Так я им и кричал с улицы:
— Халтура! Суки! Дураки! Халтурщики!
И убегал.
Да, пицца всегда была халтурная, но не только пицца. Рыба и креветки — тоже. Салаты — тоже. Панини — тоже. И паста. И даже яблоки и груши. И апельсины. И даже мороженое! В этих ресторанах всё было — халтура, обман, вопиющая посредственность!
И кофе, разумеется, тоже.
После пиццы я забегал в супермаркет и прятал под куртку бутылку кьянти — чтобы нейтрализовать халтурный вкус пиццы во рту И что же? Кьянти, хвалёное итальянское вино, тоже было халтурой. Абсолютной и законченной Халтурой!
Потом я чуть-чуть остывал и заходил в какой-нибудь магазинчик с одеждой. Много их было в Милане, в этом модном Вавилоне! И все они были — тупые, хамские, претенциозные! Я примеривал какую-нибудь шапку или фуражку — дрянь она или не дрянь? И ответ всегда оказывался один: дрянь! ДРЯНЬ! Абсолютная дрянь!
Тогда я плевал в эту шапку и выскакивал на улицу. И кричал на прощание:
— Суки!
После бутиков настала очередь галерей. Они были точно такими, как бутики — никакой разницы. Искусство — товар, искусство — халтура. Я заходил внутрь и обливался горячим потом — моя высокая температура никак не падала. Я начинал сморкаться, хрипеть и издавать неприятные звуки. Если мне удавалось, я громко пердел. Служащие галерей смотрели на меня в ужасе, в отвращении.
Однажды я прижался носом к наружной витрине галереи. Нос мой сплющился. Я корчил чудовищные рожи людям, стоящим внутри. Они старались не замечать меня, но я начал молотить по стеклу кулаками. На улицу выскочила галеристка, она угрожала мне полицией, карабинерами. Я закричал:
— Поркамадонна! Поркамадонна!
На помощь галеристке подоспели какие-то толстые дядьки. Они вопили на меня. Я почувствовал дикую слабость и смылся.
Однажды я шатался в центре, рядом с их хвалёным собором, тоже превращённым в бутик-галерею. Я зашёл в местечко, где продаются всякие журналы — на итальянском, английском и даже японском языках. Я просмотрел двадцать, тридцать, сорок журналов — абсолютное ничтожество и пустота. Я вырывал и комкал страницы. Ни одного приличного журнала — только убогие, фальшивые фотографии голых баб и товаров. Без всякой выдумки и фантазии. Всё украдено у Родченко, у Брассая, у Фридлендера, у Аведона. У Хельмута Ньютона или у Роберта Франка. Всё — халтура и сучество! Я комкал и рвал страницы, пока продавец не заорал на меня страшным голосом.
Тогда я решил наведаться в книжный магазин.
Этот книжный магазин, видимо, недавно открылся на модной отмытой улице. Внутри он был весь пластмассовый, белый. Он выглядел как зубоврачебный кабинет.
Как сортир министра пропаганды Геббельса!
Я вошёл и стал рассматривать обложки книг. Инспектировал всю эту продукцию. Но это были не обложки. Это была реклама! Соблазнительные или стерильные постеры! Это была пошлая и подлая реклама всех этих писателей и издателей! Это была реклама литературной рекламы! Дрянь! Сучество!
Даже издания классиков выглядели как упаковки с бельём или презервативами. Даже Эсхил и Вергилий, даже Марк Аврелий! Даже маркиз де Сад!
В ярости выскочил я на улицу. Что же тут было делать?! Что?!!
Мне захотелось выпить граппы, крепкой прозрачной граппы. Я задыхался, почти не дышал. У меня наверняка была очень высокая температура — 39! Я взмок, у меня подгибались колени.
За углом оказался винный магазинчик. Чёрт возьми, это был роскошный магазин — чуть не винный подвал Германа Геринга!
