Оккультизм начинается не там, где пытаются выводить ложные закономерности (это как раз в науке бывает), а там, где принципиально допускают существование еще каких-то сверхъестественных сил, не являющихся при этом ни божественными, ни ангельскими, ни бесовскими. Традиционное христианство считает проявления таких сил либо обманом (возможно, самообманом), либо бесовскими действиями. Соответственно, практическое обращение к таким силам (не обязательно носящее форму магии) традиционное христианство понимает как общение с бесами.
Существует специальный аскетический термин «прелесть» (что означает по-церковнославянски «обман», «состояние обманутости») для тех состояний, которые возникают вследствие принятия бесовских действий за чистую монету. Всевозможные так называемые «медиумические» состояния являются химически чистым случаем прелести, когда уже никакой более глубокий духовный анализ для их квалификации не требуется. Но духовная квалификация какоголибо состояния как прелести никак не предопределяет квалификации медицинской (психиатрической). И, напротив, с психиатрической точки зрения эти состояния могут восприниматься как потенциальные симптомы психического заболевания, но не более того: для постановки диагноза важны не симптомы сами по себе, а лишь их сочетания (симптомокомплексы).
Поэтому тот, например, факт, что психическая жизнь Владимира Соловьева, несомненно, представляла бы объект профессионального интереса для психиатра, не является каким-то особенно значимым для нас, если мы хотим судить о подлинности его духовного опыта. Подлинный духовный опыт и даже святость могут быть и у психотика, а ложные «мистические» явления могут быть в жизни и у человека с наикрепчайшей психикой. По свидетельству своего близкого друга князя Евгения Трубецкого, Соловьев тоже понимал это так: он не отрицал психотического характера своих галлюцинаций – и даже надобности для себя в психиатрическом лечении, – но от этого они для него нисколько не теряли в своей духовной достоверности.
Отвращение от нигилизма и материализма в русском обществе конца XIX века, разумеется, далеко не всегда, а, напротив, лишь изредка приводило к традиционно христианским воззрениям на область «чего-то таинственного». Гораздо успешнее развивался оккультизм. К началу ХХ века оккультизм, в тех или иных формах, стал господствующим в русском обществе принципом нематериалистического мировоззрения. По сути, тут ничто не меняется до сих пор (так, все книгопродавцы сегодня знают, что самая популярная литература на околорелигиозные темы – эзотерическая, с огромным отрывом от всех остальных). Но в течение всей первой трети ХХ века происходил широчайший разлив и просто некое буйство волн оккультизма. Оккультизм принимал как нехристианские и христианские внецерковные, так и церковные формы.
Новоселов близко соприкоснулся с оккультизмом одновременно с первым же соприкосновением с церковным христианством или даже еще раньше – в лице его нового старшего друга Владимира Соловьева. Но и до самой революции Новоселову придется оказываться на передовой тогдашней войны между церковным христианством и оккультизмом в церковной среде. Эта война будет иметь два главных театра военных действий, разной степени известности в обществе, но, может быть, одинаковой важности для Церкви: общероссийские споры вокруг личности Распутина и споры внутри кружка Новоселова по поводу имяславия.
Владимир Соловьев
В области церковного, а точнее, богословского оккультизма Владимир Соловьев посмертно получил место отца церкви в священном предании так называемой «русской религиозной философии». Постепенное преодоление Соловьевым собственного «мистического» опыта в самые последние годы жизни при этом не принималось во внимание.
Главной «мистической» (в том самом, оккультном смысле слова) темой Соловьева была София – персонализированная Вечная женственность и некое особое существо, отличное от Бога и от прочей твари. К ней будет восходить вся «софиологическая» традиция так называемой «русской религиозной философии» (П.А. Флоренский, С.Н. Булгаков и др.). Для Соловьева тут была не просто концепция и вера, но абсолютно конкретный и реальный жизненный опыт. Он описан им самим в 1897 году в поэме «Три свидания», где говорится о трех видениях этой Софии, определивших его жизнь. Подзаголовок поэмы указывает дату и место каждого из этих свиданий: «Москва – Лондон – Египет. 1862–1875–1876». Из поэмы совершенно ясно, почему Владимир Соловьев не женился: с 12 лет у него уже была его София.
Характер его отношений с «Софией» лучше всего виден из довольно многочисленных образцов его так называемого «автоматического письма» – когда посреди черновика какого-либо сочинения или просто на случайной бумажке Соловьев записывает измененным почерком реплики невидимой собеседницы. Двенадцать образцов такого письма Соловьева были подготовлены к печати в 1927 году литератором-символистом и литературоведом Георгием Чулковым (кстати, тоже добрым знакомым Новоселова), но публикации пришлось ждать до 1992 года. «София» подписывается по-французски Sophie и тональность ее беседы, примерно, следующая: «Sophie. Ну что же милый мой? Как ты теперь себя чувствуешь? Милый я люблю тебя. Sophie. Я не хочу чтоб ты был печальным. Я дам тебе радость. Я люблю тебя. Sophie. (…) Я буду рада получить от тебя весть. Милый мой как я люблю тебя. Я не могу жить без тебя. Скоро скоро мы будем вместе. Не печалься все будет хорошо. Sophie» (этот текст – внутри черновика какого-то богословско-философского рассуждения о мировой душе).
