Будетлянство для автора «Заклятия смехом» было радостным противоядием против смертолюбия Сологуба.
Увы! Смертолюбие не было побеждено футуристами.
Московский концептуализм весь воняет могилой.
И все эти лейдермановские урны, колумбарии, тряпьё и бонбоньерки с прахом — свидетельство его эстетического уныния, занудства, скудоумия, а вовсе не признание в любви к Дюшану.
Дюшан был насмешником и эротоманом, а Лейдерман — школьный наставник, отпрыск Передонова.
Если бы он мог, то вечно колотил бы мир линейкой по пальцам.
С Лейдерманом я провёл достаточно времени, чтобы сказать: это — мотыга. Другие названия: тяпка, цапка, сапка, он же кетмень. Представляет собой совмещение кирки и лопаты.
Этот инструмент может быть использован в современном эстетическом народном хозяйстве, то есть в концентрационном лагере культуры — для обработки уже готовеньких кладбищенских клумб.
Эта тяпка не копает глубоко, не открывает внутренние пласты. Лейдерман говорит, что его метод — «геопоэтика», что он исследует глубинные срезы пород, что он следует ризоматике Жиля Делёза, что он ворошит атомы. Я ни на грош ему не верю. Лейдерман — настырный пульверизатор смыслов. Его проза — монотонные облака пыли, раздуваемые злобными выдохами. Его стихи — причитания и пляски опустошённого сектанта. Его небесная Одесса — палисадник пошлой, обескровленной эстетики.
Политически Лейдерман — обыватель, республиканец из партии Никсона и Рейгана. В застольных разговорах он путает «национальную революцию» с освободительным восстанием. Он — утробный реакционер, агрессивный филистер, и все его инсталляции, фильмы, картины, словесные опусы пропитаны сальным духом соглашательства — с музейным мраком, со злокачественной публичностью, с консенсусом.
И при этом куда его, бедолагу, только не заносило в поисках удобоваримого творчества — и в заискивающий концептуализм, и в спиритуалистское рисование йогуртом, и в иронический перформанс, и в литургическую инсталляцию, и в многозначительное видео, и в кладбищенские объекты всякого рода, и в лжемаргинальную живопись — и везде пустота, суета, выпячивание маленького «я» вместо его исчезновения. Этот художник поистине метался, как сукин сын, в поисках самовыражения. И злился, унывал, не встречая у зрителей восторженного одобрения. Однажды он сказал мне с досадой: «В Москве есть модные художники, а есть немодные. Я — немодный». Вот так анализ, вот так океаническая глубина наблюдения!
Психологическая константа Лейдермана — тупая спесь, нравоучительное занудство, мелкотравчатая ирония, высокомерное брюзжание, злорадное подтрунивание, выискивание у других промахов. Он страшно кичится своей начитанностью, знаниями, выпячивает их при любом случае. Но ведь подлинная эрудиция делает человека свободным от сегодняшней конъюнктуры, а он — раб расхожих мнений, у него мыслительный уровень обиженного судьбой преподавателя рисования!
О ком мы вообще здесь говорим? О какого рода деятелях?
Когда-то Николай Пунин сказал Анне Ахматовой: «Ты — поэт местного, царскосельского значения».
Кто же тогда Лейдерман? Кто Кулик? Они что — художники местного, кунцевского значения?
Думаю, ещё помельче, коль мы сравниваем с А. А. Ахматовой. Может быть, они — художники из бывшей деревни Мякинино, которая входила в район Кунцево.
Зато, как и Ахматова, оба доехали до Парижа. И гордятся этим.
А вот Шаламов в Париже так и не побывал.
Стоило ли Кулику и Лейдерману делать то искусство, которое они делали и делают?
Думаю, не стоило. Лучше бы посидели на лавочке с «Идиотом» Фёдора Достоевского, подумали о судьбе Льва Николаевича Мышкина, о страстях Настасьи Филипповны. Ведь опыта из своего собственного убогого творчества Кулик и Лейдерман не извлекли, самобытней и значительнее со временем не стали. Так читайте же хорошие книги и думайте!
Апологеты современного искусства говорят, что оно якобы учит нас глубже чувствовать, воспринимать мир в красках, иметь оформленные эмоции. Это — неправда. Мы живём, раздираемые мировой гражданской войной, среди людей, погрязших в стыдном неведении. Большинство наших современников — индивиды с расстроенными аффектами, с больными нервами, со сконфуженными желаниями. За все эти убытки культура несёт ответственность наравне с политической системой и всепроникающей экономикой. Но главный вред плохое искусство наносит мальчикам и девочкам, неоформившимся существам.
Несколько лет назад в Париже я разговаривал с Жюльеном Купа, который сказал: «К современному искусству следует относиться так же, как пролетарии девятнадцатого века относились к буржуазным магазинам. То есть нужно не замечать его». К сожалению, не так-то легко не замечать современное искусство. Оно кричит о себе погромче всех муэдзинов на всех минаретах мира. У него настойчивые домогательства и разнузданные требования, как у Семи Вселенских Соборов Моссада, КГБ и ЦРУ.
У меня другое предложение.
