И я ему говорю: «Я, говорю, свет, брат твой Аввакум!» А он отвечал: «Какой ты мне брат! Ты мне батька! Отнял ты меня у царевича и у князей; а брат мой на Лопатищах живёт, будет тебе челом бить». Вот ведь, в избе вместе с нами на Лопатищах, а кажется ему – подле реки Сундовика. А Сундовик вёрст с пятнадцать от нас под Мурашкином да под Лысковом течёт. И я дал ещё ему святой воды. Он же и сосуд у меня отнимает и съесть его хочет: сладка ему вода! Кончилась вода, я ополоснул (сосуд) и давать стал, – он и не стал пить.
Ночь всю зимнюю я с ним провозился; маленько полежал с ним и пошёл в церковь петь заутреню. А без меня снова бесы на него напали, но легче прежнего. Я же, придя из церкви, освятил его маслом, и опять ушли бесы, и умом стал здрав, но ослабел, бесами изломан. На печь поглядывает и страшится. Когда же я куда отлучусь, тут бесы и досаждать ему станут. Бился я с бесами, что с собаками, недели с три за грех мой, покуда книгу не взял и деньги за неё не отдал. И ездил я к другу своему Иллариону-игумену236, он просвиру вынул за брата; тогда хорошо жил (тот Иларион), что ныне стал архиепископ Рязанский, мучитель христианский. Я и другим духовным друзьям бил челом о брате. И умолили о нас Бога.
Таково-то зло преступление заповеди отеческой! Что же будет за преступление заповеди Господней? Ox-да только огонь да мука! Не знаю, как коротать дни, слабоумием объят и лицемерием и ложью покрыт, братоненавидением и самолюбием одет, во осуждении всех людей погибаю. Мню себя чем-то, а сам есть кал и гной, окаянный, прямое говно, отовсюду воняю – и душою, и телом. Хорошо мне жить с собаками и со свиньями в конурах, так же и они воняют. Да псы и свиньи – по естеству, а я – сверх естества, от грехов воняю, как пёс мертвый, брошенный на городской улице. Спаси Бог властей тех, что землёю меня закрыли! Себе уж воняю, злые дела творя, да других не соблазняю. Ей, добро так!
Да и в темницу ко мне бешеный зашёл, Кириллушкой звали, московский стрелец, караульщик мой. Остриг я его и платье (на нём) переменил, – зело вшей было много. Замкнуты, двое нас с ним, живём, да Христос с нами и Пречистая Богородица. Он, миленький, бывало, сцыт под себя и серет, а я его очищаю. Есть и пить просит, а без благословения взять не смеет. У правила стоять не захочет – дьявол сон ему наводит, – а я чётками постегаю, так и молитву творить станет и кланяется, за мною стоя. А когда правило закончу, он и снова бесноваться станет. При мне беснуется и шалует, а когда пойду к старцу посидеть в его темницу, а Кирилла положу на лавке и не велю ему вставать и благословлю его, так по-каместь у старца сижу, лежит и не встанет, по молитвам Старцевым, Богом привязан, лёжа беснуется. А в головах у него образа, и книги, и хлеб, и квас, и прочее, а ничего без меня не тронет. Как приду, так встанет, и дьявол, мне досаждая, блудить заставляет. Я закричу, так и сядет. Когда стряпаю, в то время есть просит и украсть тщится до времени обеда; а когда перед обедом «Отче наш» проговорю и еду благословлю, так того брашна и не ест, не-благословлёного просит. И я ему напихаю насильно в рот, так и плачет, и глотает. А как рыбою покормлю, так бес в нём взбунтуется, а сам из него говорит: «Ты же-де меня ослабил!» И я, плача пред Владыкою, опять свяжу его постом и укрощу Христом. Потом маслом его освятил, и полегчало ему от беса.
