Стоило произнесть его имя, и Сорокин уже здесь. Он, Алёша Попович литературного морга, препарирует, рассекает, вытаскивает кишки-мозги, кромсает, брызжет, швыряет в ванну с формалином куски Сталина, Клюева, Хрущёва, Толстого, Петра Великого, Андропова, Блока, Ленина, Боборыкина… Он — главный прозектор, вивисектор. Он — сторож кладбища нудистов. Он — смышлёный и смирный суррогат де Сада, эрзац всего, чего не было в русской словесности, кожзаменитель отвращения. Он — писатель для аспирантов и их жён, кумир матрон, построивших на нефтяном болоте салон, крестный отец Юлии Кисиной и духовный пахан Вячеслава Мизина, со всеми их мелкими прелестями. Он неустанно пишет, как Союз писателей под оком вождя, как Дом творчества, стоящий на самой верхушке древа Иггд-расиль, и коптящий небо своими кремационными трубами. Величественный и благородный Владимир Сорокин — Виктор Гюго российской мелкой буржуазии, дизайнер садо-мазопричиндалов для вдов и падчериц КПРФ и ЛДПР, либералов всех мастей и фиолетовых фашистиков…
А вот и ихний — сорокинолимоновский — издатель по имени Александр Терентьевич Иванов, шеф книжного предприятия Ad Marginem. Это — председатель интеллектуального банкета, на котором подаются головы Делёза и Бодлера, нафаршированные слюнями Шиша Брянского. Он — торговый стерилизатор опасных смыслов. Он посадил на короткую цепь лярву Антонена Арто, и кормит своих авторов вкусными мальдороровскими завтраками — то через рот, то через анус. Ах, какие это вкусные завтраки! Он сворачивает шеи недоношенным литературным романтикам, а потом варит из них похлёбку-рагу. Кушайте, кушайте, читатели и писатели! Александр Иванов — геополитический повар, знаменитый на весь «Славянский базар». Какая у него власть над желудками и мочевыми пузырями писак, а заодно и над их писательскими ссаками. Он и сам ссыт в каждое несъедобное блюдо в русских литературных Макдональдсах — так будет питательней!..
Как же его-то личина возникла из небытия?.. Или это не он мне привиделся, а сам трансатлантический крейсер Аркадий Трофимович Драгомощенко — светлый витязь Михаила Ямпольского, серебряный голубь одиноких перелётов в Массачусетс?.. Певец писсуаров в аэропортных пустынях, ты ли это?.. Или это драгомощенковские сироты Александр Скидан, Павел Арсеньев — рожки да ножки левой теории, тощие опилки из-под рубанка стиха?.. Или Роман Осьмин-кин — последний динозавр-комар эстрадной поэзии?.. Или это славный Кирилл Медведев, отец милейших плюшевых марксистских медведей?.. А?
Ох, нету числа вам, великие участники литературного пира эпохи дигитальной чумы…
Зачем вы пришли? Зачем привиделись? Зачем вы в куче-мале?
А потому приходят они вместе ночью, что друг без друга не могут — вот и являются компанией. Они — заодно. Они — кодла, шобла. Они друг без друга бессильны, а вместе — золотая орда. Им нужно друг дружку ободрять, объябывать, наставлять, науськивать… И Кулик тут же стучит копытами, и группа «Что делать?» отдаёт приказы по армии искусств, и Мавроматти делится рецептами по изготовлению мавзолея-пирамиды для всех мучеников мелкобуржуазного дионисийства…
Ух, сгиньте, чёртики-бесики! Прочь иди, нечистая сила!
Проснись, пробудись, мальчик-с-пальчик, идиотина! Ведь по правде сказано: мутные и лживые образы, призраки болотные, не могут существовать без кретина, их вызывающего и привечающего.
Так идите же обратно в своё болото, видения!
Господи, прости грехи мои!
Мальчик! Протри глаза свои и расширь сердце своё для Воображения без образов!
Недолгое счастье Дэна Камерона
В 1995 году известный американский куратор Дэн Камерон приехал в Москву, чтоб организовать в галерее «Риджина» международную выставку «О красоте» (On Beauty).
Выставка должна была стать заметным событием в художественной жизни столицы. Камерон привёз работы важных западных художников: Майка Келли, Габриэля Ороско, Сильви Флери, Пьера и Жиля, Рикрита Тиравания…
Камерон приехал сначала предварительно — чтобы осмотреть галерею, познакомиться с местными деятелями, обсудить участие художников в выставке.
Пригласил он и меня для разговора.
В условленное время я пришёл в Центр современного искусства, возглавляемый Мизиано. Скоро явился и Камерон. Он мне понравился: молодой, улыбчивый, с открытыми манерами.
Симпатии и антипатии часто опираются на первые трудноуловимые впечатления. Люди не сказали друг другу двух слов, но чувствуют обоюдное расположение. Или враждебность. Или равнодушие.
Повторяю: Камерон мне понравился. А я ему? Он говорил, что ему интересно то, что я делаю в искусстве. И он хотел, чтобы я принял участие в его московском проекте.
Побеседовав минут сорок, мы пожали друг другу руки и разошлись.
Через пару дней я придумал какой-то проект для американца. Сейчас я уж не помню, что это было. Какой-то кунштюк. Я ведь никогда не был выставочным художником, только притворялся перед собой и другими. Впрочем, это длилось недолго.
