222, и после того помилован и прощён был. А и я о вас когда молился крепко, увидал вашу пред собою темницу и вас троих, на молитве стоящих в вашей темнице, а от вас три столпа огненные к небесам стоят простёрты. Я с тех пор возрадовался, и легче мне стало, что покаяние ваше принял Бог. Слава за это Богу!
Потом тот же Пилат, полуголова Иван Елагин223, был у нас в Пустозерье и взял у нас сказку224, сказано так: год и месяц, и ещё: «Мы святых отцов предание держим неизменно, а Паисия Александрийского патриарха с товарищами еретическое соборище проклинаем»; и другое там говорено многонько, и Никону-еретику досталось.
После этого привели нас к плахе и прочитали указ: «Велел-де государь и бояре приговорили: тебе, Аввакуму, вместо смертной казни устроить сруб в земле и, проделав окошко, давать (через него) хлеб и воду, а прочим товарищам без пощады резать языки и сечь руки». И я, плюнув на землю, говорил: «Я, говорю, плюю на его кормлю, без еды умру, а не предам благоверия». И после этого повели меня в темницу, и не ел дней с десяток, да братия велели.
Затем священника Лазаря взяли и вырезали ему язык из горла; кровь немного пошла да и перестала; он в то время и без языка снова говорить стал. Потом, положив правую руку его на плаху, по запястье отсекли её, и рука отсечённая, лёжа на земле, сложила сама по обычаю персты и долго лежала пред народом, исповедала, бедная, и по смерти знамение Спасителево неизменно. Мне и самому сие чудно: бездушная одушевлённых обличает! Я на третий день у Лазаря во рту рукою моею гладил – ан гладко, языка нет, а не болит, дал Бог; а говорит, как и прежде. Смеётся надо мною: «Щупай, протопоп, забей руку в горло-то, небось не откушу!» И смех с ним, и горе! Я говорю: «Чего щупать, на улице язык бросили». И он на то: «Собаки они, вражьи дети! Пускай мои едят языки!» Первые у него и у старца в Москве легче резаны были, а ныне тяжко гораздо. А через два года и опять другой язык вырос, чудно, с первый же величиною, лишь маленько тупенек.
Потом взяли соловецкого пустынника старца Епифания; он же молил Пилата слёзно и зело умильно, чтобы повелел отсечь ему голову с плеч, ради веры и исполнения закона. Пилат же сказал ему в ответ: «Батюшка, тебя упокоить, а самому куда мне деться? Не смею, государь, так сделать». И не послушал полуголова старцева моления, не отсёк головы его, но повелел язык его весь тоже вырезать.
Старец же, перекрестив своё лицо, сказал, на небо взирая: «Господи, не оставь меня грешного!», – и, вытянув своими руками язык свой, положил палачу на нож, чтобы не щадя его резал. Палач же, дрожа и сотрясаясь, насилу выколупал ножом язык из горла, ибо ужас охватил его и стал он дрожать225. Жалея старца, хотел палач его руку по суставам резать, чтоб зажило потом скорее; старец же, ища себе смерти, поперёк костей велел отсечь, и отсекли четыре перста. Сперва говорил он гугниво. Потом молил Пречистую Богоматерь, и показаны ему были оба языка, московский и пустозерский, на воздухе; он же один (из них) взял и положил его в рот свой; и с тех пор стал говорить чисто и ясно, и язык целый оказался во рту.
Потом взяли дьякона Феодора и тоже язык весь вырезали, остался кусочек в горле маленек, наискось отрезан, не из милости, а потому, что руки не послужили, – от дрожи и тряски нож из рук валился. Тогда в той мере и зажил, а после и снова с прежний вырос, лишь маленько тупенек. Во знамение Бог так устроил, чтобы понятно было неверящим, что был отрезан. Мы, верующие, и без знамения верим старому Христу Исусу, Сыну Божию, свету, и вручённое нам от святых отцов старобытное предание в Церкви держим неизменно; а кому ещё не сполна понятно, тот смотри на знамение и подкрепляйся.
У него же, у дьякона, отсекли и руку поперёк ладони, и всё, дал Бог, здорово стало; по-прежнему говорит ясно и чисто. И у него тоже в другой раз язык был резан, в Москве меньше нынешнего резано было. Пускай никониане, бедные, кровью нашею питаются, будто мёд испивая!
Потом засыпали нас землёю: сруб в земле, и еще вкруг каждого другой сруб, и еще вкруг всех общая ограда за четырьмя замками; стражей же одиннадцать человек стерегут темницу226.
Мы же, здесь, и на Мезени, и повсюду сидящие в темницах, поём пред Владыкою Христом, Сыном Божиим, Песнь Песней, что Соломон воспел, смотря на мать Вирсавию: «Се еси добра, прекрасная моя! Се еси добра, любимая! Очи твои горят, яко пламень огня; зубы твои белы паче млека; зрак лица твоего паче солнечных лучей; и вся ты в красоте сияешь, яко день в силе своей! Аминь»227. Хвала Церкви228.
