135. Лодку починив и парус скропав, пошли мы через море. Застала нас на морском пути (безветренная) погода, так мы на вёслах перегреблись: не больно широко в том месте, или со сто, или с восемьдесят вёрст.
Чуть только к берегу пристали, поднялась буря с ветром, насилу и на берегу нашли укрытие от волн вздымающихся. Около моря горы высокие, утёсы каменные и зело высокие. Двадцать тысяч вёрст и больше я волочился, а не видал нигде таких гор. На верху их – шатры и горницы, врата, столпы и ограда, всё богоделанное. Чеснок на них и лук растёт больше романовского и сладок добре. Там же растёт и конопля боговзращенная, а во дворах травы красные, цветущие, зело благовонные. Птиц зело много, гусей и лебедей, по морю, как снег, плавает. Рыба в нём – осетры и таймени, стерляди, омули и сиги, и прочих видов множество; и жирна гораздо, на сковороде осетрины нельзя жарить: всё жир будет. Вода (в море) пресная, а нерпы и морские зайцы в нём великие, – близ океана, на Мезени живучи, не видал таких. А всё то у Христа наделано ради человека, чтобы, живя покойно, хвалу Богу воздавал. А человек, суете который уподобится, дни его, яко сень, преходят136, – скачет, как козёл; раздувается, как пузырь; гневается, как рысь; съесть хочет, как змея; ржёт, глядя на чужую красоту, как жеребец; лжёт, как бес137; насыщаясь невоздержно, спит без (молитвенного) правила, Бога не молит, покаяние откладывает на старость; и потом исчезает, и не знаю, куда отходит – или в свет, или во тьму, день Судный покажет каждого. Простите меня, (сам) я согрешил больше всех людей!
Потом в русские города приплыли138. В Енисейске зимовали, и снова плыли летом, и в Тобольске зимовали139. За грехи наши война в то время в Сибири была140: на Оби-реке передо мной наших людей человек с двадцать побили инородцы. А и я у них был в руках: подержав у берега, отпустили, Бог изволил. И на Иртыше скопом стоят инородцы, ждут наших берёзовских141, чтобы их побить. А я к ним и привалил к берегу. Они меня и обступили. И я, из судна выйдя, с ними раскланиваясь, говорю: «Христос посреди нас!» Варвары же Христа ради умягчились и никакого зла мне не сотворили, Бог так изволил. Торговали со мною и отпустили меня с миром. Я, в Тобольск приехав, рассказываю, – и люди все дивятся142.
Потом и в Москву приехал143. Три года из Даурии ехал, а туда пять лет волокся, против течения, на восток всё ехал, средь орд и селений инородческих. И взад, и вперёд едучи, по городам и сёлам и в малолюдных местах слово Божие проповедовал и, не обинуясь, обличал никонианскую ересь, свидетельствуя истину и правую веру о Христе Исусе.
Когда же в Москву приехал144, государь велел поставить меня к руке145, и слова милостивые были. Казалось, что и вправду было говорено: «Здорово ли-де, протопоп, живёшь? Ещё-де велел Бог свидеться». И я на это сказал: «Молитвами святых отцов наших ещё жив, грешник. Дай, Господи, чтобы ты, царь-государь, здрав был на многие лета», и, поцеловав (его) руку, пожал её руками своими, чтобы и впредь меня помнил. Он же вздохнул и ещё кое-что сказал. И велел меня поселить в Кремле на монастырском подворье146. Шествуя мимо моего двора, благословляясь и раскланиваясь со мною, сам о здоровье меня часто спрашивал. Раз, миленький, и шапку уронил, раскланиваясь со мною.
И давали мне место, где б я захотел, и в духовники звали, чтоб я с ними в вере соединился. Я же всё сие Христа ради почёл за сор, поминая смерть, ибо всё это временно. А вот страшное, что мне в Тобольске в тонком сне возвещено было. Ходил я в церковь большую и смотрел, что в алтаре у них делается, как просвиры вынимают, – что тараканы просвиру исщиплют. И я им говорил от Писания и смеялся над их бесчинством. А когда привык ходить, так и говорить перестал, что жалом ужалило: молчать было захотел. В царевнины именины147, от заутрени придя, прилёг я. Так мне было сказано: «Аль-де и ты по стольких бедах и напастях соединишься с ними? Блюди себя, да не будешь растёсан надвое!»148 Я вскочил в ужасе великом, пал перед иконой и говорю: «Господи, не стану ходить, где по-новому поют». Да и не пошёл к обедне в ту церковь. К иным ходил церквам, где православная служба, и народ учил, обличая их злобесовское и лживое мудрование.
Да ещё когда я был в Даурии, на рыбный промысел к детям шёл по льду зимою, по озеру бежал на базлуках149, – там снегу не бывает, так морозы велика и льды толсты, с человека, намерзают, – а мне пить захотелось посреди озера. Воды не знаю где взять, от жажды не могу идти, озеро вёрст с восемь, до людей далеко. Бреду потихоньку, а сам, взирая на небо, говорю: «Господи, источивший Израилю, в пустыне жаждущему, воду! Один ты – тогда и ныне! Напои меня, какими знаешь судьбами!» Простите, Бога ради! Затрещал лёд, как гром, предо мною, стало вверх его кидать, и, как река, расступился туда и сюда и снова сошёлся вместе, и сделалась гора льда великая, а мне оставил Бог пролубку. И покуда строение Божие совершалось, я на восток кланялся Богу. И со слезами припал я к пролубке и напился воды досыта. Потом и пролубка содвинулась. И я, поднявшись и поклонившись Господу, снова побежал по льду, куда мне надобно, к детям150. И мне столь многое забыть ради прельщения сего века?!