Вскоре я опять встретился с Камероном, побывавшим в Питере, где он общался с Тимуром Новиковым, Мамышевым-Монро и другими, приглашёнными на выставку в «Риджину».
Я рассказал куратору о своей идее. Он её одобрил. В общем, у меня сложилось впечатление, что я ему действительно нравлюсь. Он так мне и сказал при расставании.
Вероятно, Камерон и вправду был славным малым. Он проявил известную смелость и любознательность, приехав в Россию в лихое, диковатое время. Русские художники, конечно, уже какое-то время обсуждались и продавались на Западе, но надёжным товаром так и не стали. Камерону трудно было решить: кто тут кто? Он хотел понять, что происходит в Москве и Петербурге, но у него не было времени разобраться, а добросовестно объяснить ситуацию никто из местных не мог или не хотел. Куратор из Нью-Йорка попал в далёкую, странную страну с намерением сделать хорошую выставку, но погряз в каких-то интригах, возне. Проект «О красоте» не изменил ни русское, ни мировое искусство. Зато получился скандал.
Прошло какое-то время — недели, месяцы — и дата выставки была установлена. Ходил по рукам список участников. Моего имени в этом списке не было.
Конечно, я удивился и расстроился. Я ведь хотел выставиться в этом международном проекте. Мне нравилось название «О красоте». И вообще: в то время я стремился участвовать во всех проектах, где только можно. Такая была у меня глупая, незрелая жадность.
Но Камерон распригласил меня. Или моему участию сопротивлялись другие силы — хозяин «Риджины» Овчаренко или какие-то художники. Я ведь далеко не всем в Москве нравился. Многие меня ненавидели. Да я и не был той сотней долларов, которая всем по душе.
И всё-таки мне стало грустно. Как же так? Камерон мог бы и объяснить, почему моё участие отменено. Мог бы и уведомить меня лично. Ведь мы так хорошо с ним пообщались при встрече…
Тем временем вся художественная Москва только и твердила об этой выставке. Шум стоял страшный. Великий Дэн Камерон!.. Нью-Йорк!.. On beauty!.. Идея красоты!.. Пьер и Жиль!..
Бытовало мнение: эта выставка откроет русским художникам новые, неведомые горизонты.
«Эх! — вздыхал я по ночам. — Не взял Камерон меня на свою выставку! Не взял!»
Наступил день вернисажа.
Как и вся Москва, я отправился на открытие проекта «О красоте».
Доехал до Чистых прудов. И думал по дороге: «Что бы мне такое там сделать? Ведь не буду же я просто стоять…»
Поднялся со станции метро наверх.
Передо мной на площади раскинулся дикий базарчик: бабушки торговали огурцами, консервами, зажигалками, сушками, пивом. А одна пожилая женщина стояла с розами. Розы у неё высовывались из большой кастрюли — очень красивые.
И меня осенило.
Я купил у неё большой розовый букет: штук двенадцать прекрасных распустившихся роз, крепкие зелёные стебли. Цветы были свежие, колючие, и она завернула их для меня в газету. Но я эту газету тут же выбросил и понёс розы в галерею «Риджина».
Перед галереей стояла толпа.
И в самой галерее тоже — ступить было некуда. Но я всё-таки протиснулся кое-как.
Произведений я не рассмотрел, только люди, люди, люди… Они галдели, пили, жестикулировали, улыбались, были чрезвычайно возбуждены. Стоял гул.
Я обшарил толпу глазами, с кем-то поздоровался. И всё сжимал букет в кулаке.
И вдруг я увидел Дэна Камерона. Он стоял надо мной — на балконе галереи. В этой галерее была верхняя площадка, тоже выставочное пространство.
Да, Камерон меня увидел — и что-то вспыхнуло в его глазах. Вспыхнуло? Ну да, вроде бы… Но что именно вспыхнуло?..
Какое-то знание, какая-то память… Чувство какое-то… Как будто нас связывали с ним специальные отношения…
И вот, сразу же после этой вспышки в глазах, он сорвался с места и устремился вниз. Спустился со своих небес, с балкона, и почти побежал ко мне, стоящему в самом центре галереи «Риджина». И я услышал его оклик: «Александр, Александр…»
Тут произошло следующее.
По мере того как он ко мне приближался, толпа расступалась. Как будто они ждали какого-то действа. Как будто что-то предчувствовали — все эти московские художники, критики, журналисты, авторы.
И вот Дэн Камерон уже стоял передо мной, глядя на мой букет, и протягивал руку:
— Александр…
Но я ему не ответил. И руки ему не подал.
Вместо этого я размахнулся и стал хлестать американского куратора розовым букетом — хлестать по щекам, по голове, по ушам.
Ууух!
Вокруг нас моментально образовалось пустое пространство — круг, арена. В этом кругу мне было удобно действовать. Я радостно хлестал, а Камерон защищался руками, отворачивался.
Но в бой со мной он не вступал.
А я продолжал хлестать. Не изо всех сил, у меня не было злости — я считал это игрой.
Но для Дэна Камерона это была не игра. Он переживал очень тяжёлую, унизительную минуту. И никто из людей вокруг — никто из деятелей, пригласивших его в Москву, в Россию — не приходил ему на помощь.
Удивительно, не правда ли?