Засим, у всякого правоверного прошу прощения. Иное бы, кажется, и не надобно было говорить, да прочёл Деяния апостольские и Послания Павла, – апостолы о себе возвещали же, когда что Бог в них соделает. Не нам, Богу нашему слава! А я – ничто. Сказал и ещё скажу: аз есмь грешник, блудник и хищник, друг мытарям и грешникам и предо всяким человеком окаянный лицемер. Простите же и молитесь обо мне, а я – о вас, читающих сие и слушающих. Неучёный я человек и несмыслён гораздо, по-другому жить не умею, что творю, то людям и сказываю; пускай Богу молятся обо мне. В день кончины века узнают же все о содеянном мною, добро то или зло. Но хотя и неучён я словом, но не разумом; не учён диалектике, и риторике, и философии, а разум Христов в себе имею, как и апостол глаголет: «Хоть я и невежда словом, но не разумом»229.
Ещё вам про невежество своё скажу. Сглупил я, отца своего (духовного) заповедь преступил, и за то дом мой был наказан. Внимай, Бога ради, и молись о мне.
Когда ещё был я попом, духовник царёв Стефан Вонифантьевич благословил меня образом Филиппа митрополита да книгою Ефрема Сирина230, – себя пользовать, читая, и людей. А я, окаянный, пренебрёг отеческим благословением и наказом и ту книгу двоюродному брату, по его докуке, на лошадь променял. У меня же в дому был брат мой родной, именем Евфимий, зело грамоте был горазд и к церкви великое прилежание имел, напоследок взят был к большой царевне на Верх231, а в мор вместе с женою преставился. Сей Евфимий лошадь сию поил и кормил и гораздо об ней радел, пренебрегая многажды и правилом (молитвенным).
И Бог, видя в нас с братом неправду, что нехорошо поступаем: я книгу променял, отцову заповедь преступил, а брат, правило позабыв, о скотине печётся, – изволил Владыка так нас наказать. Лошадь ту по ночам и в дневное время в конюшне стали бесы мучить: всегда заезжена, мокра и еле стала жива. Я недоумеваю, по какой причине бес нас так изводит. И в день воскресный после ужина, в келейном правиле на полунощнице, брат мой Евфимий читал кафизму «Непорочную»232 и завопил тонким голосом: «Призри на мя и помилуй мя!»233 и, выпустив из рук книгу, ударился оземь, от бесов поражён, начал тяжко кричать и вопить, понеже бесы жестоко мучили его.
В дому же моем двое других родных братьев, Козьма и Герасим, больше него, а не смогли его удержать. И все домашние, человек с тридцать, держат его, плачут перед Христом и, молясь, кричат: «Господи, помилуй! Согрешили перед тобою, прогневали Благость твою! По молитвам святых отцов наших помилуй юношу сего!» А он ещё пуще бесится, и бьётся, и кричит, и дрожит.
Я же, с помощью Божией, не смешался в то время от той сумятицы бесовской, – окончив правило обычное, снова начал Христу и Богородице молиться, со слезами глаголя: «Всегосподственная госпожа Владычица моя Пресвятая Богородица! Покажи мне, за которое моё согрешение таковое мне наказание, чтобы, уразумев и раскаявшись пред Сыном твоим и пред тобою, впредь не стал бы того я делать!» И плача, послал в церковь за Потребником и за святой водою сына моего духовного Симеона, юношу лет четырнадцати, такого же, что и Евфимий; дружно меж собою жили Симеон с Евфимием, книгами и правилом друг друга подкрепляли и радовались, крепко подвизаясь в посте и молитве.
И тот Симеон, по друге своём плача, сходил в церковь и принёс книгу и святую воду. И начал я творить над обуреваемым (бесами) молитвы Василия Великого. А тот Симеон мне кадило и свечи подносил и воду святую, другие же беснующегося держали. И когда в молитве дошло до слов: «Аз тебе именем Господним повелеваю, дух немой и глухой, изыди от создания сего и впредь не входи в него, но иди на пустое место, где человек не живет, но только Бог призирает»234, бес не слушает, не идёт из брата. И я снова те же слова в другой раз, а бес снова не слушает, пуще мучит брата.
Ох, горе, как вымолвить! И стыжусь, и не смею! Но по повелению старца Епифания говорю, коли уж о том приказал он написать. Так было: взял я кадило и покадил образа и бесноватого, и потом ударился о лавку и рыдал долго. Поднявшись, те же Васильевы слова закричал бесу: «Изыди из создания сего!» Бес же скорчил в кольцо брата и, понатужившись, изошёл и сел на окошко. Брат же сделался как мёртвый.
И я покропил его святой водою, а он, очнувшись, перстом мне на окошко, на беса сидящего, указывает, а сам не говорит, связался язык его. И я покропил водой окошко – и бес сошёл в придверный угол. Брат же снова за ним перстом указывает. Я и там покропил водою – и бес оттуда пошёл на печь. Брат же и там его показывает – а я и там той же водою. Брат указал под печь, а сам перекрестился. И я не пошёл за бесом, но напоил брата во имя Господне святой водою.
И он, вздохнувши из глубины сердца, так мне проглаголал: «Спаси Бог тебя, батюшка, что ты меня отнял у царевича и у двух князей бесовских! Будет бить тебе челом брат мой Аввакум за твою доброту. Да и мальчику тому спаси Бог, который ходил в церковь по книгу и по воду ту святую, пособлял тебе с ними биться; обличьем он, что и Симеон, друг мой. Подле реки Сундовика235 меня водили и били, а сами говорят: “Нам-де ты за то отдан, что брат твой книгу на лошадь променял, а ты её любишь”; так-де мне надобно сказать Аввакуму-брату, чтоб книгу ту назад взял, а за неё бы дал деньги двоюродному брату».