, один Непостижимый. «И в сей Святой Троице ничто не первое или последнее, ничто не большее или меньшее, но едины три лица и суть соприсносущны себе и равны»23. «Отдельно есть: Отцу – нерождение, Сыну же – рождение, а Духу Святому – исхождение; обще же им – Божество и Царство»24.
Нужно поговорить и о вочеловечении Бога Слова для вашего спасения. По благости щедрот излил себя от Отеческих недр Сын, Слово Божие, в Деву, чистую богоотроковицу, когда время настало, и воплотился от Духа Свята и Марии Девы вочеловечился, нас ради пострадал, и воскрес в третий день, и на небо вознёсся, и сел одесную Величества на высоте, и снова придёт судить и воздать каждому по делам его, его же Царствию несть конца.
И сей промысел Божий был прежде, чем создан был Адам, прежде, чем был он сотворён по образу Божию. Сказал Отец Сыну: «Сотворим человека по образу нашему и по подобию». И отвечал (Сын): «Сотворим, Отче, и он преступит (нашу заповедь)». И снова сказал (Отец): «О, единородный мой! О, Свет мой! О, Сын и Слово! О, Сияние славы моей! Если ты печёшься о создании своём, подобает тебе облечься в тленного человека, подобает тебе по земле ходить, апостолов воспринять, пострадать и всё исполнить». И отвечал (Сын): «Буди, Отче, воля твоя!» После этого создан был Адам, и прочее. Если хочешь знать подробнее, читай «Маргарит», «Слово о вочеловечении»25, там обрящешь. Я кратко помянул, показывая Божий промысел. Так всякий верующий в него не посрамится, а не верующий осуждён будет и навеки погибнет, по вышепомянутому Афанасию.
Так я, протопоп Аввакум, верую, так исповедую, с тем живу и умираю.
Рождение же мое в нижегородских пределах, за Кудьмою рекою, в селе Григорове26. Отец мой был священник Пётр27, мать – Мария, во инокинях Марфа. Отец мой прилежал к питию хмельному, мать же моя была постница и молитвенница, всегда учила меня страху Божию. А я, некогда увидав у соседа умершую скотину, в ту ночь, поднявшись, долго плакал перед иконой о душе своей, помышляя о смерти, что и я умру, и с тех пор привык каждую ночь молиться.
Потом мать моя овдовела, а я осиротел рано, и от своей родни были мы в изгнании.
Изволила мать меня женить. Я же Пресвятой Богородице молился, чтобы дала мне жену – помощницу ко спасению. И в том же селе девица, тоже сиротина, беспрестанно в церковь ходила, имя ей Анастасия28. Отец её был кузнец, именем Марко, богат гораздо, а когда умер, после него всё перевелось. И она в бедности жила и молилась Богу, чтобы сочетаться ей со мной браком. Так и сделалось по воле Божией.
Потом мать моя отошла к Богу в подвижничестве великом. Я же из своего изгнания переселился в другое место29. Рукоположен во дьяконы двадцати лет с годом и спустя два года в попы поставлен; пробыл в попах восемь лет и потом был произведён в протопопы православными епископами30; тому двадцать лет минуло, и всего тридцать лет, как священство имею, а от рождения на шестой десяток идёт.
Когда я в попах был, тогда имел у себя детей духовных много, по сие время сотен с пять или шесть будет. Без отдыха я, грешный, подвизался в церквах, и домах, и на площадях, по городам и сёлам, да ещё и в царствующем граде, и в стороне Сибирской, проповедуя и уча слову Божию, лет с двадцать пять тому будет.
А когда я ещё в попах был, пришла ко мне исповедаться девица, многими грехами обременённая, во всяком блуде и разврате повинная, и начала мне, плачась, подробно возвещать в церкви, перед Евангелием стоя. Я же, треокаянный врач, слушая её, сам разболелся, изнутри палим огнём блудным.
И горько мне стало в тот час. Зажёг три свечи и прилепил к аналою, и возложил правую руку на пламя, и до тех пор держал, покуда во мне не угасло злое разжжение.
И отпустив девицу, сложив с себя ризы, помолясь, пошёл я в свой дом зело скорбен; время же близко полуночи. И придя в свою избу, стал я плакать перед образом Господним, так что и очи опухли, и молиться усердно, чтоб отлучил меня Бог от детей духовных, понеже бремя тяжко, не могу носить. Пал я на землю и рыдал горько, и забылся лёжа.
Не знаю, как плачу, а очи сердечные у реки Волги. Вижу: плывут стройно два корабля золотых, и вёсла на них златы, и шесты златы, и всё золотое. По одному кормщику на них сидят. И я спросил: «Чьи корабли?» И они отвечали: «Луки и Лаврентия», – сии были мне дети духовные, меня и дом мой наставили на путь спасения и скончались богоугодно. А после этого вижу третий корабль, не златом украшен, но разными красотами испещрён, красно, и бело, и сине, и черно, и пестро, ум человеческий не вместит такой красоты и лепоты; юноша светел, на корме сидя, правит; бежит (корабль) ко мне из-за Волги, как проглотить меня хочет. И я вскричал: «Чей корабль?» И сидящий на нём отвечал: «Твой корабль. На, плавай на нём с женою и детьми, коли докучаешь». Я в трепете сел и размышляю, что это за корабль и что это будет за плавание.
