Старец же, прекрестя лице свое, и рече, на небо взирая: «Господи, не остави мя, грѣшнаго!», – и вытяня своима рукама языкъ свой, спекулатару на нож налагая, да же не милуя его рѣжетъ. Палач же, дрожа и тресыйся, насилу выколупалъ ножемъ языкъ из горла, ужас бо обдержаше ево и трепетенъ бяше225. Палач же, пожалѣя старца, хотя ево руку по составамъ резать, да же бы зажило впредь скорѣе; старец же, ища себѣ смерти, поперегъ костей велѣлъ отсѣщи, и отсѣкоша четырѣ перъста. И сперва говорил гугниво. Таже молилъ Прѣчистую Богоматерь, и показаны ему оба языки, московской и пустозеръской, на воздухе; он же, единъ взяв, положил в ротъ свой; и с тѣхъ мѣстъ стал говорить чисто и ясно, а язык совершенъ обрѣтеся во ртѣ.
Посем взяли дьякона Феодора и язык вырѣзали весь же, осталъся кусочик в горлѣ маленекъ, накось рѣзанъ, не милость показуя, но руки не послужили, – от дрожи и трепета ножъ из рукъ валилъся. Тогда на той мѣре и зажил, а опослѣ и паки с прежней вырос, лише маленко тупенек. Во знамение Богъ так устроилъ, да же разумно невѣрному, яко рѣзан. Мы, вѣрни суть, и без знамения вѣруемъ старому Христу Исусу, Сыну Божию, свѣту, и преданное от святых отецъ старобытное в церкви держим неизмѣнно; а иже кому недоразумно, тотъ смотри на знамение и подкрѣпляйся.
У него же, дьякона, отсѣкли руку поперегъ ладони, и все, дал Богъ, здорово стало, по-прежнему говоритъ ясно и чисто. И у него вдругоряд же язык рѣзан, на Москвѣ менши нынѣшняго рѣзано было. Пускай никонияня, бѣдные, кровию нашею питаются, яко медъ испивая!
Таже осыпали нас землею: струбъ в землѣ, и паки около земли другой струбъ, и паки около всехъ общая ограда за четырьми замками; стражие же десятеро с человѣкомъ стрежаху темницу226.
Мы же, здѣсь, и на Мезени, и повсюду сидящии в темницах, поем пред Владыкою Христомъ, Сыномъ Божиим, Пѣсни Пѣсням, ихже Соломан воспѣтъ, зря на матерь Вирсавию: «Се еси добра, прекрасная моя! Се еси добра, любимая! Очи твои горятъ, яко пламень огня; зубы твои бѣлы паче млека; зрак лица твоего паче солнечных лучь; и вся в красотѣ сияешь, яко день в силѣ своей! Аминь»227. Хвала о Церквѣ228.
Посем, у всякаго правовѣрна прощения прошу. Иное было, кажется, и не надобно говорить, да прочтох Дѣяния апостольская и Послания Павлова, – апостоли о себѣ возвѣщали жо, егда Богъ содѣлаетъ в них. Не нам, Богу нашему слава! А я ничтоже есмъ. Рекох и паки реку: аз есмъ грѣшникъ, блудник и хищник, тать и убийца, друг мытаремъ и грѣшникамъ и всякому человѣку окаянной лицемѣрецъ. Простите же и молитеся о мнѣ, а я – о вас, чтущихъ сие и послушающих. Неука я человѣкъ и несмысленъ гораздо, болыни тово жить не умѣю, а что здѣлаю я, то людямъ и сказываю; пускай Богу молятся о мнѣ. В день вѣка вси же познаютъ содѣланная мною – или добрая, или злая. Но аще и не ученъ словомъ, но не разумом; не ученъ диалектика, и риторики, и философии, а разумъ Христовъ в себѣ имам, якоже и апостолъ глаголетъ: «Аще и невѣжда словомъ, но не разумомъ»229.
Еще вам про невѣжество свое скажу. Зглупалъ, отца своего заповѣдь преступил, и сего ради дом мой наказанъ бысть. Внимай, Бога ради, и молися о мнѣ.
