195. Еще же и московский помѣстный бывый собор при царѣ Иваннѣ196 так же слагати перъсты и креститися и благословляти повелеваетъ, якоже и прежний святии отцы, Мелетий и прочий, научиша. Тогда, при царѣ Иванѣ на соборѣ быша знаменоносцы: Гурий, Смоленский епископъ, и Варсонофий Тверский, иже и быша казанские чюдотворъ-цы197, и Филиппъ, Соловецкий игуменъ, иже и митрополитъ Московской198, и иные от святых русских».
И патриарси, выслушавъ, задумалися. А наши, что волчонки, вскоча, завыли и блевать стали на отцовъ своих, говоря: «Глупы-де были и не смыслили наши святые, неучоные люди были и грамотѣ не умѣли, – чему-де им вѣрить?»
О, Боже святый! Како претерпѣ святых своих толикая досаждения! Мнѣ, бедному, горько, а дѣлать нѣчева стало; побранил ихъ, колко могъ, и послѣднее рек слово: «Чистъ есмъ аз и прах прилѣпший от ногъ своих оттрясаю пред вами, по писанному: “Лу тче един, творяй волю Божию, нежели тмы беззаконных! V". Так на меня и пуще закричали: «Возьми, возьми его! Всѣхъ нас обезчестил!», да толкать и бить меня стали. И патриархи сами на меня бросились грудою, человѣкъ их с сорокъ, чаю, было, всѣ кричатъ, что татаровя. Ухватил дьякъ Иванъ Уаровъ200 да и потащилъ меня. И я закричал: «Постой, не бейте!» Так онѣ всѣ отскочили.
И я толмачю архимариту Денису201 стал говорить: «Говори, Денис, патриархам: апостолъ Павелъ пишетъ: “Таковъ нам подобаше архиерей: прѣподобенъ, незлобивъ”202, и прочая. Авы, убивше человѣка неповинна, какъ литоргисать станете?» Такъ онѣ сѣли. И я, отшед ко дверям, да на бокъ повалился, а самъ говорю: «Посидите вы, а я полежу». Такъ онѣ смѣются: «Дуракъ-де протопоп-от, и патриарховъ не почитает». И я говорю: «Мы уроди Христа ради! Вы славни, мы же безчестни! Вы сильни, мы же немощни!»203
Потом паки ко мнѣ пришли власти и про «аллилуия» стали говорить со мною. И мнѣ Христос подалъ: Дионисиемъ Ареопагитом римскую ту блядь посрамил в них. И Евфимей, чюдовской келарь204, молылъ: «Правъ-де ты, нѣчева-де нам болыни тово говорить с тобою». И повели меня на чепь.
Потом полуголову царь прислал со стрельцами, и повезли меня на Воробьевы горы; тут же – священника Лазаря205 и старца Епифания206, обруганы и острижены, как и я был прежде. Поставили нас по разным дворам. Неотступно 20 человѣкъ стрельцов, да полуголова, да сотник над нами стояли: берегли, жаловали, и по ночам с огнем сидѣли, и на дворъ срать провожали. Помилуй их Христос! Прямые добрые стрельцы те люди, и дѣти таковы не будут, – мучатся туды жо, с нами возяся. Нужица-та какова прилунится, и онѣ всяко, миленькие, радѣютъ. Да што много разсуждать, у Спаса онѣ лутче чернъцовъ тѣхъ, которые клабуки-те рогатые ставцами-тѣми носятъ207. Полно онѣ, горюны, испиваютъ допьяна да матерны бранятся, а то бы онѣ и с мучениками равны были. Да што же дѣлать, и такъ их не покинетъ Богъ.
Таже нас перевезли на Ондрѣевъское подворье208. Тутъ приезжал ко мнѣ шпынять от Тайныхъ дѣлъ Дементей Башмаков; быт-то без царева вѣдома былъ, а опослѣ бывше у меня, сказал – по цареву велѣнию былъ. Всяко, бѣдные, умышляютъ, какъ бы им меня прельстить, да Богъ не выдастъ за молитвъ Прѣчистые Богородицы, она меня, помощница, обороняет от них.