Жил он со мною с месяц и больше. Перед смертью образумился. Я исповедал его и причастил, он же после того и преставился. Я гроб и саван купил и велел у церкви погребсти его, и сорокоуст по нём дал. Лежал у меня он мёртвый сутки в тюрьме. Я ночью, встав, Бога помолю и его, мёртвого, благословлю и поцелуюсь с ним, и опять лягу подле него спать. Товарищ мой, миленький, был. Слава Богу о сём! Нынче он, а завтра я так же умру.
Да ещё был у меня в Москве бешеный, Филиппом звали, как я из Сибири приехал; в углу в избе прикован был к стене, понеже бес в нём суров и жесток был. Бился он и дрался, и не могли домашние сладить с ним. Когда же я, грешный, с крестом и с водою приду, в повиновение приходит и замертво падает пред крестом, и ничего не смеет делать со мною. И молитвами святых отцов сила Божия отогнала от него беса, но только ум был ещё несовершен. Феодор-юродивый был к нему приставлен, что на Мезени отступники удавили за старую веру во Христа, – Псалтырь над Филиппом читал и учил его молитву говорить. А сам я днём отлучался из дома своего, только ночью занимался с ним.
Как-то раз пришёл я от Фёдора Ртищева зело печален, понеже с еретиками бранился и шумел в дому его о вере и о законе237. А в моём дому в то время учинилось нестроение: протопопица с домочадицею Фетиньею побранились, дьявол ссорил не из-за чего. И я, придя, не стерпев, стал их бить обеих и огорчил их гораздо в своей печали. Да и всегда-таки я, окаянный, как рассержусь, драться лихой. Горе мне за сие, согрешил пред Богом и перед ними.
Тут-то бес в Филиппе и озверел, и стал он кричать и вопить и цепь ломать, бесясь. На всех домашних ужас напал, и переполох был зело велик. Я же, без покаяния, приступил к нему, хотя его укротить. Но вышло не по-прежнему: ухватил он меня и стал бить и драть. И всячески, будто паутину, меня терзает, а сам говорит: «Попал ты мне в руки!» Я только молитву говорю, да без дел и молитва не пользует никак. Домашние не могут отнять, а я и сам ему отдался: вижу, что согрешил, пускай меня бьёт.
Но чуден Господь! Бьёт, а ничего не болит. Потом бросил меня от себя, а сам говорит: «Не боюсь я тебя!» Так мне зело горько стало: бес, говорю, надо мною волю взял. Полежал маленько, собрался с совестью, вставши, жену свою сыскал и перед ней стал просить прощения. А сам ей, кланяясь в землю, говорю: «Согрешил, Настасья Марковна, прости меня грешного!» Она мне тоже кланяется. После того и у Фетиньи таким же образом просил прощения. Потом среди горницы лёг и велел каждому человеку бить меня, по пяти ударов плетью по окаянной спине; человек было десяток-другой, и жена, и дети, стегали за епитимью. И плачут, бедные, и бьют, а я говорю: «Ежели кто меня не бьёт, да не получит тот общей участи и жребия со мною в будущем веке». И они, и не хотя, бьют, а я ко всякому удару по молитве Исусовой говорю.
Когда же отбили все, я, поднявшись, прощения у них испросил. Бес же, видя (беду) неминучую, опять из Филиппа вон вышел. Я крестом Филиппа благословил, и он по-старому хорош стал, и после этого Божией благодатью и исцелился о Христе Исусе, Господе нашем, которому слава со Отцом и со Святым Духом ныне и присно и во веки веком.
А когда я ещё в Сибири в Тобольске был, туда ещё везли, привели ко мне бешеного, Феодором звали. Жесток же бес в нём был. Соблудил в Велик день238, над праздником надругавшись, да и взбесился, жена его сказывала. И я в дому своём держал его месяца с два, докучал об нём Божеству, в церковь водил и маслом освятил, – и помиловал Бог: стал здоров и умом исцелился.
