139. Грѣхъ ради наших война в то время в Сибири была140: на Оби-реке предо мною наших человѣкъ з дватцеть иноземцы побили. А и я у них былъ в руках: подержавъ у берега, да и отпустили, Богъ изволил. Паки на Ирътише скопом стоятъ иноземцы, ждут березовскихъ141 наших побити. А я к нимъ и привалил к берегу. Онѣ меня и опъступили. И я, ис судна вышед, с ними кланяяся, говорю: «Христос с нами уставися!» Варъвари же Христа ради умягчилися и ничево мнѣ зла не сотворили, Богъ тако изволил. Торговали со мною и отпустили меня мирно. Я, в Тоболескъ приехавъ, сказываю, – и люди всѣ дивятся142.
Потом и к Москвѣ приехал143. Три годы из Дауръ ехал, а туды пять лѣтъ волокся, против воды, на восток все ехал, промежду оръдъ и жилищъ иноземъских. И взадъ, и впред едучи, по градом и по селамъ и в пустых мѣстехъ слово Божие проповѣдал и, не обинуяся, обличалъ никониянъскую ересь, свидѣтельствуя истинну и правую вѣру о Христѣ Исусѣ.
Егда же к Москвѣ приехалъ144, государь велѣлъ поставить меня к руке145, и слова милостивыя были. Казалося, что и в правду говорено было: «Здорово ли-де, протопоп, живешь? Еще-де велѣлъ Богъ видатца». И я сопротивъ тово рекъ: «Молитвами святых отецъ нашихъ еще живъ, грешник. Дай, Господи, ты, царь-государь, здрав был на многа лѣта», и, поцеловав руку, пожал в руках своих, да же бы и впредь меня помнил. Он же вздохнул и иное говорил кое-што. И велѣлъ меня поставить в Кремлѣ на монастыръском подворье146. В походы ходя мимо двора моево, благословляяся и кланяяся со мною, сам о здоровье меня спрашивал часто. В ыную пору, миленькой, и шапку уронилъ, поклоняся со мною.
И давали мнѣ мѣсто, гдѣ бы я захотѣл, и в духовники звали, чтоб я с ними в вѣре соединился, аз же вся сия Христа ради вмѣних яко уметы, поминая смерть, яко вся сия мимо идет. А се мнѣ в Тобольске в тонце снѣ страшно возвѣщено было. Ходилъ въ церковь большую и смотрилъ в олтарѣ у них дѣйства, как просвиры вынимаютъ, – что тараканы просвиру исщиплютъ. И я имъ говорил от Писания и ругалъся их бездѣлью. А егда привыкъ ходить, такъ и говорить пересталъ, что жалом ужалило: молчать было захотѣлъ. В царевнины имянины147, от завтрени пришед, взвалился. Так мнѣ сказано: «Аль-де и ты по толиких бедах и напастех соединяесся с ними? Блюдися, да не полъма растесан будешь!»148 Я вскочил во ужасѣ велице и палъ предъ иконою, говорю: «Господи, не стану ходить, гдѣ по-новому поютъ». Да и не пошел к обѣднѣ к той церквѣ. Ко инымъ ходил церквам, гдѣ православное пѣние, и народы учил, обличая их злобѣсовное и прелестное мудрование.
Да я жъ еще егда былъ в Даурахъ, на рыбной промыслъ к дѣтям шел по льду зимою, по озеру бежалъ на базлуках149, – там снѣгу не живетъ, так морозы велики и льды толсты, близко человѣка, намерзаютъ, – а мнѣ пить зѣло захотѣлось среди озера стало. Воды не знаю гдѣ взять, от жажды итти не могу, озеро веръстъ с восьмъ, до людей далеко. Бреду потихоньку, а сам, взирая на небо, говорю: «Господи, источивый Израилю, в пустыни жаждущему, воду! Тогда и днесь – ты же! Напои меня, имиже вѣси судбами!» Простите, Бога ради! Затрѣщалъ лед, яко громъ, предо мною, на высоту стало кидать, и, яко река, разступилъся сюду и сюду и паки снидеся вмѣсто, и бысть гора льду велика, а мнѣ оставил Богъ пролубку. И дондеже строение Божие бысть, аз на востокъ кланялся Богу. И со слезами припал к пролубке и напилъся воды досыта. Потом и пролубка содвинулась. И я, возставше и поклоняся Господеви, паки побѣжал по льду, куды мнѣ надобе, к дѣтямъ150. И мне столько забывать много для прелести сего вѣка?!
