Опослѣ и Воротынъской князь-Иван177 в монастырь приезжалъ и просился ко мнѣ, так не смѣли пустить. Денегъ, бѣдной, громаду в листу подавал. И денегъ не приняли. Послѣ, в другое лѣто на Пафнутьеве подворье в Москвѣ я скованъ сидѣлъ, такъ онъ ехал в корѣте нарокомъ мимо меня, и благословилъ я ево, миленькова. И всѣ бояря-те добры до меня, да дьяволъ лих. Хованъскова князь-Ивана178 и батогами за благочестие били в Верху; а дочь-ту мою духовную Федосью Морозову и совсѣмъ разорили, и сына ея Ивана Глѣбовича, уморили, и сестру ея княгиню Евдокѣю Прокопьевну, дочь же мою духовную, с мужемъ и з дѣтьми, бивше, розвели. И нынѣ мучат всѣхъ179, не велятъ вѣровать въ старова Сына Божия, Спаса Христа, но к новому богу, антихристу, зовутъ. Послушай их, кому охота жупела и огня, соединись с ними в преисподний адъ! Полно тово.
В Никольском же монастырѣ мнѣ было в полатке в Вознесениевъ день Божие присѣщение; в Царевѣ послании писано о томъ, тамо обрящеши180.
А егда меня свезли в Пафнутьевъ монастырь, тутъ келарь Никодимъ сперва до меня был добръ в первомъ году, а в другой привоз ожесточалъ, горюнъ: задушил было меня, завалял и окошка, и дверь, и дыму нѣгдѣ было итти. Тошнѣе мнѣ было земляные тюрмы: гдѣ сижу и емъ, тутъ и ветхая вся – срание и сцание; прокурить откутаютъ, да и опять задушатъ. Доброй человѣк, дворянин, другъ, Иваном зовутъ, БогдановичьКамынинъ181, въкладчикъ в монастырѣ, и ко мнѣ зашелъ, да на келаря покричал, и лубье, и все без указу розломалъ, такъ мнѣ с тѣхъ мѣстъ окошко стало и отдух. Да что на него, келаря, дивить! Всѣ перепилися табаку тово, что у газскаго митрополита 60 пудъ выняли напослѣдокъ182, да домру, да иные монастыръские тайные вещи, что игравше творятъ. Согрѣшил, простите! Не мое то дѣло, то вѣдаютъ онѣ, своему владыке стоятъ или падаютъ. То у них были законоучителие и любимые риторы.
У сего же я Никодима-келаря на Велик день183 попросился для празника отдохнуть, чтоб велѣлъ, двери отворя, посидѣть. И онъ, меня наругавъ, отказалъ жестоко, какъ захотелось ему; таже, пришед в кѣлью, разболѣлъся. И масломъ соборовали, и причащали, – тогда-сегда дохнетъ. То было в понедѣлникъ свѣтлой. В нощъ же ту против вторника пришел ко мнѣ с Тимофѣемъ, келейником своим, он келарь; идучи в темницу, говоритъ: «Блаженна обитель, блаженна и темница, таковых имѣетъ в себѣ страдальцов! Блаженны и юзы!» И палъ предо мною, ухватился за чепъ, говоритъ: «Прости, Господа ради, прости! Согрѣшил пред Богомъ и пред тобою, оскорбилъ тебя, и за сие наказал меня Богъ». И я говорю: «Какъ наказал, повѣжд ми!» И онъ паки: «А ты-де самъ, приходя и покадя, меня пожаловалъ, поднял, что-де запираесся! Ризы-де на тебѣ свѣтлоблещащияся и зѣло красны были!»
А келейник ево, тут же стоя, говоритъ: «Я, батюшко-государь, тебя под руку велъ ис кѣльи проводя, и поклонилъся тебѣ». И я, уразумѣвъ, сталъ ему говорить, чтоб онъ иным людям не сказывал про сие. Он же со мною спрашивался, какъ ему жить впред по Христѣ: «Или-де мнѣ велишь покинуть все и в пустыню поити?» И я ево понаказалъ и не велѣлъ ему келарства покидать, токмо бы хотя втайнѣ старое благочестие держалъ. Он же, поклоняся, отиде к себѣ, а наутро за трапезою всей братье сказалъ. Людие же безстрашно и дерзновенно ко мнѣ побрели, благословения просяще и молитвы от меня; а я их словом Божиим пользую и учю. Въ то время и враги кои были, и тѣ тут примирилися. Увы мнѣ! Коли оставлю суетный сей вѣкъ! Писано: «Горе, емуже рекутъ добре вси человѣцы»184. Воистинно, не знаю, какъ до краю доживать. Добрых дѣлъ нѣтъ, а прославилъ Богъ; да то вѣдаетъ онъ – воля ево!