А на Воробьевыхъ горах дьякъ конюшей Тимофей Марковъ209 от царя присылай и у всѣхъ былъ, – много кое-чево говоря, с криком розошлись и со стыромъ болшимъ. Я послѣ ево написал послание210 и с сотником Иваном Лобковым к царю послалъ: кое о чем многонко поговоря, и благословение ему, и царице, и дѣтям приписалъ.
Потомъ, держав на Воробьевых горахъ, и на Ондрѣевскомъ подворье, и в Савине слободке211, к Николѣ на Угрѣшу перевезли. Тут голову Юрья Лутохина212 ко мнѣ опять царь присылалъ и за послание «спаси Богъ» с поклономъ большое сказал и, благословения себѣ и царицѣ и дѣтям прося, молитца о себѣ приказал.
Таже опять нас в Москву ввезли, на Никольское подворье, и взяли о правовѣрии еще скаски у насъ213. Потом многажды ко мнѣ присыланы были Артемон и Дементий214, ближние ево, и говорили царевым глаголомъ. «Протопопъ, вѣдаю-де я твое чистое и непорочное и богоподражателное житие, прошу-де благославения твоего с царицею и дѣтми, помолися о насъ», – кланяючися посланник говорит. Я-су и нынѣ по немъ тужу, силно мнѣ ево жаль. И паки он же: «Пожалуй-де, послушай меня, соединись со вселенъскими тѣми хотя чем небольшим!» И я говорю: «Аще мнѣ и умереть – со отступниками не соединюсь! Ты, реку, царь мой, а имъ какое дѣло до тебя? Потеряли, реку, своево царя латыши безвѣриемъ своим, да и тебя сюды приехали проглотить; не сведу рукъ с высоты, дондеже отдаст тебя мнѣ Богъ!»
И много тѣхъ присылок было. Говорено кое о чем не мало, – день Судный явитъ. Послѣднее слово реклъ: «Гдѣ ты ни будешь, не забывай нас в молитвах своих!» Я и нынѣ, грѣшной, елико могу, молюся о немъ. Аще и мучит мя, но царь бо то есть; бывало время, и впрямь добръ до нас бывалъ. До Никона-злодѣя, прежде мору, х Казанъской пришедъ, у руки мы были, яйцами нас дѣлилъ; и сынъ мой Иванъ, маленекъ еще был, и не прилунился подле меня, а онъ, государь, знает гораздо ево, послалъ брата моево роднова сыскивать робенка, а самъ долго стоя ждалъ, докамѣстъ братъ на улице робенъка сыскалъ. Руку ему даетъ целовать, и робенок глупъ, не смыслитъ, видиъ, что не поп, такъ не хочетъ целовать. И государь самъ руку к губамъ робенку принес, два яйца ему далъ и погладил по голове. Ино-су и сие нам надобе не забывать, не от царя намъ мука сия, но грѣхъ ради нашихъ от Бога дьяволу попущено озлобити нас, да же, искусяся нынѣ, вечнаго искушения уйдемъ. Слава Богу о всемъ!
Таже братию, Лазаря и старца, казня, вырѣзавъ языки, а меня и Никифора-протопопа215 не казня, сослали нас в Пустозерье216.
А двоихъ сыновъ моихъ, Ивана и Прокопья, оставили на Москвѣ за поруками; и онѣ, бѣдные, мучились годы с три, уклонялся от смерти властелинскова навѣта, гдѣ день, гдѣ ночь, – никто держать не смѣетъ, – и кое-какъ на Мезень к матери прибрели. Не пожили и з годъ – ано и в землю попали217. Да пускай, лутче пустые бродни, чем по улицам бродить. Я безпрестанно Бога о том молю: «Господи, аще хотимъ, аще и не хотим, спаси нас!» И Господь и промышляетъ о нашемъ спасении помаленку; пускай потерпимъ токо, а то пригодится нѣ въ кую пору; тогда слюбится, какъ время будет.
Аз же ис Пустозерья послалъ к царю два посланья218, – одно не велико, а другое больше: говорилъ кое о чемъ ему много. В послании ему сказалъ и богознамения, показанная мнѣ не в одно время, – тамо чтый да разумѣетъ. Еще же от меня и от братьи дьяконово снискание послано в Москву, правовѣрнымъ гостинца – книга «Отвѣтъ православныхъ»219, и от Лазаря священника два послания: царю и патриарху220.