К современному искусству надо относиться так, как герои Сэмюэла Беккета относятся к миру. То есть смехотворно, идиотически, несерьёзно, убийственно, маразматически, кощунственно, как нищие духом, по-блаженному, слабоумно, анально, старчески, по-детски, паразитически, по-ослиному, неуважительно, по-плебейски, бессловесно, как кактусы, непристойно, профанически, издевательски, беззаботно, лениво, ошибочно, как матросы на представлении «Гамлета», патафизически, мудро, по-панурговски, варварски…
Сэмюэл Беккет — у него есть чему поучиться.
Я люблю, просто обожаю колченогих героев ирландского автора.
Ну а если вам не нравится блаженное мычание Беккета, если вам больше по душе силиконовый язык эпигонов и артистических пошляков, то ничего не поделаешь: Лейдерман и Кулик — ваши художники.
Как сказал Пабло Пикассо: «Микеланджело не несёт ответственности за буфеты в стиле „ренессанс“».
На лобном месте
Наблюдая мелкие и не столь уж мелкие злодеяния власти рядом с собой, в себе, а также и среди миллионов погрязших в растлении москвичей, я решил встретиться и поговорить с тогдашним всероссийским президентом Борисом Ельциным: не может ли он своим примером поспособствовать изменению нравов в стране? Например: не готов ли он уйти в тайгу и стать оленеводом, вместо того чтобы править кнутом и пряником? И не хочет ли он распустить всех государственных чиновников и секретных агентов, а затем установить в деревнях и городах прямое народовластие? А если нет, то хотя бы это: не сподобится ли он своей властной рукой повернуть запаниковавшую и замордованную тройку-Русь на иную — лесную, чистую, незагаженную стезю? Чтобы было вокруг раздолье, птичья речь да ягодные места… Ведь ясно, что народ нуждается не в газете «Коммерсант» и русском «Плейбое», не в привозных бананах, а в собственной форме жизни, которую он может найти только в общении с животным и растительным миром страны, в единении с её ландшафтами и земными недрами, в соприкосновении с её липкими почками и пчелиными ульями, а также в дружеском объятии с её лучшими поэтами и блаженными чудесниками. Народу нужны Лесков и снежная баба, Софья Перовская и воскрешённая лиственница, Лорелея и Ильязд, М. Л. Гаспаров и чижик-пыжик, а вовсе не мерседес-бенц и Чернобыль.
Но как встретиться с президентом?
Как поговорить с глазу на глаз?
Как отбросить в беседе все ненужные формальности?
И тут мне пришла в голову шутовская, но и не столь уж шутовская, идея: выйти на Красную площадь в одних трусах и боксёрских перчатках, встать на Лобное место, и оттуда живым голосом кликнуть Ельцина, позвать его к себе, чтобы вышел он из-за кирпичной кремлёвской стены, чтобы встал передо мной под широким московским небом.
И мы сможем тогда свободно поговорить, ясно подумать.
Эту идею я безотлагательно изложил моему тогдашнему галеристу Марату Гельману. Он, по своему обыкновению, сначала струсил, а потом, покумекав, согласился. Ему тоже хотелось повлиять на судьбы России, хотя он был очень далёк от моего ясновидения.
Тут же, не откладывая дело в долгий ящик, мы вызвали по телефону такси и поехали на Красную площадь.
Затормозили возле собора Василия Блаженного. Я прямо в машине разделся и, выскочив на холодный воздух, со всех ног побежал к Лобному месту.
Красная площадь была широка. Я даже запыхался.
Взобравшись на круглую каменную площадку внутри старинной московской Голгофы, я закричал:
— Ельцин, выходи! Выходи, Ельцин!
В моей груди теплилась искренняя надежда, что президенту доложат обо мне или он сам услышит мой зов и спустится сюда собственной персоной. Ведь всякое бывало в мировой истории!
В это время на Красной площади гуляли люди. Они услышали мой крик. Сообразив, что происходит нечто необыкновенное, небольшие группки прохожих устремились к Лобному месту. Собравшаяся толпа насчитывала человек 30.
— Ельцин, выходи!
Крича, я пританцовывал, по-боксёрски орудовал руками и всё смотрел, смотрел с вызовом и надеждой на мощные кремлёвские стены, на рубиновые кремлёвские звёзды, на серебристые кремлёвские ели. Но Ельцин не появлялся.
Какой-то мальчик крикнул мне с серьёзным лицом:
— Президент не может! Он работает!
Я ему радостно улыбнулся.
Мальчуган засмеялся в ответ.
Потом я увидел бегущего милиционера. Он на ходу знаками мне приказывал: а ну слезай, гад, с Лобного места!
Потом появился длинный медленный лимузин. Он полз по площади и замер неподалёку.
Милиционер взял меня за локоть и свёл с каменных ступенек исторического эшафота.
Из лимузина вылез дородный человек в нарядной шинели и каракулевой шапке, и пальцем поманил нас с милиционером к себе.
Мы подошли. Милиционер отдал честь.
— А где ваша одежда? — спросил генерал (или это был маршал?).
Появившийся Гельман протянул мне мои штаны и куртку.
— Одевайтесь.
Затем военный сказал:
— Садитесь в машину.
Мы сели с ним на заднее сиденье, а Гельман и милиционер остались на площади.