Но Игорь Маршанский — московский богач — был тут как тут.
При следующей встрече с миллионером я рассказал ему о блистательном художнике Пепперштейне и его рисунках.
Маршанский послушал да вдруг говорит:
— А не можешь ли ты купить для меня несколько этих рисунков? Я бы их на стенку в своём офисе повесил.
Я обрадовался. И в самом деле: почему бы не стать миллионщику Игорю меценатом и коллекционером, как Щукин или Морозов?
— Постараюсь, — говорю, — купить.
И тут мы с Маршанским поехали к нему на квартиру, где он на моих глазах вытащил из своего несгораемого сейфа мешок с деньгами.
Мешок этот был велик, но, как обнаружилось, внутри были только мелкие купюры — завёрнутые в бумагу пачки пятирублёвок, много-много пачек…
Общая сумма, однако, была не слишком внушительна: четыреста, примерно, долларов (всё тогда пересчитывалось на доллары).
Я опять позвонил Пепперштейну и договорился о встрече.
Вообще, как мне показалось, П.П. редко выходил из квартиры, считая тогдашнюю Москву крайне неприятным и опасным местом. Я же этого, постоянно находясь на улицах, совершенно не чувствовал.
Увидев толстый мешок с деньгами, Паша обрадовался.
И принёс толстую папку с рисунками.
Один свой рисунок он оценивал тогда в 100 долларов.
Я тут же выбрал три самых красивых, на мой взгляд, рисунка.
А мешок с деньгами остался у Паши.
Я, правда, прикарманил себе несколько пачек, но это был излишек, и Маршанский об этом никогда не узнал.
Рисунки миллионеру пришлись по вкусу. У него даже глаза загорелись. Он их взял и увёз с собой в чёрном мерседесе.
Он тогда ездил на мерседесе с шофёром.
За работу он мне отвалил пару сотен долларов, и мы их вскоре проели с Пименовым и Осмоловским. Толик тогда очень любил свиные отбивные и кока-колу.
А жил я по-прежнему в гостинице «Минск», и очень был этим доволен.
С утра читал в койке роман Нормана Мейлера или трагедии Шекспира, читал своего любимого Фолкнера, читал московские газеты, в которых много уже писали о заказных убийствах «новых русских» богатеев.
Убийства происходили прямо на улице, днём, в переулках, в подъездах…
Через некоторое время Маршанский опять пригласил меня в ресторан на узбекский плов, и говорит:
— Купи у Пепперштейна 7 рисунков, я их в офисе повешу. Я, конечно, обрадовался: ещё раз к Паше съезжу, побеседую с ним… И пара пачек мне опять перепадёт…
В мерседесе, пахнущем одеколоном, вручил мне миллионер два мешка синих пятирублёвых купюр и высадил у гостиницы «Минск».
Я отнёс мешки в номер, принял душ и отлично выспался.
Паша продал мне рисунки.
Теперь у Игоря Маршанского была небольшая (10 рисунков тушью), но ценная коллекция работ Павла Пепперштейна.
А потом случилось вот что.
Был ясный предновогодний денёк. Чистый снежок заметал Москву.
Я только что позавтракал в гостинице «Минск», поднялся в свой номер, и вот: Игорь Маршанский сидит у меня на кровати — в отличном настроении, с бутылкой дорогого виски, надушенный.
— Как ты? Good?
— Good.
— Не скучно без телевизора?
— Да я читаю.
Мы выпили, а потом он говорит:
— Поехали ко мне в офис. Покажу тебе, как я оформил работы Пепперштейна. Очень хорошие рамки достал.
Вот мы и поехали.
Офис Маршанского находился в районе Чистых прудов, в уютном старом особняке, на первом, кажется, этаже, в нарядном подъезде.
Комната была просторная, с высокими потолками.
У окна стоял массивный письменный стол — с телефоном, факсом и кое-какими письменными принадлежностями. А на полу, прислонённые к столу, стояли в золочёных музейных рамках и паспарту рисунки Паши Пепперштейна.
Я сказал, что мне нравится оформление.
Игорь глядел на рисунки любовно, и я подумал, что из него, возможно, выйдет хороший коллекционер.
Он достал из шкафа другую бутылку виски, и мы ещё выпили — на этот раз из красивых хрустальных стаканов.
Игорь вообще выглядел хорошо: в меру упитанный, с мягкими русыми волосами и мягкими же азиатскими чертами, сдержанно и умело одетый в какой-то твидовый пиджак. Совсем европеец, с лёгким монгольским оттенком. Трансформация из музыканта в бизнесмена прошла довольно гладко, в нём легко уживались обе эти ипостаси, и на это было забавно смотреть.
Он стал расспрашивать меня о современном московском искусстве, о том, какие ещё есть художники, кого бы он мог купить.
И я уже заикнулся об Осмоловском, ему ведь очень нужны были деньги, и я его обожал.
Но тут кто-то постучал в дверь офиса.
Игорь удивился:
— Кто бы это?..
И пошёл открывать.
В комнату быстрым шагом вошёл крайне неприятный крупный человек и нервно осмотрелся.
Был он высокого роста, одутловат и бледен, с резкими движениями, и с головы до ног одет в Versace. На голове его красовалась серая бархатная кепка с черным пластмассовым козырьком.