И за вся сия присланы к нам гостинцы: повѣсили в дому моемъ на Мезени на виселице двух человѣкъ, дѣтей моих духовных, – Феодора преждереченнаго юродивого да Луку Лаврентьевича221, рабы Христовы, свѣты мои, были. И сыновъ моихъ двоих Ивана и Прокопья велено же повѣсить. И онѣ, бѣдные, испужався смерти, повинились: «Виноваты пред Богомъ и пред великим государемъ», а невѣдомо, что своровали. Такъ их и с матерью троих закопали в землю. Да по правилам так онѣ здѣлали, спаси Богъ. Того ради, робята: не бойтеся смерти, держите старое благочестие крѣпко и непополъзновенно! А мать за то сидитъ с ними, чтоб впредь дѣтей подкрѣпляла Христа ради умирати и жила бы, не розвѣшавъ уши. А то баба, бывало, нищих кормитъ, стороннихъ научаетъ, какъ слагать перъсты и креститца и творить молитва, а дѣтей своих и забыла подкрепить, чтоб на висилицу пошли и з доброю дружиною умерли заодно Христа ради.
Ну да Богъ вас проститъ, не диво что такъ здѣлали, и Петръ-апостолъ нѣкогда убоялся смерти и Христа отрекся, и о семъ плакася горько222, таже помилованъ и прощенъ бысть. А и о вас нѣкогда молящу ми ся тощно, и видѣвъ вашу пред собою темницу и вас троих на молитвѣ стоящих в вашей темнице, а от вас три столпа огненны к небесам стоятъ простерты. Аз с тѣхъ мѣстъ обрадовалъся, и лехче мнѣ стало, яко покаяние ваше принял Богъ. Слава о сем Богу!
Таже тот же Пилатъ, полуголова Иванъ Елагин223, был у нас в Пустозерье и взял у нас скаску224, сице реченно: год и мѣсяцъ, и паки: «Мы святых отецъ предание держимъ неизмѣнно, а Паисѣя Александръскаго патриарха с товарыщи еретическое соборище проклинаемъ»; и иное там говорено многонько, и Никону-еретику досталось.
По сем привели нас к плахе и прочитали наказ: «Изволил-де государь и бояря приговорили – тебя, Аввакума, вмѣсто смертные казни учинить струб в землю и, здѣлавъ окошко, давать хлѣбъ и воду, а прочим товарищам рѣзать без милости языки и сѣчь руки». И я, плюнувъ на землю, говорилъ: «Я, реку, плюю на ево кормлю; не едше умру, а не предамъ благовѣрия». И по том повели меня в темницу, и не елъ дней з десяток, да братья велѣли.
Таже священника Лазаря взяли и вырѣзали языкъ из горла; кровь попошла да и перестала; онъ в то время без языка и паки говорить сталъ. Таже, положа правую руку на плаху, по запястье отсѣкли, и рука отсѣченая, лежа на земли, сложила сама по преданию перъсты и долго лежала пред народы, исповѣдала, бѣдная, и по смерти знамение Спасителево неизмѣнно. Мнѣ-су и самому сие чюдно: бездушная одушевленных обличаетъ! Я на третей день у Лазаря во ртѣ рукою моею гладил – ино гладко, языка нѣтъ, а не болитъ, далъ Богъ; а говоритъ, яко и прежде. Играетъ надо мною: «Щупай, протопопъ, забей руку в горло-то, небось не откушу!» И смѣхъ с ним, и горе! Я говорю: «Чево щупать, на улице язык бросили». Он же сопротивъ: «Собаки онѣ, вражьи дѣти! Пускай мои едятъ языки!» Первой у него лехче и у старца на Москвѣ рѣзаны были, а нынѣ жестоко гораздо. А по дву годах и опять иной язык вырос, чюдно, с первой жо величиною, лишо маленько тупенек.
Таже взяли соловецкаго пустынника старца Епифания; он же моливъ Пилата тощнѣ и зѣло умильнѣ, да же повелитъ отсѣщи главу его по плеча, вѣры ради и правости закона. Пилатъ же отвѣща ему, глагола: «Батюшко, тебя упокоить, а самому мнѣ гдѣ дѣтца? Не смѣю, государь, такъ здѣлать». И не послушавъ полуголова старцова моления, не отсѣче главы его, но повелѣ язык его вырѣзать весь же.