Егда еще я был попом, духовникъ царевъ Стефан Внифаньтиевичь благословил меня образом Филиппа митрополита да книгою Ефрема Сирина230, – себя пользовать, прочитал, и людей. А я, окаянной, презрѣвъ благословление отеческое и приказ, ту книгу брату двоюродному, по докуке ево, на лошедь променял. У меня же в дому былъ братъ мой родной, именем Евфимей, зѣло грамотѣ былъ гораздъ и о церквѣ велико прилѣжание имѣлъ, напослѣдок взятъ был к большой царевнѣ в Веръхъ231, а в мор и з женою преставился. Сей Евфимей лошедь сию поил и кормил и гораздо об ней прилѣжал, презирая и правило многажды.
И видѣ Богъ неправду з братом в нас, яко неправо ходим по истиннѣ: я книгу променял, отцову заповѣдь преступил, а братъ, правило презирая, о скотинѣ прилѣжалъ, – изволил нас Владыко сице наказать. Лошедь ту по ночам и в день в конюшнѣ стали бѣси мучить: всегда заезжена, мокра и еле стала жива. Я недоумѣюся, коея ради вины бѣсъ озлобляетъ нас так. И в день недѣльный послѣ ужины, в келейном правилѣ на полунощнице, братъ мой Евфимей говорилъ кафизму «Непорочную»232 и завопилъ высоким гласом: «Призри на мя и помилуй мя!»233 и, испустя книгу из рукъ, ударился о землю, от бѣсовъ бысть пораженъ, начал неудобно кричать и вопить, понеже бѣси жестоко мучиша его.
В домуже моем иные родные два брата, Козьма и Герасим, больши ево, а не смогли ево держать. И всѣхъ домашних, человѣкъ с тритцеть, держа ево, плачютъ пред Христомъ и, моляся, кричатъ: «Господи, помилуй! Согрѣшили пред тобою, прогнѣвали Благость твою! За молитвъ святых отецъ наших помилуй юношу сего!» А онъ пущи бѣсится, и бьется, и кричит, и дрожитъ.
Аз же помощию Божиею в то время не смутился от голки бѣсовския тоя, – кончавше правило обычное, паки начах Христу и Богородице молитися, со слезами глаголя: «Всегосподованная госпоже Владычице моя Пресвятая Богородице! Покажи ми, за которое мое согрѣшение таковое быст ми наказание, да уразумѣвъ, каяся пред Сыном твоим и пред тобою, въпредь тово не стану дѣлать!» И плачючи, послал во церковь по Потребник и по святую воду сына моего духовного Симеона, юношу лѣт в четырнатцеть, таков же, что и Евфимей; дружно меж себя живуще Симеонъ со Евфимием, книгами и правилом другъ друга подкрепляюще и веселящеся оба, в подвиге живуще крѣпко, в постѣ и молитвѣ.
Той же Симеон, по друге своем плакавъ, сходилъ во церковь и принес книгу и святую воду. И начах аз дѣйствовать над обуреваемым молитвы Великаго Василия. Онъ мнѣ Симеонъ кадило и свѣщи подносил и воду святую, а прочий беснующагося держали. И егда в молитвѣ дошла рѣчь: «Аз ти о имени Господни повелеваю, душе нѣмый и глухий, изыди от создания сего и к тому не вниди в него, но иди на пустое мѣсто, идѣже человѣкъ не живетъ, но токмо Богъ призираетъ»234, бѣс же не слушаетъ, не идетъ из брата. И я паки туже рѣчь вдругорядъ, и бѣсъ еще не слушаетъ, пущи мучитъ брата.
Охъ, горѣ, какъ молыть! И соромъ, и не смѣю! Но по повелѣнию старца Епифания говорю, коли уж о сем онъ приказалъ написать. Сице было: взялъ я кадило и покадилъ образы и бѣснова, и потомъ ударилъся о лавку, рыдавъ на многъ час. Возставше, в третьие ту же Василиеву рѣчь закричалъ к бѣсу: «Изыди от создания сего!» Бѣс же скорчилъ в кольцо брата и, пружався, изыде и сѣлъ на окошке. Брат же бывъ яко мертвъ.
Аз же покропилъ ево святою водою, он же, очхнясь, перъстом мнѣ на окошко, на бѣса сидящаго, указуетъ, а самъ не говорит, связавшуся языку его. Аз же покропилъ водою окошко – и бѣсъ сошелъ в жерновый угол. Брат же паки за ним перъстомъ указует. Аз же и там покропилъ водою – бѣсъ же оттоля пошел на печь. Брат же и там ево указуетъ – аз же и там тою же водою. Брат же указалъ под печь, а сам прекрестился. И я не пошел за бѣсом, но напоил брата во имя Господне святою водою.
