Жарким полднем я выбрался из даунтауна и забрёл в район складов и каких-то ангаров, переделанных в бары и отели. Я шёл наугад, заблудился, но мне здесь нравилось. Было безлюдно, ни одного деревца или куста — один кирпич да чугун. И тут из-под круглой каменной арки медленно выкатился автомобиль — качнулся и замер.
Это была дорогая, роскошная машина — «Ягуар» жемчужно-серого цвета. Окна её были открыты. Рядом с водителем сидел человек, лицо которого показалось мне знакомым. Это был он — Хельмут Ньютон.
Я не захотел пройти мимо. В голове молниеносно созрел план: познакомиться и попросить у фотографа денег.
Как мне это взбрело на ум?
Дело в том, что я подумывал остаться в Америке. Группа IRWIN попутешествует и вернётся в Любляну, домой, а у меня никакого дома не было. Я перестал быть московским художником, мне нигде ничего не светило. Я мечтал о новых приключениях, только вот финансов не было. Лежали в кармане три или четыре сотни долларов — и всё.
А Ньютон смотрелся в «Ягуаре» здорово. На нём был летний пиджак, цветастая рубаха, на лбу — солнцезащитные очки, и это точно был он. Он повернулся и обращался к кому-то на заднем сиденье, и все его жесты выражали хорошее настроение, уверенность. Как тут было не обратиться?
Вот я и сказал:
— Мистер Ньютон?
Он тут же оборвал разговор и повернулся ко мне:
— Да?
— Хочу с вами поговорить.
— Слушаю.
— Вы мне очень нравитесь.
— Упс!
— Это не всё. Я — поэт, в Чикаго — случайно, и у меня нет денег. Может, вы дадите пару сотен?
Ньютон поглядел на меня пристально. Хорошее настроение его не покинуло. Он приоткрыл дверцу машины, но наружу не вышел.
— У вас русский акцент?..
— Так и есть.
— Вы еврей?
— Отец еврей.
— А! — сказал Ньютон. — Полукровка.
— Хм.
— Что вы делаете в Чикаго?
Я что-то промямлил.
— А потом?
— Поеду в Нью-Йорк… Может, в Мексику…
— Мексика — бедная страна, — сказал Хельмут Ньютон, — но там вам тоже понадобятся деньги.
— Да…
Тут кто-то, сидящий в машине сзади, что-то сказал Ньютону. Голос был вроде бы женский.
— Хорошо, — сказал Ньютон и вылез из машины на асфальт.
Теперь он стоял передо мной и рассматривал меня с ног до головы. Я вдруг ощутил ветерок, исходящий от него — сладкий аромат порнографа.
— Я могу дать вам деньги, — сказал он. — Я всегда ношу с собой три тысячи долларов наличными. Так должен делать любой поэт.
— А-а…
— Да, я знаю. Не все поэты имеют три тысячи. Три тысячи я ношу с собой по совету Сержа Генсбура. Он тоже был поэт. Знаете его?
— Да, — ответил я. — Мне нравится его фильм про свалку.
— С Джо Далессандро и Джейн Биркин?
— Да.
— Генсбур сказал мне, что три тысячи всегда имел при себе Пикабиа, его любимый поэт.
— Я люблю Пикабиа, — сказал я.
— Ах так, — сказал Ньютон, — вы знаете и Генсбура, и Пикабиа… Хорошо, я дам вам деньги.
И он залез в карман и извлёк оттуда пачку долларов.
— Здесь полторы тысячи, — сказал он. — А другие полторы я оставлю себе, ведь день ещё не кончился.
— Да, — сказал я. — Они вам могут пригодиться.
Деньги уже были в моей руке.
— Спасибо, — сказал я. — Большое спасибо.
— Желаю удачи в Мексике, — сказал Ньютон. — А вы встречали Айдан Салахову в Москве?
— Да.
— Но вы туда не собираетесь?
— Нет. Только в Мексику.
— Хорошо, — сказал Ньютон. — Удачи.
И повернувшись спиной, он влез в свой «Ягуар».
Машина тронулась. Я помахал ему на прощание.
Эти полторы тысячи мне очень пригодились в Нью-Йорке. В Мексику я тогда не попал. Поехал туда с Барбарой через несколько лет.
Спасибо, Ньютон, спасибо.
А сейчас я хочу плюнуть в рожу Джону Бальдессари, знаменитому концептуалисту.
Мне этот американский художник тоже, кстати, нравился. Не так, конечно, как Ньютон, но нравился. А сейчас уже нет.
Я разговаривал с Бальдессари дважды.
Первый раз это случилось в Вене, на вечеринке, устроенной дилером Хьюбертом Клокером. Клокер интересовался мною, купил несколько наших с Барбарой рисунков. И вот однажды, совершенно неожиданно, пригласил на вечеринку в честь старейшего и заслуженнейшего художника Джона Бальдессари из Калифорнии.
На этой вечеринке все ходили перед Бальдессари на цыпочках. Он сидел во главе стола, а вокруг него танцевали матроны и кураторы, критики и коллекционеры. Все любили Джона. И он тоже всех их любил — по капле, по горсточке. Он был похож на волхва — большой, седой, с длинными волосами и бородой, в широких шерстяных одеждах, с величавыми жестами. Настоящий волхв — только не тот, что приносит дары младенцу. Нет, здесь все дары приносились волхву Бальдессари.
В тот вечер я чуть не подрался с немецким художником Альбертом Оленом. Мы сидели с ним рядышком и ели маслины из одной миски, вот он и пристал:
— А есть такие маслины в Москве? А фисташки? А что пьют московские художники? Водку? Виски? Коньяк? Пиво? А чем они закусывают вместо маслин?