Владимир Сергеевич Соловьев
В другом месте «София» обещает: «Мы будем вместе жить с января 1889». Видимо, общение с «Софией» стало как-то понемногу сходить на нет как раз после «Трех свиданий» – в результате мистического видения в каюте парохода во время второго путешествия в Египет в 1897 году. Современники рассказывают об этом видении хоть и со слов Соловьева, но довольно по-разному, однако, не расходясь в сути: Соловьев увидел бесов и таким образом убедился в их реальном существовании. Он сам описал это в стихах:
Нет, не верьте обольщенью, –
Чтоб сцепленьем мертвых сил
Гибло Божие творенье,
Чтоб слепой нам рок грозил.
Видел я в морском тумане
Всю игру враждебных чар …
«Что-то таинственное», как он понял только в этот момент, – это не обязательно «что-то хорошее». Это стало толчком к дальнейшей эволюции Соловьева в сторону церковного христианства. Если в том же 1897 году он хватается уже не только за Платона, но и за Оригена (хоть и осужденного за ересь, но очень значительного церковного автора III века), то в самые последние месяцы жизни его внимание переключается на Максима Исповедника (VII век) – пожалуй, главного богослова за всю историю православия.
Таким образом, путь Соловьева к христианской кончине с исповедью и причащением был осознанным и закономерным, хотя и очень тернистым. Именно на этом пути Новоселов оказался к нему особенно близок. Нужно думать, что их духовная помощь была взаимной. Соловьев, по всей видимости, обсуждал с Новоселовым то, что, судя по их мемуарам, не вполне мог обсуждать с ближайшими друзьями. В частности, В.Л. Величко лишь вскользь упоминает, что Соловьев (очевидно, в последний период жизни) «…из молитв… особенно действительною считал молитву мысленную». Что именно подразумевал тут Соловьев, мы, скорее, сможем узнать через Новоселова, и это настолько важно, что чуть ниже мы поговорим об этом отдельно. Но были и другие постоянные темы, запомнившиеся тому же рано умершему Величко (1860 – 31 декабря 1903/ 13 января 1904), но ставшие впоследствии куда более актуальными для Новоселова. Величко воспроизводит один такой, по его словам, типичный для позднего Соловьева разговор, имевший место за месяц до смерти, в июне 1900 года. Здесь Соловьев предсказывает уже вплотную приблизившееся будущее и даже само название «катакомбной» церкви, в которой Новоселову будет уготовано своеобразное служение главного архитектора.
Соловьев объясняет Величко, почему он, захотев сейчас участвовать в церковном богослужении, все же не сможет заставить себя пойти в многолюдный городской храм:
«Мне было бы даже странно видеть беспрепятственный, торжественный чин богослужения. Я чую близость времен, когда христиане опять будут собираться в катакомбах, потому что вера будет гонима – быть может, менее резким способом, чем в нероновские дни, но более тонким и жестоким: ложью, насмешкой, подделками, да мало ли еще чем! Разве ты не видишь, кто надвигается? Я вижу, давно вижу!»
Нет ни малейшего сомнения в том, что подобные же вещи выслушивал от Соловьева и Новоселов. Речь тут шла не о совсем скором окончательном конце света, а о наступлении одной из «предпоследних» эпох – в соответствии с тем, что написано в Апокалипсисе. Лет через десять в детализацию этих мыслей, разбуженных Соловьевым, погрузится будущий друг Новоселова Лев Тихомиров, и результаты тихомировской рефлексии, с подачи Новоселова, сильнейшим образом повлияют на самосознание православных людей в 1920-е годы.
В московской квартире Новоселова в 1900-е – 1910-е годы в большой проходной зале будут висеть три портрета: Хомякова, Достоевского и Соловьева. Каждый из них был олицетворением одного из этапов на пути интеллигенции в Церковь, и всем троим было место лишь в проходной комнате: несмотря на огромную пользу каждого из них для движения в сторону Церкви, никто из них еще не представил понастоящему церковного мировоззрения. Из проходной комнаты гости Новоселова попадали в кабинет, где проходили всевозможные собрания на религиозные темы, и там уже стоял не портрет, а икона Иоанна Лествичника – олицетворения лествицы (лестницы) аскетических добродетелей, ведущей на небо.
«Откровенный рассказ Странника»
Одно из первых богословских сочинений Новоселова – изданная им самим в 1902 году в качестве первого выпуска впоследствии знаменитой серии «Религиозно-философская библиотека» брошюра «Забытый путь опытного богопознания». Там есть одно авторское примечание к основному тексту, которое объясняет сразу многое: что это за «молитва мысленная», к которой был так привержен Владимир Соловьев в после