— Ну хорошо. Тебя отведут в госпиталь. Судя по формуляру, перелом рёбер и ушибы мягких тканей лица и тела. Подозрение на сотрясение мозга. Всё вылечат.
— И ещё зубы, Вася, пометь себе… — Вяльев сипло подышал. — Вот это встреча! Не ожидал… Ты меня вспомнил! Сам вызвал! И я тебя помню, мы же были друзьями! В институте мы тебя звали Красавчиком. Так, между собой. Ты был такой правильный, — он через силу засмеялся. — Такой комсомолец, — последнее слово в его изложении прозвучало как издёвка, и он тут же поправился: — То есть мы все тебя любили. Ты же знаешь. Да?
— Ты тоже был комсомольцем.
— Ещё бы я не был… Мама говорила: «Не гнушайся общественной работы, Игорёк. Только так можно проявить себя и чего-то достичь в жизни». Понял? Не умом и талантом, а суетой по указке. Хых, мама! Но, — Гарик опять спохватился, — примером лично для меня был ты. Ты здесь комендант, правда? Самый главный?
— Правда… Как же ты к немцам пошёл? С умом и талантом? Просто интересно.
— Это произошло случайно! — выкрикнул Гарик. Поморщился: видимо, разевать рот ему было больно. Снизил громкость: — Выбор у меня был небольшой: или сдохнуть, или служить. Я терпел, сколько мог. Сырые грибы… лягушку сырую ел! К немцам из леса вышел уже осенью, тощий, как швабра. Вы в вашем НКВД думаете, мы все любили Гитлера. Ни хрена, Вася! Обстоятельства заставили, ты пойми.
— Я не НКВД, я армейский. И обстоятельства у меня были такие же, тоже был в окружении. И лягушек ел. Мне хочется понять. Без обид, Гарик. И я, и ты росли рядом. Учились вместе. Война. Оба пошли в армию, Родину защищать. И вот, мы — по разные стороны стола. Понять хочу, как ты мог.
— Хых, Родину защищать! Смешной ты, Одиноков. Я в армию сбежал, скрылся, спрятался. Ты что, не знаешь ни хрена, где живёшь? Вникни в ситуацию. Отца арестовали. Он пропадал на работе сутками, пластался просто ради этой страны. Он даже дома только и говорил про грёбаные кабели. Какие-то образцы проволоки в карманах таскал. Каучук выбивал за границей, самый лучший. А его цап, и будь здоров.
— Точно! — махнул рукой Василий. — Мне же Загребский о тебе говорил. Помнишь Загребского? Преподавал у нас общественные дисциплины. Я когда под Дмитровом был, его назначили политруком в батальон. Говорил, твой отец вредитель. В газетах писали.
— Во-во. Ещё и в газетах ославили. Моего папу!
— Я думаю, следствие разберётся.
— Следствие?! Одиноков! Дитя! Да его сразу расстреляли! — Гарик зажмурился, будто плачет, вытер шапкой лицо. — Знаешь, какой он был человек? Замнаркома! Я им гордился! Мы так хорошо жили. Машина была, квартира хорошая, отдыхали на море. Это не просто так, а за хорошую работу давали. И вдруг — бац! — и всё. По итогам первого квартала благодарность, а по итогам второго квартала — расстрел. Мне его сотрудник из наркомата сказал: «Прячься, Гарик, а то и тебя возьмут». Я и дёрнул в армию. А куда мама спряталась, не знаю. У тебя в лагере, кстати, предусмотрен абэнтэсэн, то есть ужин?
— За что тебя должны были взять? — тупо спросил Василий.
Гарик вытаращил здоровый глаз:
— Ты вправду такой наивный? Хых! Да нет, конечно же, ты всё понимаешь!
— Не понимаю, — сказал Одиноков и крикнул «Чижиков!», а когда молодой дневальный заскочил в дверь, велел: — Серёжа, у тебя там котелок, я видел, на печке стоит. Спроворь нам чего-нибудь, — он покрутил пальцами, — картошечки там… и мяса…
— На двоих? — уточнил дневальный, косясь на Вяльева.
Василий кивнул:
— В разную посуду.
— Ага. Понял, — и Чижиков скрылся.
— Не боишься, что тебя за смычку с врагом — того? — поинтересовался Вяльев.
— За братание с врагом я уже искупил, — вздохнул Одиноков. — Ты мне объясни…
— Хэ, хэ, — перхал Вяльев. — Тебя тоже притянули! А прикидываешься наивным! «Искупил»! Ты к ним со всем своим комсомольством, а они тебя — цап. Да?
— Кто «они»?
— Комиссары. Пролетарские диктаторы. Сатрапы.
Василий нахмурился:
— Ну, Гарик, словарный запас ты капитально поменял.