— Московские художники едят на закуску говно Виктора Мизиано и Иосифа Бакштейна, — сказал я.
Альберт Олен, кажется, обиделся за московских художников.
Потом Хьюберт Клокер подвёл меня к великому Джону Бальдессари и сказал:
— Вот русский художник, который нарисовал знак доллара на картине Малевича.
Бальдессари посмотрел и сказал:
— Хорошо, хорошо… Чем я могу быть вам полезен?
— Подарите мне ваши ботинки.
На нём действительно были отличные армейские ботинки.
Бальдессари захихикал. Загоготал и Клокер. Он был страшно похож на супердиверсанта Отто Скорцени — огромный, хищный.
Моё искреннее желание получить ботинки было принято за шутку.
Ты болван и чурбан, Бальдессари!
Вторая наша встреча произошла в Цюрихе. Там у Бальдессари открывалась выставка в небольшой, но важной галерейке. Было заранее объявлено, что на вернисаже он будет раздавать автографы, а также беседовать с посетителями.
Мы с Барбарой решили продать ему нашу книгу-лубок «Fuck off and die alone». Эту книжку мы самиздатом напечатали в Лиссабоне. А потом оказались в богатом Цюрихе, где всё так жирно и дорого, как в трусах Ким Кардашьян. Нам нужны были деньги.
Фотомонтажи Бальдессари на этой выставке были мизерные, зато очередь за автографами — солидная.
Наконец мы дождались аудиенции.
— Вы хотите автограф?
— Нет, Джон, лучше купите нашу книгу. Мы тоже можем подписать вам её.
— Книгу?
— Ну да, вот эту, настоящее плебейское порно. Вы сможете подрочить.
Джон Бальдессари был возмущён. Он даже побагровел.
— Уходите, не мешайте нам, — строго сказал то ли галерист, то ли какой-то мелкий холуй.
Чёртов Джон так и не купил у нас книгу, даже её не полистал. Ну и пошёл он в жопу!
Между прочим, самую лучшую нашу продажу мы провели в Вене — с критиком Георгом Шоллхаммером. Есть такой прогрессивный куратор и автор, пишущий о современном искусстве Восточной Европы и прочей ерунде.
Как-то мы заявились к нему в офис с маленьким рисунком. На нём акварельными красками была изображена большущая куча говна и крошечный домик. Картинка называлась «Дом на говне» и была посвящена Илье Зданевичу.
— Георг, — сказали мы, подойдя к его столу, — пожалуйста, купите у нас этот рисунок. Нам очень нужны деньги на ужин в ресторане.
Он посмотрел на нас в тупом недоумении, побледнел.
— Это ваш рисунок?
— Ну что за идиотский вопрос, конечно, наш.
— А что он означает?
— Так вы же сами критик, Георг. Попробуйте догадаться.
Шоллхаммер молчал.
— Ну ладно, Георг, так и быть, объясняю. Это лубок, вроде карикатуры. Мы его специально для вас нарисовали. Вы можете вставить его в рамку и повесить у себя дома. Это низовое, профанное искусство, и мы просим всего триста евро — очень скромная, низовая цена.
— Триста?
— Да.
И тут я заметил, что Шоллхаммер покрылся потом. У него взмок лоб, и маленькие прозрачные капли выступили на носу. Он нас боялся!
— У меня нет с собой триста евро.
— Ну и что, банкомат есть на улице. Мы можем выйти с вами, и вы снимите триста евро, а рисунок будет ваш.
Шоллхаммер сидел и потел. Он думал, что мы — хулиганы, опасные, непредсказуемые твари, и что мы может вытворить что-нибудь дурное в его офисе, обидеть его. На самом деле у нас и в мыслях такого не было. Мы просто хотели продать акварель.
Он ещё посидел. И поднялся со стула.
— Хорошо, я куплю у вас рисунок. Он подписан?
— Да, вот сзади подпись, а вот название. Всё сделано, как надо.
— Хорошо, положите на стол. Пойдёмте.
Мы вышли на улицу и прогулялись до ближайшего банкомата. Пока Шоллхаммер колдовал над своими номерами, мы деликатно ждали в сторонке.
— Вот триста евро.
— Спасибо, Георг, спасибо. И не забудьте повесить рисунок на стену. Он стоит того. Вставьте его под стекло, в деревянную рамку. Лучше всего с паспарту.
На это он уже ничего не ответил.
Один на один с Казимиром Малевичем
Перестав быть московским уличным художником, я остался один во всём мире.
Когда-то были родители, были любови… Были в разное время друзья и товарищи в жизни: Лёка Роденко в школьные годы, Роман Баембаев в Израиле…. Были Анатолий Осмоловский, Гия Ригвава, Сергей Кудрявцев в Москве… Были книги-товарищи и картины-товарищи…
А теперь ни любовей, ни друзей, ни Москвы, ни русского языка поблизости не было.
Каждый божий день я должен был втаскивать себя в жизнь голыми руками за волосы: вжиииииикк!
При этом я отнюдь не страдал.
Мне даже нравилось это ощущение невесомости.
Я был как чёрный квадрат Малевича, растворяющийся в белизне.
С группой IRWIN я объездил американские штаты, а потом осел в апоплексическом, раскалённом Нью-Йорке.
Это было как купание в бассейне с грязной водой: всё время пробуешь не ткнуться носом в пятно бензина или в пустую пластиковую бутылку. Ныряешь поглубже, чтобы найти чистоту и покой.