Он же, вздохня из глубины сердца, ко мнѣ проглагола сице: «Спаси Богъ тебя, батюшко, что ты меня отнял у царевича и у двух князей бѣсовских! Будет тебѣ бить челом брат мой Аввакумъ за твою доброту. Да и мальчику тому спаси Богъ, которой ходил во церковь по книгу и по воду ту святую, пособлял тебѣе с ними битца; подобием онъ что и Симеонъ, друг мой. Подлѣ реки Сундови-ка235 меня водили и били, а сами говорятъ: «Нам-де ты отданъ за то, что братъ твой на лошедь променял книгу, а ты ея любишь»; так-де мнѣ надобе поговорить Аввакуму-брату, чтоб книгу ту назад взял, а за нея бы дал деньги двоюродному брату».
И я ему говорю: «Я, реку, свѣтъ, брат твой Аввакум!» И онъ отвѣщалъ: «Какой ты мнѣ братъ! Ты мнѣ батько! Отнял ты меня у царевича и у князей; а брат мой на Лопатищахъ живетъ, будет тебѣ бить челом». Вотъ, в ызбѣ с нами же, на Лопатищах, а кажется ему – подле реки Сундовика. А Сундовик верстъ с пятнатцеть от нас под Мурашкинымъ да под Лысковым течет. Аз же паки ему дал святыя воды. Он же и судно у меня отнимаетъ и сьесть хочетъ: сладка ему бысть вода! Изошла вода, и я пополоскалъ и давать стал, – онъ и не сталъ пить.
Ночь всю зимюю с ним простряпал; маленько полежавъ с ним, пошелъ во церковь заутреню пѣть. И без меня паки бѣси на него напали, но лехче прежнева. Аз же, пришед от церкви, освятил его масломъ, и паки бѣси отидоша, и умъ цѣлъ сталъ, но дряхлъ бысть, от бѣсовъ изломан. На печь поглядывает и оттоле боится. Егда куцы отлучюся, а бѣси и навѣтовать станут. Бился я з бѣсами, что с собаками, недѣли с три за грѣхъ мой, дондеже книгу взял и деньги за нея дал. И ездил ко другу своему, Илариону-игумну236, онъ просвиру вынял за брата; тогда добро жилъ, что нынѣ архиепископъ Резанъской, мучитель стал християнской. И инымъ друзьямъ духовным бил челом о братѣ. И умолили о нас Бога.
Таково-то зло преступление заповѣди отеческой! Что же будет за преступление заповѣди Господни? Охъ-да только огонь да мука! Не знаю, какъ коротать дни, слабоумием обьятъ и лицемѣриемъ и лжею покрыт есмъ, братоненавидѣнием и самолюбием одѣянъ, во осуждении всѣхъ человѣкъ погибаю. И мняся нѣчто быти, а калъ и гной есмъ, окаянной, прямое говно, отовсюду воняю – и душею, и тѣлом. Хорошо мнѣ жить с собаками и со свиниями в конурахъ, так же и онѣ воняютъ. Да псы и свиньи – по естеству, а я – чрез естество, от грѣхъ воняю, яко пес мертвой, поверженъ на улице града. Спаси Богъ властей тѣх, что землею меня закрыли! Себѣ уже воняю, злая дѣла творяще, да иных не соблажняю. Ей, добро такъ!
Да и в темницу ко мнѣ бѣшаной зашел, Кирилушком звали, московской стрелец, караульщик мой. Остриг ево аз и платье переменили, – зѣло вшей было много. Замкнуты, двое нас с ним, живем, да Христос с нами и Прѣчистая Богородица. Онъ, миленькой, бывало, сцытъ под себя и серет, а я ево очищаю. Есть и пить проситъ, а без благословения взять не смѣетъ. У правила стоять не захочет, – дияволъ сонъ ему наводит, – и я чотками постегаю, так и молитву творить станетъ и кланяется, за мною стоя. И егда правило скончаю, онъ и паки бѣсноватися станет. При мнѣ беснуется и шалуетъ, а егда пойду к старцу посидѣть въ ево темницу, а Кирила положу на лавке и не велю вставать ему и бл