Тут же приежалъ и Феодоръ, покойникъ, з дѣтми ко мнѣ побывать185 и спрашивался со мною, какъ ему жить: «В рубашке ль-де ходить али платье вздѣть?186 Еретики-де ищутъ меня. Был-де я на Резани, у архиепископа Лариона187 скованъ сидѣлъ, и зѣлодѣ жестоко мучили меня; рѣткой день плетьми не бивше пройдетъ; а нудили-де к причастью своему; и я-де уже изнемогъ и не вѣдаю, что сотворю. В нощи з горестию великою молихся Христу, да же бы меня избавилъ от них, и всяко много стужалъ. А се-де чепь вдругъ грянула с меня, и двери-де отворились. Я-де, Богу поклонясь, и побрелъ ис полаты вонъ. К воротам пришелъ, – ано и ворота отворены! Я-де и управился путем. К свѣту-де ужъ далеконько дорогою бреду. А се двое на лошадях погонею за мною бегутъ. Я-де-таки подле стороны дороги бреду: онѣ-де и пробѣжали меня. А се-де розсвѣтало, – едутъ противъ меня назадъ, а сами меня бранят: «Ушелъ-де, блядин сын! Гдѣ-де ево возьмѣшъ?» Да и опять-де проехали, не видали меня. Я-де помаленку и к Москвѣ прибрѣлъ. Какъ нынѣ мнѣ велишь: туды ль-де паки мучитца итти или-дѣ здѣсь таитца от них? Как бы-де Бога не прогневить».
Я, подумавъ, велѣлъ ему платье носить и посредѣ людей, таяся, жить.
А однако не утаилъ, нашелъ дьявол и в платье и велѣлъ задавить. Миленькой мой, храбрый воин Христовъ былъ! Зѣло вѣра и ревность тепла ко Христу была; не видалъ инова подвижника и слезоточца такова. Поклонов тысящу откладетъ да сядетъ на полу и плачет часа два или три. Жилъ со мною лѣто в одной избѣ; бывало, покою не дастъ. Мнѣ еще немоглось в то время; в комнатке двое нас; и много часа три полежитъ да и встанет на правило. Я лежу или сплю, а онъ, молясь и плачючи, приступит ко мнѣ и станетъ говорить: «Какъ тебѣ сорома нѣт? Веть ты протопопъ. Чем было тебѣ нас понуждать, а ты и самъ ленивъ!» Да и роскачает меня. Онъ кланяется за меня, а я сидя молитвы говорю: спина у меня болѣла гораздо. Онъ и самъ, миленькой, скорбенъ былъ: черевъ из него вышло три аршина, а вдругоряд – пять аршинъ, от тяготы зимныя и от побой. Бродилъ в одной рубашке и босиком на Устюге годовъ с пять, зѣло велику нужду терпѣлъ от мраза и от побой. Сказывал мнѣ: «Ногами-теми, что кочением мерзлым, по каменью-тому-де бью, а какъ-де в тепло войду, зѣло-де рветъ и болитъ, какъ-де сперва учал странствовати; а се-де лехче, да лехче, да не стало и болѣть».
Отецъ у него в Новегороде, богатъ гораздо, сказывал мнѣ, – мытоимецъ-де, Феодором же зовут; а онъ уроженецъ мезенской, и баба у него, и дядя, и вся родня на Мезени. Богъ изволилъ, и удавили его на висѣлице отступники у родни на Мезени188.
А уродъствовать-тово какъ обѣщался Богу, да солгал, такъ-де морем ездил на ладье к городу с Мезени, «и погодою било нас, и, не вѣдаю-де какъ, упалъ в море, а ногами зацепился за петлю и долго висѣлъ: голова в водѣ, а ноги вверху; и на умъ-де взбрело обѣщание, яко не солъгу, аще от потопления мя Богъ избавит. И не вѣмъ-де, кто, силен, выпехнул меня из воды на полубы. С тѣхъ-де мѣстъ стал странствовать».
