И Лука Лаврентьевич, тоже сын мне духовный, что на Мезени вместе с Феодором те же отступники удавили, на виселице повесив, смирён нрав имел, покойник, говорил – как плакал, москвич родом, у матери-вдовы сын был единственный, сапожник ремеслом, молод годами, лет двадцати пяти, да ум столетен. Когда вопросил его Пилат: «Как ты, мужик, крестишься?», так он ответил: «Как батюшка мой протопоп Аввакум, так и я крещусь». И после долгих с ним разговоров отдал он его в темницу. Потом из Москвы приказали удавить его, так же, как и Феодора, на виселице повесив; он и скончался о Христе Исусе.
Милые мои, сердечные други, помогайте и нам, бедным, молитвами своими, чтобы и нам о Христе сей подвиг мирно довершить.
Полно мне про детей тех говорить, стану снова про себя сказывать.
Когда из Пафнутьева монастыря привезли меня в Москву191 и на подворье поместили, тогда многажды водили меня в Чудов, и грызлись (там), что собаки, со мною власти192. Потом привели меня пред вселенских патриархов, и наши все тут же сидят193, что лисы. Много я от Писания говорил с патриархами: Бог отверз уста мои грешные, и посрамил их Христос устами моими. Напоследок (такие) слова мне говорили: «Что-де ты упрям, Аввакум? Вся-де наша Палестина, и сербы, и албанцы, и венгры, и римляне, и ляхи, все-де тремя перстами крестятся, один-де ты стоишь в своём упорстве и крестишься пятью перстами! Так-де не подобает».
И я им так о Христе отвечал: «Вселенские учители! Рим давно пал и лежит не поднимаясь, и ляхи вместе с ним погибли, до конца стали врагами христианам. А и у вас православие пестро стало от насилия турецкого Магмета194, да и дивиться на вас нельзя, немощны вы стали. Впредь приезжайте к нам учиться: у нас, Божией благодатью, самодержство. До Никона-отступника у наших князей и царей всё было православие чисто и непорочно, и Церковь была покойна. Никон-волк с дьяволом постановили тремя перстами креститься. А первые наши пастыри как сами пятью перстами крестились, так пятью перстами и благословляли по завету святых отцов наших, Мелетия Антиохийского и Феодорита Блаженного, Петра Дамаскина и Максима Грека195. Ещё же и московский поместный собор, бывший при царе Иване196, так же слагать персты и креститься и благословлять повелевает, как и прежние святые отцы, Мелетий и прочие, научили. Тогда, при царе Иване, на соборе были творцы чудес: Гурий, Смоленский епископ, и Варсонофий Тверской, что стали Казанские чудотворцы197, и Филипп, Соловецкий игумен, митрополит Московский198, и иные из святых русских».
И патриархи, выслушав, задумались. А наши, что волчата, вскочив, завыли и блевать стали на отцов своих, говоря: «Глупы-де были и не смыслили наши святые, неучёные люди были и грамоте не умели, – что-де им верить!»
О, Боже святый! Как претерпел ты святых своих такое поношение! Мне, бедному, горько, а делать стало нечего; побранил их, сколько мог, и последнее изрёк слово: «Чист я и прах, прилипший к ногам своим, отрясаю пред вами, по писаному: “Лучше един, творящий волю Божию, нежели тьмы беззаконных”»199. Так на меня и пуще закричали: «Возьми, возьми его! Всех нас обесчестил!», да толкать и бить меня стали. И патриархи сами на меня бросились грудою, человек с сорок их, думаю, было, кричат все, что татарва. Ухватил дьяк Иван Уаров200 да и потащил меня. И я закричал: «Постой, не бейте!» Так они все отскочили.
И я толмачу архимандриту Денису201 стал говорить: «Говори, Денис, патриархам: апостол Павел пишет: “Таков нам подобает архиерей: преподобен, незлобив”202, и прочее. А вы, убивши человека неповинна, как литургисать станете?» Так они сели. И я, отойдя к дверям, да на бок повалился, а сам говорю: «Посидите вы, а я полежу». Так они смеются: «Дурак-де протопоп-от, и патриархов не почитает». А я говорю: «Мы юроды Христа ради! Вы славны, мы же бесчестны! Вы сильны, мы же немощны!»203
Потом снова ко мне пришли власти и про «аллилуия» стали говорить со мною. И мне Христос подал: Дионисием Ареопагитом римскую ту ересь посрамил в них. И Евфимий, чудовский келарь204, молвил: «Прав-де ты, нечего-де нам больше говорить с тобою». И повели меня на цепь.
Потом полуголову царь прислал со стрельцами, и повезли меня на Воробьёвы горы; тут же – и священника Лазаря205, и старца Епифания206, поруганы и расстрижены, как и я был прежде. Поставили нас по разным дворам. Неотступно двадцать человек стрельцов, да полуголова, да сотник над нами стояли: берегли, жаловали, и по ночам с огнем сидели, и на двор срать провожали. Помилуй их Христос! И впрямь стрельцы те добрые люди, и (родные) дети таковы не будут, – мучатся туда же, возясь с нами. Нужда-то какова случится, так они всячески, миленькие, радеют. Да что много рассуждать, у Спаса они лучше чернецов тех, которые клобуки-те рогатые поставцами-теми носят207. Больно сильно они, горюны, допьяна напиваются да матерно бранятся, а то бы они и с мучениками равны были. Да что же делать, и так их не покинет Бог.
