В распоряжении о своем погребении Нил подражал египетскому подвижнику V века Арсению: «Завещаю о себе… бросьте тело мое на пустом месте, да съедят его звери и птицы, поскольку согрешило оно против Бога много и недостойно погребения. Если же так не сделаете, то вы, выкопав ров на месте, где мы живем, со всяким бесчестием погребите меня. Бойтесь же слова, которое Арсений Великий завещал своим ученикам, говоря: „На Суде стану с вами, если кому-нибудь дадите тело мое“. Я стараюсь, сколько есть силы моей, чтобы не быть сподобленным чести и славы века сего никакой, как в жизни этой, так и по смерти…» Дальше шла просьба о молитвах и еще пара мелких распоряжений, из которых самое подробное – какие книги нужно вернуть в библиотеку (Кирилло-Белозерского монастыря).
Зверям тело Нила, конечно, не бросили, но и никому не отдали. Его мощи так никогда и не вынимали из земли, и даже с точной локализацией его могилы нет никакой уверенности.
Тем не менее Нила почитали святым при жизни, и какие-то элементы культа потихоньку с неизбежностью развивались – уже и в XVI веке, а в XVII и вовсе. По одному из преданий, Иван Грозный захотел выстроить в скиту каменные здания, но во сне ему явился преподобный и сказал, чтобы он этого не делал, а лучше помог деньгами. С тех пор скит стал получать государственный пенсион.
В 1840-е годы ревнитель памяти Нила и большой энтузиаст монах Нил Прихудайлов решил перетолковать чудо с явлением Нила Ивану Грозному в том смысле, будто запрет строить каменные строения относился только к этому осквернившему себя кровью царю. На этом основании он нашел спонсоров и построил тот монастырь, остатки которого сейчас занимает психоневрологический интернат – наглядная иллюстрация того, что со святыми спорить бесполезно, и они все сделают по-своему, хотя и не всегда сразу.Дедушка и смерть. Житие Михаила Александровича Новоселова
Предыстория
В 1884 году была посмертно опубликована драма Козьмы Пруткова «Сродство мировых сил». Она открывалась словами одной из природных сил в предчувствии трагедии (хотя и написанной с целью посмеяться):
Есть бестолковица …
Сон уж не тот!
Что-то готовится …
Кто-то идет!
Владимир Соловьев 3 июня 1897 года пишет эти слова уже от собственного имени в письме близкому другу и своему будущему первому биографу, а также поэту и ведущему идеологу черносотенства Василию Львовичу Величко. Пишет и прибавляет: «Ты догадываешься, что под «кто-то» я подразумеваю самого антихриста. Наступающий конец мира веет мне в лицо каким-то явственным, хоть неуловимым дуновением, – как путник, приближающийся к морю, чувствует морской воздух прежде, чем увидеть море».
Это были годы, когда Соловьев быстро менялся, причем, все больше переходя под влияние своего почившего (еще в 1891 году) оппонента Константина Леонтьева (при жизни Леонтьева их дружба завязалась, но развалилась). Этот последний период Соловьева увенчается «Легендой об Антихристе». Антихрист приходит к власти, эксплуатируя ту веру в прогресс, защищая которую, еще недавно сам Соловьев спорил с Леонтьевым. Антихристу подчиняются люди всех вероисповеданий и особенно христиане всех официальных церквей. Но тут же из разных конфессий отсеиваются и объединяются маргиналы, которые преодолевают свои прежние расхождения, потому что вместе последовали Христу.
Михаил Новоселов
Начав спорить с Леонтьевым, Соловьев незаметно для себя усвоил его главную интуицию о ближайшем будущем христианства и России. Еще через несколько лет (в 1900-м – в год смерти Соловьева) она взорвалась в его мозгу «Легендой об Антихристе» – как бы вспышкой молнии, которая во время ночной грозы разрывает на секунду тьму и освещает уже наставшее будущее. Был один человек, которому на ближайшие десятилетия предстояло стать соловьевским старцем Иоанном, – Михаил Александрович Новоселов (1864–1938).
Толстовец по рождению
Новоселову повезло (надо ли тут ставить кавычки?) родиться в семье тогда еще редких толстовцев. Родители Новоселова близко общались с Толстым в 1870-е годы, тогда, когда он обдумывал свои расхождения с православной Церковью и начинал формулировать собственное учение. Среди молодежи, особенно из семей духовного звания, было привычно становиться нигилистами. Но родители Новоселова стали толстовцами, хотя и они происходили из духовного звания. Оба дедушки Новоселова были священниками, но толстовству симпатизировали. Дед по матери, Михаил Васильевич Зашигранский, священник Тверской епархии на покое, был постоянным собеседником Новоселова в молодости. Он очень переживал, до ухудшения здоровья, когда толстовство приводило Новоселова к неприятностям с полицией, но сам сочувствовал Толстому настолько, что в 1887 году передавал ему через внука поклон и «радость по поводу… борьбы [Толстого] с тем учреждением, которое он [дед] до глубины души презирает», то есть с официальной церковной организацией.