На первое возвратимся. Видят онѣ, что я не соединяюся с ними, – приказал государь уговаривать меня Стрешневу Родиону, окольничему151. И я потѣшил ево, – царь то есть, от Бога учиненъ, – помолчалъ маленко. Так меня поманиваютъ: денег мнѣ десеть рублевъ от царя милостыни, от царицы – десеть же Рублевъ, от Лукьяна-духовника152 – десеть же рублев, а старой другъ, Федором зовутъ, Михайловичь Рътищевъ153 – тотъ и 60 рублев, горькая сиротина, далъ; Родионъ Стрешневъ – 10 же рублев, Прокопей Кузьмич Елизаровъ154 – 10 же рублев. Всѣ гладятъ, всѣ добры, всякой боярин в гости зоветъ. Тако же и власти, пестрые и черные155, кормъ ко мнѣ везутъ да тащатъ, полну клѣть наволокли. Да мнѣ жо сказано было: с Симеонова дни156 на Печатной дворъ хотѣли посадить. Тутъ, было, моя душа возжелала, да дьяволъ не пустил.
Помолчалъ я немного, да вижу, что неладно колесница течетъ, одержалъ ея. Сице написавъ, подал царю: «Царь-государь, – и прочая, как ведется, – подобает ти пастыря смиренномудра матери нашей общей святѣй Церкви, взыскать, а не просто смиренна и потаковника ересям; таковых же надобно избирати во епископство, и прочих властей; бодръствуй, государь, а не дремли, понеже супостатъ дьявол хощет царство твое проглотить». Да там и многонько написано было157. Спина у меня в то время заболѣла, не смогъ сам выбресть и подать, выслалъ на переездѣ с Феодором юродивым158.
Он же деръзко х корѣте приступил и, кромѣ царя, письма не дал никому. Сам у него, протяня руку ис кореты, доставал, да в тѣснотѣ людъской не достал. Осердясь, велѣлъ Феодора взять и со всѣмъ под Красное крыльце159 посадить. Потом, к обѣдне пришед, велѣлъ Феодора к церквѣ привести, и, взяв у него письмо, велѣл ево отпустить. Он же, покойник, побывав у меня, сказал: «Царь-де тебя зоветъ», да и меня в церковь потащилъ. Пришедъ пред царя, стал пред ним юродством шаловать, – так ево велѣл в Чюдов отвести.
Я пред царем стою, поклонясь, на него гляжу, ничего не говорю. А царь, мнѣ поклонясь, на меня стоя глядитъ, ничего жъ не говорит. Да так и разошлись.
С тѣхъ мѣстъ и дружбы только: онъ на меня за письмо кручинен стал, а я осердился же за то, что Феодора моего под начал послалъ.
Да и комнатные160 на меня же: «Ты-де не слушаешь царя», да и власти на меня же: «Ты-де нас оглашаешь царю и в писмѣ своем бранишь, и людей-де учишь ко церквам к пѣнию нашему не ходить». Да и опять стали думать в ссылку меня послать.
Феодора сковали в Чюдове монастыре, – Божиею волею и желѣза разсыпалися на ногахъ. Он же влѣзъ послѣ хлѣбов в жаркую печь, на голомъ гузнѣ ползая, на поду крохи побиралъ. Черн-цы же, видѣвъ, бѣгше, архимариту сказали, что нынѣ Павелъ-митрополитъ161, он же и царю извѣстилъ. Царь, пришед в монастырь, честно Феодора приказал отпустить: гдѣ-де хочет, тамъ и живет. Онъ ко мнѣ и пришел. Я ево отвелъ къ дочери своей духовной, к бояронѣ к Федосье Морозове, жить162.