Потом нас перевезли на Андреевское подворье208. Тут приезжал ко мне шпынять из Тайных дел Дементей Башмаков; будто без царёва ведома был, а после будучи у меня, сказал – по царёву велению был. Всяко, бедные, умышляют, как бы им меня прельстить, да Бог не выдаст по молитвам Пречистой Богородицы, она меня, помощница, от них обороняет.
А на Воробьёвых горах дьяк конюший Тимофей Марков209 от царя был прислан и у всех был, – много чего наговорив (друг другу), с криком разошлись и с большой бранью. Я после него написал послание210 и с сотником Иваном Лобковым к царю послал: кое о чём многонько поговорил и благословение ему, и царице, и детям приписал.
Держали меня на Воробьёвых горах, и на Андреевском подворье, и в Саввине слободке211, а после к Николе на Угрешу перевезли. Тут голову Юрья Лутохина212 царь опять ко мне присылал и за послание большое «спаси Бог» с поклоном сказал и, благословения себе с царицей и детям прося, молиться о себе приказал.
Затем опять нас в Москву привезли, на Никольское подворье, и взяли о правоверии новые у нас сказки213. Потом многажды ко мне присылованы были Артемон и Дементий214, ближние его, и передавали царские слова. «Протопоп, ведаю-де я твоё чистое и непорочное и богоподражательное житие, прошу-де благословения твоего с царицею и детьми, помолись о нас», – кланяючись, посланник говорит. Да я и ныне по нём тужу, сильно его мне жаль. И снова он же: «Пожалуй-де, послушай меня, соединись со вселенскими теми хотя бы чем небольшим!» И я говорю: «Хоть мне и умереть – с отступниками не соединюсь! Ты, говорю, царь мой, а им какое дело до тебя? Потеряли, говорю, своего царя латынщики безверием своим, да и тебя сюда проглотить приехали; не сведу рук с высоты, покуда не отдаст тебя мне Бог!»
И много тех присылок было. Говорено кое о чём немало, – день Судный покажет. Напоследок сказал: «Где ты ни будешь, не забывай нас в своих молитвах!» Я и ныне, грешный, сколько могу, молюсь о нём. Хоть и мучит меня, но ведь это царь; бывало время, и впрямь добр до нас бывал. До Никона-злодея, прежде мору, к Казанской придя, у руки мы были, яйцами нас оделял, – и сын мой Иван, маленек ещё был, не оказался подле меня, а он, государь, хорошо его знает, послал брата моего родного разыскивать ребёнка, а сам долго, стоя, ждал, покамест брат на улице ребёнка не сыскал. Руку ему даёт целовать, а ребёнок глуп, не понимает, видит, что не поп, так не хочет целовать. И государь сам руку к губам ребёнку поднёс, два яйца ему дал и по голове погладил. Да, и сие нам надобно не забывать, не от царя сия нам мука, но по грехам нашим от Бога дьяволу попущено мучить нас, чтобы, претерпев испытание сейчас, вечного испытания мы избегли. Слава Богу за всё!
Потом, братию, Лазаря и старца, казнив, вырезав им языки, а меня и Никифора-протопопа215 не казнив, сослали нас в Пустозерье216.
А двоих сынов моих, Ивана и Прокопья, оставили в Москве на поруки; и они, бедные, мучились года с три, прячась от облыжного обвиненья пред властями, где день, где ночь, – никто держать (у себя) не смеет, – и кое-как на Мезень к матери прибрели. Не пожили и с год – ан и в землю попали217. Да пускай так, лучше пустые бредни, чем по улицам бродить. Я беспрестанно Бога о том молю: «Господи, хотим мы или не хотим, спаси нас!» И Господь творит помаленьку свой промысел о нашем спасении; надо только потерпеть – пригодится когда-нибудь; тогда слюбится, как время придёт.
Я же из Пустозерья послал к царю два послания218, – одно невелико, а другое больше: говорил кое о чём ему много. В послании ему сказал и о Божьих знамениях, показанных мне не в одно время, – читавший да разумеет. А ещё от меня и от братии дьяконово снискание послано в Москву, правоверным гостинец – книга «Ответ православных»219, и от священника Лазаря два послания: царю и патриарху220.
И за всё сие присланы к нам гостинцы: повесили в дому моём на Мезени на виселице двух человек, детей моих духовных, – Феодора, преждепомянутого юродивого, да Луку Лаврентьевича221, рабы Христовы, светы мои, были. И сынов моих двоих Ивана и Прокопья тоже велено повесить. Да они, бедные, испугавшись смерти, повинились: «Виноваты пред Богом и пред великим государем», а неведомо, в чём виноваты. Так их вместе с матерью троих закопали в землю – и правильно сделали, спаси Бог! Того ради, ребята: не бойтесь смерти, держите старое благочестие крепко и непогрешимо! А мать за то сидит с ними, чтоб впредь детей подкрепляла за Христа умирать и жила бы, не развешивая ушей. А то баба, бывало, нищих кормит, сторонних научает, как слагать персты и креститься и творить молитву, а детей своих и забыла подкрепить, чтоб на виселицу пошли и с доброю дружиной заодно умерли Христа ради.
Ну да Бог вас простит, не диво, что так сделали, и Пётр-апостол некогда убоялся смерти и от Христа отрёкся, но о сем плакался горько