ином друге». Филипп – «наш первый друг», а Распутин – второй.
Сегодня затруднительно даже спрашивать о какойлибо совместимости всех этих магических (или психопатологических) практик с традиционным христианством, но в начале ХХ века грань между оккультизмом и христианством в сознании интеллигенции была смазана. Например, на ученика и главного продолжателя дела Филиппа, Папюса (который, кстати, ввел Филиппа в круг русских великих князей), П.А. Флоренский ссылается в одном ряду с отцами Церкви и нормальными учеными в своей диссертации, защищенной в Московской духовной академии, «Столп и утверждение Истины» (защищена в 1912, изд. 1914). И в более поздних трудах начала 1920-х годов он вполне всерьез рассуждает об оккультных силах, не считая их при этом бесовскими и даже, напротив, разрабатывая на их основе собственное учение об именах.
Вера Елисаветы Феодоровны и Новоселова предполагала отчетливое различение между аскетизмом и оккультизмом. Но часто люди, искренне считавшие себя православными, как Флоренский или Александра Феодоровна, были «просто верующими» – без разбора. Когда ректора Академии епископа Феодора (Поздеевского) спрашивали, почему он сделал редактором официального журнала «Богословский Вестник» П.А. Флоренского, он, по свидетельству А.Ф. Лосева, отвечал: «Этот хотя бы во что-то верует», – намекая на рационализм и безверие остальной академической профессуры. Если бы не катастрофические события с Распутиным, то, вероятно, и неразборчивая вера царской четы никем не рассматривалась бы под лупой.
В свою очередь, и Александра Феодоровна говорила о «недоброй ханжеской клике Эллы» (в письме к царю от 15 июня 1915 г.), пытаясь не допустить назначения обер-прокурором Синода антираспутинца А.Д. Самарина, причисленного ею к этой «клике» (назначение все-таки состоялось, но Самарину удалось продержаться лишь с июля до сентября). Насчет Самарина она почти не ошибалась: это был друг Новоселова. Летом 1917 года епархиальное собрание Москвы по предложению отца Иосифа Фуделя будет рассматривать его кандидатуру, мирянина (вдовца), в митрополиты Московские. В первом туре он наберет одинаковое число голосов, 297, с епископом Тихоном (Белавиным), будущим патриархом, но во втором туре все-таки ему проиграет. Как заметил тогда кто-то из священников, «Самарин был бы для Церкви хорош, а для духовенства тяжел». Самарину предстоял путь лагерей и исповедничества в 1920-е годы, но с мирной кончиной в Костроме в 1932 году. По своему душевному расположению он был против Сергия и даже перестал было ходить в сергианский храм, но потом не выдержал без церковного богослужения и вернулся. Бывало и так.Казни еретиков?
1910 годом датируется письмо Елисаветы Феодоровны Николаю II, в котором она предпринимает, может быть, последнюю попытку его вразумить относительно Распутина (разговаривать с сестрой она уже давно не пытается). Потом она уже не берется за такие разговоры, но и публично не выступает. С 1910 по 1912 годы центральной фигурой в деле обличения Распутина становится Новоселов (хотя Распутин и его окружение несправедливо считают, что за ним стоит Елисавета). Лев Тихомиров предоставляет Новоселову трибуну «Московских ведомостей». Для Новоселова совершенно ясно, что Распутин – насквозь лживый человек, ведущий двойную жизнь, где-то прикидываясь верующим человеком из народа, а в других случаях тонущий в пьянстве и разврате. Но самое главное, что за этим стоит религиозная подоплека: Распутин – хлыст. Тут шла речь не о том, что Распутин входил в какие-либо хлыстовские организации, а о том, что он сам был центром своей собственной хлыстовской организации. Некоторые хлыстовские практики Распутина могли наблюдать даже случайные люди. Так, в мемуарах писательницы Тэффи описывается, как они с Розановым оказались свидетелями знаменитого распутинского экстатического танца: «“Ну, какое же может быть после этого сомнение? – сказал за мной голос Розанова. – Хлыст!”» На рассказы поклонниц Распутина о его практиках совместного похода в баню для совершения ритуала изгнания блудного беса Николай II, когда ему их передавали, отвечал, будто «у простолюдинов так принято». Современная медицина (в трудах Роберта Хаера и Отто Кернберга) описывает людей склада Распутина как особого рода психопатов и раскрывает механизмы их влияния на людей, вроде того, чему подверглась Александра Феодоровна. Но в 1910-е годы психология Распутина никого не интересовала. Кому-то в деле Распутина была важна политика, а кому-то – религия.