И стал он со мною на крылосе петь, а грамоте не учён, и досадил мне за литургией во время переноса (Святых Даров). Я же в то время, на крылосе его побив, велел пономарю в притворе приковать его к стене. А он, выломав пробой, взбесился и пуще прежнего; и уйдя на двор к большому воеводе239, людей (там) разогнал и, сундук разломав, платье княгинино на себя вздел – ив верху у них, будто добрый человек, празднует. Князь же, придя из церкви и осердясь, велел многими людьми в тюрьму его оттащить. А он в тюрьме узников, бедных, перебил и печь разломал. И князь велел его в село к своим отослать, где он живал. Он же, ходя по деревням, пакости многие творил. Все бегают от него, а мне воеводы не дают его, осерчав.
Я по нём перед Владыкою всякий день плакал, – Бог было исцелил, да я сам погубил. Потом пришла грамота с Москвы: велено меня на Лену из Тобольска сослать240. Когда я на реку в Петров день в дощаник собрался, пришёл ко мне бешеный мой Феодор целоумен; в дощанике при народе кланяется мне в ноги, а сам говорит: «Спаси Бог, батюшка, за милость твою, что пожаловал, помиловал меня.
Бежал-де я третьего дня в безлюдном месте, а ты-де явился мне и благословил меня крестом; бесы-де и отбежали от меня. И я-де и ныне, придя (сюда), снова у тебя молитвы и благословения прошу». Я же, окаянный, поплакал, глядя на него, и возрадовался о величии Бога моего, понеже обо всех печётся и никого не оставляет без промысла своего Господь: его исцелил, а меня возвеселил. И, понаставляв его и благословив, отпустил его домой к жене. А сам поплыл в ссылку, моля о нём света-Христа, да сохранит его впредь от злого духа241. Богу нашему слава!
Простите меня, старец с рабом тем Христовым: вы меня понудили про это говорить.
Однако уж развякался, – ещё вам поведаю историю. Ещё я в попах был, там же, где брата бесы мучили, была у меня в дому вдова молодая, давно уж, и имя ей забыл; помнится, как бы не Евфимьей звали, – ходит и стряпает, всё хорошо делает. Как станем вечером правило начинать, так бес её ударит оземь, омертвеет вся и как камень сделается, кажется, и не дышит; растянет её на полу, и руки, и ноги, лежит как мёртвая. Я, «О всепетую»242 проговорив, кадилом покажу, потом крест ей на голову положу и молитвы Великого Василия в то время говорю, так голова под крестом свободна станет, баба и заговорит. А руки, и ноги, и тело ещё каменные. Я по руке поглажу крестом, так и рука свободна станет; я так же по другой – и другая освободится так же; я и по животу – так баба и сядет. Ноги ещё каменны, не смею там крестом гладить. Думаю-думаю, да и ноги поглажу – баба и вся свободна станет; поднявшись, Богу помолясь, – да и мне челом. Прокуда-таки – бес или что другое – в ней был, много времени так в ней играл. Маслом я её освятил, так он и вовсе отошёл, – исцелилась, дал Бог.
А в другое время два Василия бешеных были у меня прикованы, дивно и говорить про них.
А ещё сказать ли, старец, тебе историю? С соблазном, кажется, да уж сказать – не пособить. В Тобольске была у меня девица, Анною звали, как вперёд ещё ехал, маленькой из полону от кумыков привезена, девство своё непорочно соблюла. В совершенном возрасте отпустил её хозяин ко мне; зело праведно и богоугодно жила. Позавидовал дьявол добродетели её, навёл на неё печаль об Елизаре, о первом её хозяине. И стала она плакать по нём, потом и (молитвенным) правилом пренебрегать, и мне стала перечить во всём, а дочь мне духовная. Многажды во время правила и не молясь простоит, дремлет, прижав руки. Благоискусный же Бог, наставляя её, попустил бесу войти в неё: стоит с леностью во время правила да вдруг взбесится. Я же, грешный, жалея её, бывало, крестом благословлю и водою покроплю, бес и отступит от неё. И так было многажды.