И вот по недолгом времени, как писано, «объяша мя болезни смертные, беды адовы обыдоша мя, скорбь и болезнь обретох»31. У (одной) вдовы начальник отнял дочь. И я молил его, чтобы сиротину возвратил матери. А он, презрев наше моление, воздвиг на меня бурю, и у церкви, придя толпою, до смерти меня задавили. И я лежал в забытьи с полчаса или больше и снова ожил Божьим мановением. Он же, устрашась, отступился от девицы. Потом научил его дьявол: придя в церковь, бил и волочил меня за ноги по земле в ризах. А я молитву говорю в то время.
Потом другой начальник в другое время на меня рассвирепел: прибежав ко мне в дом, бил меня и на руке, как пёс, покусал персты; когда же наполнилась гортань его кровью, тогда выпустил из зубов своих мою руку и, меня оставив, пошёл в свой дом. Я же, поблагодарив Бога, обвертев руку тряпкой, пошел к вечерне. А он по дороге наскочил на меня снова с двумя пистолями и выстрелил из пистоли. И Божиим мановением на полке порох пыхнул, а пистоль не выстрелила. Он же бросил её на землю и из другой снова выстрелил. Божия же воля так же учинила: и та пистоль не выстрелила. Я же усердно, идучи, молюсь Богу; осенил его больною рукою и поклонился ему. Он меня лает, а я ему говорю: «Благодать во устах твоих, Иван Родионович, да будет».
После этого дом у меня он отнял, а меня выгнал, всего ограбив, и хлеба на дорогу не дал. А в то время родился сын мой Прокопий, что ныне с матерью и с братом в земле сидит, закопан32. И я, взяв клюку, а мать – некрещёного младенца, пошли с братьями и домочадцами, куда Бог направит, а сами, пойдя, запели божественные песни, евангельскую стихеру, большим роспевом: «На гору учеником идущим за земное Вознесение, предста Господь, и поклонишася ему»33, – всю до конца, а перед нами образа несли. Певцов в дому моём было много, – поя, со слезами на небо взираем. А провожающие жители того места, мужи, и жены, и дети, множество народа, рыдая и сокрушая моё сердце, далече нас провожали в поле. Я же, на обычном месте став и хвалу Богу воздав, поучение прочтя и благословя, насилу домой их возвратил; а мы с домашними дальше побрели и в пути Прокопья крестили, как в старину Филипп евнуха34.
Когда же прибрёл я в Москву к духовнику царёву протопопу Стефану35 и к другому протопопу, к Неронову Ивану36, они обо мне царю сообщили, и с тех пор государь меня знать стал.
Отцы же с грамотою снова послали меня на старое место. Я притащился – ан и стены разорены моего дома. И я снова пообзавёлся, а дьявол снова воздвиг бурю. Пришли в село моё плясовые медведи с бубнами и с домрами, и я, грешник, по Христе ревнуя, изгнал их, и хари и бубны у многих изломал один на поле, и медведей двух огромных отнял – одного зашиб, и он снова ожил, а другого отпустил в поле. И за сие меня боярин Василий Петрович Шереметев, едучи в Казань на воеводство в судне, бранил много, и велел благословить сына своего брадобритца37, я же не благословил, видя его развратный облик. И он велел меня в Волгу кинуть; и, изругав, столкнули меня с судна38.
Потом другой начальник, рассвирепев на меня, приехал к моему двору с людьми и стрелял из луков и из пищалей, идя как на приступ. А я в то время, запершись, молился Владыке: «Господи, укроти его и усмири, какими знаешь судьбами!» Он и побежал со двора, гоним Святым Духом.
Потом в ту же ночь прибежали от него, зовут меня к нему со слезами: «Батюшка-государь, Евфимей Стефанович при кончине и кричит тяжко, бьёт себя и охает, а сам говорит: “Дайте батьку Аввакума, за него меня Бог наказывает!”» И я подумал – обманывают меня, ужаснулся дух мой во мне, и вот так помолил я Бога: «Ты, Господи, изведший меня из чрева матери моей, ты, от небытия в бытие меня приведший, если меня задушат, причти меня с митрополитом Филиппом Московским39; если же зарежут, ты, Господи, причти меня с Захариею-пророком40; если же посадят в воду, то ты, Владыко, так же, как и Стефана Пермского41, снова освободишь меня!», – и, молясь, поехал в дом к тому Евфимею.
Когда же привезли меня на двор, выбежала жена его Неонила, ухватила меня под руку, а сама говорит: «Поди-тко, государь наш батюшко, поди-тко, свет наш кормилец!» А я на то: «Чудно! Давеча был блядин сын, а вдруг – батюшка миленький. Больно остра у Христа хворостина-то, скоро повинился муж твой!»
Ввела меня в горницу – вскочил с перины Евфимей, пал пред ногами моими, вопит несказанно: «Прости, государь, согрешил пред Богом и пред тобою!42», а сам дрожит весь. И я ему в ответ: «Хочешь ли впредь здоров быть?» Он же, лёжа, отвечает: «Ей, честный отче!» И я сказал: «Встань! Бог тебя простит». Он же, наказанный гораздо, не смог сам подняться. И я поднял его и положил на постель, и исповедал, и маслом священным помазал; и стал он здоров, так Христос изволил. И были они с женою мне дети духовные, изрядные рабы Христовы. Так-то Господь гордым противится, смиренным же даёт благодать43.
Вскоре другие прогнали снова меня с того места. Я же приволокся в Москву, и Божией волею государь меня велел поставить в Юрьевец Поволжский