Новоселов публично потребовал от Синода, чтобы он сказал свое слово: «Где его “святейшество” [дореволюционный Синод считался заместителем патриарха и поэтому носил патриарший титул “святейший”], если он, по нерадению или по малодушию, не блюдет чистоты веры в Церкви Божией и попускает развратному хлысту творить дела тьмы под личиною света? Где его «правящая десница», если он и пальцем не хочет шевельнуть, чтобы извергнуть дерзкого растлителя и еретика из ограды церковной?» (открытое письмо Новоселова, опубликованное в газете «Голос Москвы» 24 января 1912 г.). Одновременно он выпускает книгу документальных материалов «Григорий Распутин и мистическое распутство» (1912). Книгу конфискует цензура, но ее материалы успевают широко разойтись и звучат с думской трибуны. Политические силы всех направлений имели тут свои интересы, но беспокойство Новоселова касается религии: при дворе захватило власть «мистическое распутство», и оно оплетает собой всю систему государственного управления. И действительно, процесс фактического захвата Распутиным государственной власти будет продолжаться – неравномерно, но верно, – до самого конца 1916 года, до убийства Распутина в ночь на 17/30 декабря.
Елисавете Феодоровне пришлось оправдываться перед Николаем II по поводу новоселовской книги, и это дало ей случай написать о своих отношениях с Новоселовым (4 февраля 1912 года) и о том, почему она больше не может кого-либо (то есть, прежде всего, Новоселова) отговаривать от обсуждения Распутина в печати:
…всю историю с книжкой [Новоселова] тебе неверно изложили… Впервые я узнала об этой книжке, когда неожиданно встретила автора на следующий день после ее конфискации, и он рассказал мне обо всем. Я вижусь с ним два-три раза в год; он автор многих интересных духовных брошюр и пылкий труженик на благо нашей Церкви, против тех сомнительных личностей, кто своей жизнью и учением приносит вред, – вот почему он и написал об этом. Вероятно, зная, что я интересуюсь этими вопросами, он возымел намерение послать мне книжку; но, когда спросил меня, хочу ли я этого, я отказалась. Я поступила так, предвидя именно те резоны, что ты привел в своем письме. Первый раз два года назад я прочла здесь в газетах о…[Елисавета избегает упоминать имя Распутина]. Я была в ужасе – боялась, если узнают, что ты принимал этого человека, на тебя будет брошена черная тень, и когда услышала, что у статьи будет продолжение, то конфиденциально просила автора [очевидно, Новоселова] не печатать его. Теперь в Петербурге все вышло наружу… и стало достоянием свободной прессы; я не могу больше препятствовать людям писать, о чем им хочется. Сейчас везде и всюду пытаются выяснить, кто это и почему об обычном человеке запрещено писать в газетах – ведь, если он пожелает защитить свою честь, он может это сделать с помощью закона и Церкви.
В уме у многих православных людей возникла аналогия с ересью жидовствующих при дворе Ивана III в 1490-е годы. Ересь Распутина, в отличие от ереси, скажем, Л.Н. Толстого, сопровождалась такими практиками – «мистическим распутством», – которые по византийскому праву подлежали бы смертной казни, и тут даже нестяжатели Нила Сорского поддержали бы такой приговор для нераскаянных лидеров ереси. Благодаря в особенности выступлениям Новоселова, а не просто газетной шумихе, тема Распутина стала обсуждаться в таких православных кругах, где могли говорить «со властию» – с настоящей духовной властью старцев-подвижников, а не с той более низкой властью, которую имеют в Церкви архиереи. Одним из таких подвижников, к которому ежегодно ездила Елисавета Феодоровна, был архимандрит Гавриил Зырянов (1844–1915), живший в Елеазаровом монастыре под Псковом. Он переписывался с сестрами Марфо-Мариинской обители и регулярно в нее приезжал.
Агиограф старца Гавриила, епископ Варнава (Беляев) рассказывает от своего имени следующий случай (к сожалению, без точной даты):
Прихожу к Алексию-затворнику [Зосимовой пустыни] , тот в заметном волнении: “Представьте себе, что отец Гавриил [Зырянов] Великой княгине сказал. Она спрашивала его про Распутина ” . – “И что же он сказал?!” – “Убить его – что паука: сорок грехов простится…” “Но какое же мое положение?” – продолжает старец, к которому ездила вся Гатчина, все графини и княгини и весь набожный двор. Великая княгиня спрашивает меня: “А Вы, батюшка, как думаете? Ведь Вы понимаете, что это значит? Понимаете?” Я молчу, даю старцу высказаться до конца. “Я ей отвечаю: нет, я не могу благословить… Что Вы, да разве это можно… Нет, не могу ”.
Старец Алексий не взял на себя ответственность, но старец Гавриил взял. Сохранилось письмо Елисаветы Феодоровны к Феликсу Юсупову – без даты и явно существенно более раннее, чем декабрь 1916-го. Однако по содержанию письма видно, что речь шла о подготовке какой-то насильственной акции против Распутина.
Дорогое дитя, дорогой маленький Феликс! Спасибо за письмо, Господь да благословит тебя и да ведет, ведь в твоих руках возможность сотворить беспредельное благо, благо не только для нескольких человек, а для целой страны. Но помни, дитя мое, что, сражаясь с силами диавола, надо все делать с молитвой. Чтобы Архангел Михаил сохранил тебя от всякого зла, посылаю тебе образок из Киева, из храма Архистратига Михаила и святой Варвары, да защитят они тебя от всякой напасти