Отец Новоселова, Александр Григорьевич, был директором классической гимназии и сам преподавал древние языки. Он рано умер, открыв своей смертью (13 января) один из главных для биографии Новоселова годов – 1887. До этого он успел, однако, обеспечить сыну прекрасное классическое образование еще в гимназии и потом на историко-филологическом факультете Московского университета, который Михаил закончил в 1886 году. Тогда никто не предполагал, насколько пригодится Новоселову хорошее знание греческого: защитники классического образования в эпоху Александра III всегда приводили аргумент о надобности греческого языка для чтения отцов Церкви, но при этом гимназические программы не имели ничего общего с христианской Византией. Последнее, в чем отец успел повлиять на судьбу Михаила, – удержал его от получения медицинского образования. В качестве компромиссного способа послужить народу Михаил выбрал преподавание в учительской семинарии в Торжке и в одной из сельских школ. Долго это не продлилось из-за наставших вскоре осложнений с полицией, но педагогические навыки очень и очень пригодятся Новоселову впоследствии – сначала чтобы мирить друг с другом разные группы интеллигенции, а после революции – чтобы объединять в Истинноправославной Церкви крайне разные и подчас почти антагонистические силы.
Мать Новоселова Капитолина Михайловна, которой он был крайне предан, будет и его крестом. Уже в 1891 году у нее были настолько явные признаки психического заболевания, что сын боялся, как бы не пришлось ее отдавать в больницу. Тогда еще не были изобретены психотропные средства, и поэтому лечение в стационаре имело гораздо меньше смысла, чем сейчас. С возрастом ее состояние не могло улучшаться, но, видимо, у сына появились специальные навыки по уходу за больной, которая осталась на его попечении. Она прожила с ним до самой смерти 12 декабря 1918 года, а после ее кончины все многочисленные друзья Новоселова молились об упокоении ее души. Похоже, такое окончание ее судьбы оставило Новоселова с чувством удовлетворения от удачно завершенного трудного и небезопасного дела.
Лев Толстой был близким другом семьи. Можно сказать, что Михаил вырос у него на руках. Буквально это было не вполне так, хотя и похоже, а душевно – именно так. Духовно, впрочем, оказалось, что тоже «не так». Сохранилась почти полностью переписка Новоселова с Толстым. О молодом Новоселове много упоминаний в различных записях Толстого и людей из его окружения. Несмотря на все последующие расхождения между Новоселовым и Толстым, личного разрыва между ними никогда не было. За несколько дней до смерти Толстой с интересом читал изданные Новоселовым брошюры о православии, которые увидел в Шамордино у своей сестры монахини Марии. Он успел оттуда продиктовать свое последнее письмо Новоселову с просьбой прислать ему еще этих брошюр. Из письма следовало и то, что, уйдя из Ясной Поляны, Толстой планировал надолго задержаться в Шамордино около монастыря (эти планы изменились еще до того, как письмо было отправлено). Умирающий Толстой на станции Астапово был полностью изолирован своим окружением, и к нему не допустили отца Варсонофия Оптинского, к которому Толстой успел передать через свою сестру-монахиню просьбу приехать. «Но Судья, которому все открыто, – напишет Владислав Ходасевич, – судил Льва Толстого, взирая не на то, что было , не на то, что произошло изволением людей, но по тому единственно, что был о бы , если бы состоялось последнее общение Толстого с Церковью. Этого суда мы не знаем». Но мы знаем, во всяком случае, что в этой борьбе за душу Толстого Новоселов стоял с правой стороны в первых рядах.
«Николай Палкин»
1887 год проходил в общении со сверстниками и обсуждении планов на будущее, пока еще неопределенных. Речь шла, конечно, о том, чтобы воплотить идеи толстовства в собственной жизни. Вокруг Новоселова собрался молодежный кружок. Теперь это на всю жизнь: где Новоселов, там собирается какой-нибудь кружок; даже в последней тюремной камере, после чего его расстреляют – формально, именно за это.
Тем временем в руки Новоселова попала недавняя (1886 года) и даже так и не обработанная автором для печати рукопись Толстого «Николай Палкин». Новоселов размножил ее на гектографе. Это было сделано без ведома автора, но Толстой в таких случаях и не требовал уведомлений. Очерк не содержал в себе ничего напрямую революционного – да и не мог содержать, так как толстовцы были противниками всех видов насилия, включая революционное. Но относительно жестокостей времен Николая I, да и более поздних, было рассказано немало, так что небольшой криминал в его распространении был.
Новоселова должна была заинтересовать главная мысль очерка – о том, как у нормального человека отключается совесть, когда он «выполняет долг» (а потом опять включается, когда перестает выполнять). Главный герой очерка, 95-летний солдат, считает себя виновным перед Богом в различных грехах, но совершенно не считает грехом свое личное участие во всевозможных жестокостях по службе, хотя сам же осуждает все это зверство. Однако в действительности Божий закон один и тот же для тех поступков, которые мы совершаем сами, и для тех, которые мы совершаем по требованию начальства.