К прежнему возвратимся. Видят они, что я с ними не соединяюсь, – приказал государь уговаривать меня Стрешневу Родиону, окольничему151. И я потешил его, – царь ведь он, от Бога поставлен, – помолчал маленько. Так меня поманивают: денег мне десять рублёв от царя милостыни, от царицы – десять же рублёв, от Лукьяна-духовника152 – тоже десять рублёв, а старый друг, Фёдором зовут, Михайлович Ртищев153 – тот и шестьдесят рублёв, горькая сиротина, дал; Родион Стрешнев – тоже десять рублёв, Прокопий Кузьмич Елизаров154 – тоже десять рублёв. Все гладят, все добры, всякий боярин в гости зовёт. Так же и власти, пёстрые и чёрные155, припасы ко мне везут да тащат, полну клеть наволокли. Да мне же сказано было: с Симеонова дня156 на Печатный двор хотели посадить. Тут, было, душа моя возжелала, да дьявол не пустил.
Помолчал я немного, да вижу, что неладно колесница бежит, попридержал её. Так написал и подал царю: «Царь-государь, – и прочее, как водится, – подобает тебе пастыря смиренномудрого матери нашей общей святой Церкви изыскать, а не просто смиренного и потаковника ересям; таковых же надобно избирать и во епископство, и в прочие власти; бодрствуй, государь, а не дремли, понеже супостат дьявол хочет царство твоё проглотить». Да там и многонько написано было157. Спина у меня в то время заболела, не смог сам выбресть и подать, выслал к (царскому) проезду с Феодором-юродивым158.
Он же дерзко к карете подступил и, кроме царя, никому письма не дал. Сам у него, протянув руку из кареты, пытался достать, да в тесноте людской не достал. Осердясь, велел Феодора взять и со всем, (что было при нём), под Красное крыльцо159 посадить. Потом, к обедне придя, велел Феодора к церкви привести, и, взяв у него письмо, велел его отпустить. Он же, покойник, побывав у меня, сказал: «Царь-де тебя зовёт», да и потащил меня в церковь. Представ перед царём, стал он перед ним юродством шаловать, – так (царь) его велел в Чудов отвести.
Я перед царём, поклонясь, стою, на него гляжу, ничего не говорю. А царь, мне поклонясь, на меня стоя глядит, тоже ничего не говорит. Да так и разошлись.
С тех пор и дружбы только: он на меня за письмо кручинен стал, а я тоже осерчал, за то, что Феодора моего под надзор послал. Да и комнатные160 тоже на меня: «Ты-де не слушаешься царя», да и власти на меня же: «Ты-де нас оговариваешь царю и в письме своём бранишь, и людей-де учишь в церкви к службе нашей не ходить». Да и опять стали думать в ссылку меня послать.
Феодора сковали в Чудове монастыре, – Божиею же волею и железа рассыпались на ногах его. Он же влез после хлебов в жаркую печь и, на голом гузне ползая, на поду крошки подбирал. Черн-цы же, увидав, бросились к архимандриту, что ныне Павел-митрополит161, и рассказали, а он и царя известил. Царь же, придя в монастырь, честь по чести Феодора приказал отпустить: где-де хочет, пусть там и живёт. Он ко мне и пришёл. Я его отвёл к дочери своей духовной, к боярыне Федосье Морозовой, жить162.
Потом меня в ссылку сослали на Мезень163. Надавали было добрые люди кое-чего, всё тут осталось, только с женою и детьми повезли; а я по городам снова их, пестрообразных зверей, обличал.
Привезли на Мезень и, полтора года (там) продержав, снова одного к Москве поволокли164. Только два сына со мною съехали165, а прочие на Мезени все остались.
И привезши в Москву, подержав (там некоторое время), отвезли в Пафнутьев монастырь166. И туда присылка была – то ж, да то ж говорят: «Долго ли тебе мучить нас? Соединись с нами!» Я отрицаюсь, что от бесов, а они лезут в глаза. Сказку им тут написал167 с большою укоризною и бранью и послал с их посланником: Козьма, дьякон ярославский168, приезжал с подьячим патриаршего двора. Козьма-то не знаю, коего духа человек: въяве уговаривает меня, а тайно подкрепляет, говоря так: «Протопоп, не отступай ты от старого того благочестия! Велик ты будешь у Христа человек, как до конца претерпишь! Не гляди ты на нас, что погибаем мы!» И я ему говорил, чтобы он снова приступил ко Христу. А он говорит: «Нельзя, Никон опутал меня!» Просто молвить, отрёкся перед Никоном от Христа, так уж, бедный, не может встать. Я, заплакав, благословил его, горюна: больше того нечего мне делать, то ведает с ним Бог.
После, продержав меня в Пафнутьеве на цепи десять недель, опять в Москву свезли, измученного человека, посадив на старую лошадь. Пристав сзади: погоняй да погоняй, иной раз лошадь и вверх ногами в грязь упадёт, а я – (кувырком) через голову. И за один день промчали девяносто вёрст, еле жив дотащился до Москвы.