Таже меня в ссылъку сослали на Мезень163. Надавали было добрые люди кое-чево, все осталося тутъ, токмо з женою и дѣтьми повезли; а я по городомъ паки их, пестрообразных зверей, обличал.
Привезли на Мезень и, полтара года держав, паки одново к Москвѣ поволокли164. Токмо два сына со мною сьехали165, а прочий на Мезенѣ осталися вси.
И привезше к Москвѣ, подержавъ, отвезли в Пафнутьевъ монастырь166. И туды присылка была, тожъ да тожъ говорят: «Долго ли тебѣ мучить нас? Соединись с нами!» Я отрицаюся, что от бѣсовъ, а онѣ лѣзутъ в глаза. Скаску имъ тутъ написалъ167 з большою укоризною и бранью и послалъ с посланникомъ их: Козьма, дьякон ярославской168, приежал с подьячим патриарша двора. Козьма-та не знаю, коего духа человѣкъ: въявѣ уговаривает меня, а втай под-крепляетъ, сице говоря: «Протопопъ, не отступай ты старова тово благочестия! Велик ты будешь у Христа человѣкъ, какъ до конца претерпишь! Не гляди ты на нас, что погибаем мы!» И я ему говорил, чтоб он паки приступил ко Христу. И он говорит: «Нельзя, Никон опуталъ меня!» Просто молыть, отрекся пред Никоном Христа, такъ уже, бѣдной, не сможетъ встать. Я, заплакавъ, благословил ево, горюна: больши тово нѣчево мнѣ дѣлать, то вѣдает с ним Богъ.
Таже, державъ меня в Пафнутьеве на чепи десеть недѣль, опять к Москвѣ свезли, томнова человѣка, посадя на старую лошедь. Пристав созади: побивай да побивай, иное вверхъ ногами лошедь в грязи упадет, а я – через голову. И днем одным перемчали девяносто веръстъ, еле живъ дотащился до Москвы.
Наутро ввели меня в Крестовую, и стязався власти со мною много169, потом ввели в соборную церковь. По «Херувимской», в обѣдню, стригли и проклинали меня170, а я сопротиво их, враговъ Божиих, проклинал. Послѣ меня в туже обѣдню и дьякона Феодора стригли и проклинали171. Мятежно сильно в обѣдню ту было.
И, подержавъ на патриарховѣ дворѣ, вывели меня ночью к Спальному крыльцу; голова досмотрил и послал в Тайнишные водяные ворота. Я чаял, в реку посадят – ано от Тайных дѣлъ шишъ анътихристовъ стоитъ, Дементей Башмаковъ172, дожидается меня; учал мнѣ говорить: «Протопопъ, велѣлъ тебѣ государь сказать, «не бось-де ты никово, надѣйся на меня». И я ему поклонясь, а сам говорю: «Челом, – реку, – бью на ево жалованье, какая онъ надежда мнѣ; надежда моя Христос!» Да и повели меня по мосту за реку. Я, идучи, говорю: «Не надѣйтеся на князя, на сыны чело-вѣческия, в нихже нѣсть спасения»173, и прочая.
Таже полуголова Осипъ Саловъ174 со стрельцами повез меня к Николѣ на Угрѣшу в монастырь. Посмотрю – ано предо мною и дьякона тащатъ. Везли болотами, а не дорогою до монастыря, и, привезше, в полатку студеную над ледником посадили. И прочих, дьякона и попа Никиту Суздальскаго175, в полаткахъ во иныхъ посадили. И Стрельцовъ человѣкъ з дватцеть с полуголовою стояли. Я сидѣл семнатцеть недѣль, а онѣ, бѣдные, изнемогли и повинились, сидя пятнацеть недѣль. Так их в Москву взяли опять, а меня паки в Пафнутьевъ перевезли176 и там в полатке, сковавъ, держали близко з год.
А какъ на Угрѣше былъ, тамо и царь приходил и посмотря около полатки, вздыхая, а ко мнѣ не вошел; и дорогу было приготовили, насыпали песку, да подумал-подумал, да и не вошел; полуголову взял и с ним кое-што говоря про меня да и поехал домой. Кажется, и жаль ему меня, да, видишь, Богу уш то надобно так.