Домой приехавъ, житие свое дѣвъством прошел, Богъ изволил. Многие борьбы блудныя бывали, да всяко сохранилъ Владыко. Слава Богу о нем, и умер за християнъскую вѣру! Добро, онъ уже скончал свой подвигъ. Какъ-то еще мы до пристанища доедем? Во глубинѣ еще пловем, берегу не видѣть, грести надобе прилѣжно, чтоб здорово за дружиною в пристанище достигнуть. Старец, не станем много спать: дьяволъ около темниц наших бодро зѣло ходитъ, хочется ему нас гораздо! Да силен Христос и нас не покинуть. Я дьявола не боюсь, боюсь Господа, своего Творца, и Содѣтеля, и Владыки. А дьяволъ – какая диковина, чево ево боятца! Боятца подобаетъ Бога и заповѣди его соблюдати, так и мы со Христомъ ладно до пристанища доедем.
И Афонасей-уродивый крѣпко же житье проходил, покойник, сынъ же мнѣ былъ духовной, во иноцех Авраамий189; ревнив же о Христѣ и сей былъ гораздо, но нравомъ Феодора смирнѣе. Слез река же от очию истекала, так же бос и в одной рубашке ходил зиму и лѣто и много же терпѣлъ дождя и мраза. Постригшися, и в пустыни пожил, да отступники и тово, муча много, и сожгли в огнѣ на Москвѣ на Болотѣ190. Пускай ево, испекли хлѣбъ сладок Святѣй Троицѣ. Павел Крутицкий за бороду ево драл и по щокам бил своими руками, а онъ истиха Писанием обличал их отступление. Таже и плетьми били и, муча всяко, кончали во огнѣ за старую нашу християнскую вѣру, он же скончался о Христѣ Исусѣ, послѣ Феодорава удавления два года спустя.
И Лука Лаврентиевич, сынъ же мнѣ былъ духовной, что на Мезени вмѣсте с Феодором удавили тѣ же отступники, на висилице повѣся, смирен нравъ имѣл, покойникъ, говорил – яко плакал, москвитин родом, у матери-вдовы сынъ был единочаденъ, сапожник чиномъ, молод лѣты, годовъ в полтретьятцеть, да умъ столѣтен. Егда вопроси его Пилатъ: «Какъ ты, мужик, крестисся?», он же отвѣща: «Какъ батюшко мой протопоп Аввакумъ, такъ и я крещуся». И много говоря, предаде его в темницу. Потом с Москвы указали удавить, так же, что и Феодора, на висилице повѣся; он же и скончалъся о Христѣ Исусѣ.
Милые мои, сердечные други, помогайте и нам, бѣднымъ, молитвами своими, да же бы и нам о Христѣ подвигъ сей мирно скончати.
Полно мнѣ про дѣтей тѣх говорить, стану паки про себя сказывать.
Как ис Пафнутьева монастыря привезли меня к Москвѣ191, и, на подворье поставя, многажды водили в Чюдовъ, грызлися, что собаки, со мною власти192. Таже передъ вселенъских привели меня патриарховъ, и наши всѣ тут же сидятъ193, что лисы. Много от Писания говорил с патриархами, Богъ отверъзъ уста мое грѣшные, и посрамил ихъ Христос устами моими. Послѣднее слово со мною говорили: «Что-де ты упрям, Аввакумъ? Вся-де наша Палестина, и серби, и алъбанасы, и волохи, и римляня, и ляхи, всѣ-де трема персты крестятся, одинъ-де ты стоишь во своем упоръствѣ и крестисся пятью перъсты! Так-де не подобаетъ».
И я имъ отвѣщалъ о Христѣ сице: «Вселенстии учителие! Римъ давно упалъ и лежит невсклонно, а ляхи с ним же погибли, до конца враги быша християном. А и у вас православие пестро стало от насилия турскаго Магмета194, да и дивить на вас нельзя, немощни есте стали. И впредь приезжайте к нам учитца: у нас, Божиею благодатию, самодержство. До Никона-отступника у наших князей и царей все было православие чисто и непорочно, и Церковь была немятежна. Никонъ-волкъ со дьяволом предали трема перъсты креститца. А первые наши пастыри, якоже сами пятию перъсты крестились, такоже пятию перъсты и благославляли по преданию святых отецъ наших, Мелетия Антиохийскаго и Феодорита Блаженнаго, Петра Дамаскина и Максима Грека