Скинув на кресло бежевое длиннополое пальто, он остался в ярко-жёлтом костюме, розовой рубахе и цветастом галстуке, украшенном медузами Ронданини.
Меня он даже не заметил, но быстро прошипел, указывая на рисунки:
— А это ещё что за херня?
Я взглянул на Игоря — он был бледен как смерть.
— Я тебя спрашиваю! — возвысил голос пришедший. — Что это тут стоит на полу?
— Это подарки, — выдавил из себя Маршанский. — Подарки на Новый год…
Человек в Versace не был впечатлён этим ответом. Он издевательски скривился и передразнил дрожащий голос миллионщика:
— Па-да-рки! Па-дар-ки, говоришь?.. А где деньги?.. Где деньги, тварь?!
Его охватило бешенство.
Он брызгал слюной и прыгал по комнате.
Он матерился.
Потом он кинулся к рисункам и стал крушить их ногами. Не знаю, была ли его обувь тоже Версаче, но он разбил острыми концами своих ботинок все стёкла, покалечил все рамки, и разорвал пару рисунков.
Игорь даже не пытался их защитить.
Но я вмешался:
— Что же вы делаете?!
Тут он меня заметил. А как заметил, то в воздух подпрыгнул, исказился и завизжал:
— Что? А?! Какая! Херня?! Кто? Он? Гнида! Бля?! Кто? Тут? У! Тебя?
— Это знакомый… — промямлил Игорь.
Урка — а человек в Версаче несомненно был уркаганом — пришёл в дикое, полунаигранное, полуистинное исступление. Он кинулся ко мне и схватил рукою за горло. На губах его выступила пена:
— Гы-ыыы! Убью!
Он задёргался, замельтешил — и полез к себе за пояс, откуда вдруг извлёк большой блестящий пистолет, сделанный из белого металла. Он приставил пистолет к моему виску, надавил, сделал мне больно, а сам продолжал брызгать слюной и материться.
Я не очень-то испугался: думал — это театр, блеф. Зато сильно испугался за меня Игорь. Он вдруг рухнул на колени перед вором в законе и молитвенно сложил руки:
— Сеня… только не это… прошу… только не здесь… не надо…
— Не надо, сволочь?! А деньги мне надо отдать?! Ты что, охуел?! Картинки собираешь?! Да ты кем себя возомнил?! Да ты же — говно, ты — тля, ты — срань говённая!..
И он снова начал пинать рисунки.
Маршанский был рад, что урка оставил меня в покое. Кажется, он и вправду опасался за мою жизнь.
Балаган продолжался ещё минут пять.
Потом гость чуть-чуть остыл:
— Выкинь его отсюда на хуй, пока я его не пришил.
Игорь подал мне нервный знак: смойся.
Я ушёл.
И больше никогда не видел Маршанского.
В гостинице «Минск» я прожил ещё с неделю — до самого Нового года, и ещё чуть-чуть.
Утром пришла женщина из администрации и объявила, что номер должен быть освобождён в течение часа. Я пытался выведать у неё, в чём дело и что с Игорем, но она ничего не сказала.
Я собрал пожитки и поехал в мастерскую к Хальфину. Он познакомил меня с миллионером — может быть, он что-то знает.
Рустам выслушал мой рассказ, покачал головой, поцокал:
— Вот так Игорёк… вот так музыкант… вот так коллекционер…
Оказывается, Маршанский приобрёл не только графику Пепперштейна, но и несколько холстов Хальфина.
Позднее, от того же Рустама, я услыхал: Маршанский исчез — с концами, словно в прорубь провалился.
Говорили, что он с 5-ю миллионами убежал в Швейцарию — но слухи остались неподтверждёнными. Якобы давненько уже был он связан с бандитами, платил им, угождал, и вот — попал в немилость.
Слухи, домыслы.
Ясно, впрочем, что ни Щукиным, ни Морозовым бывший музыкант Маршанский не стал.
Зато я вскоре сделался московским художником.
Страдания юного Осмоловского
Жизнь моя — без начала и конца — была сплошной ошибкой.
Рассказы эти — воспоминаний палимпсест — тоже ошибка.
Ничего, кроме ошибок, я вроде бы и не знаю.
В жизни-лесу, я, не Данте, затерялся в стволах-ошибках!
И были Вергилии, да тоже не те.
Вот, например, встретился я в Москве 1992 года с молодым человеком по имени Анатолий Осмоловский — и сразу захотел взять его себе путеводителем.
Вы спросите: куда?
А чтобы вывел он меня из туманного леса моего одиночества и слепых блужданий, моего неведения и конфуза — на солнечную поляну, где есть травка, солнце, просвет.
Где есть доступ к дальним горизонтам.
Плутать средь зарослей ошибок — разве это не трудно?
А иногда и очень-очень страшно.
Вот я и уверовал в молодого Толю Осмоловского — как в бога юного уверовал. Он был очень красивый, очаровательный.
Встретились мы с ним на какой-то выставке на Чистых прудах и пожали друг другу лапы. Он был бледный, неухоженный, с запущенной шевелюрой, похож на панка. Какой-то не от мира сего. И померещился он мне чем-то совершенно другим, чем я сам тогда был. Я был взрослый, но — беспомощный младенец, с опытом эмиграции, но — без ума (в грибоедовском смысле), читавший разные книжки, но — духовный зародыш.