Я вошёл в магазин и осмотрелся. Тут были деревянные полки — с белым и красным пойлом из Франции, Италии и Испании. В основном из Италии. Была и водка, виски, граппа — в разных бутылках, с разнообразными этикетками. Я решил взять самую дорогую бутылку.
Граппа, граппа — этикетки выглядели тупо, вульгарно. Этикетки важны так же, как и содержимое. Но сейчас все этикетки либо совершенно бездарные, либо непомерно крикливые. Либо это подделки старых этикеток. То есть опять халтура, нищета, надувательство!
И вообще: никакому вину, никакой граппе больше нельзя доверять. Весь этот алкоголь отравлен химикалиями. Старые методы приготовления забыты и фальсифицируются. То есть опять — ложь и растление!
Я приложил руку ко лбу — лоб горел.
Наконец я выбрал бутыль граппы, которая стоила 120 евро. Мне пришлась по вкусу этикетка на этой бутылке — в ней было изящество. Сдержанность и изящество. И старинное очарование. И форма бутылки мне тоже понравилась — несовременная форма и чуть-чуть причудливая. Такую форму мог бы оценить Джорджо Моранди, если бы он стоял со мной в этом магазине.
Я огляделся по сторонам. Моранди здесь не было. Хозяин заведения болтал о чём-то с покупателем, видимо, пытался одурачить его, как водится.
Тут я быстрым движением опустил бутылку во внутренний карман моей куртки. Этот карман я, кстати, вшил в куртку сам, для специальных надобностей и ситуаций. И вот очередная ситуация представилась.
Куртка у меня была довольно широкая, вместительная, но бутылка тоже оказалась пузатенькая и с длинным горлышком. Так что у меня вдруг появилось какое-то остренькое брюшко с правого бока. И поэтому я постарался собственное моё брюшко втянуть, чтобы бутылка поменьше выпирала.
Проклятые соглядатаи!
Я ещё потолкался в магазине минутку, чтобы не было подозрительной спешки и нервозности, а потом решительно устремился к выходу. И тут слышу:
— Сеньор! Сеньор!
Я даже не оглянулся.
— Сеньор!
И ещё какие-то крики, но я не понял, что именно.
Тут я повернулся и говорю по-английски:
— Вы ко мне обращаетесь?
Хозяин — человек с волнистыми чёрными волосами и висячими щеками — размахивает руками и что-то орёт.
Собеседник его тоже на меня уставился.
Тут я осознал, что разговоры с этими сеньорами ни к чему не приведут, и одним прыжком сиганул на улицу. Сразу же и побежал.
Слышу — они за мной. И орут:
— Эй! Эээй!
Я бегу, бегу куда-то по каменной мощёной улице — напротив меня собор, сбоку — банк. Трамвайные пути. Бар. Табачная лавка. Аптека.
А они — за мной. И, кажется, их уже не двое, не трое, не четверо, а ещё больше — целое множество!
Толпа упырей и халтурщиков! И все — за мной!
Я начал уставать, сердце стучало молотом. Дышал только ртом, широко распахнутым. А бежать всё-таки надо, ничего не поделаешь.
Тут я бутылку из куртки выхватил и швырнул в сторону. Она, как настоящая бомба, об стену ударилась и лопнула: бум-дзынь-бооооомбс!
Прощай, траппа, к чёрту!
Халтура! Ах!
Я бегу, хотя уже больше не могу. А они — за мной, и кричат:
— Полиция! Полиция!
Я бегу, бегу, и вижу вдруг скверик — зелёный, с деревьями. С каким-то памятником, вроде могилы…
Этакий жалкий пятачок зелени, с камнем обтёсанным!
Милан — сплошь камень и штукатурка, кирпич, металл… Черепичные крыши, брусчатка, асфальт… Парки в нём — надувательство.
Всё — надувательство!
Я бегу, а сердце стучит: Леонардо… да Винчи… Тайная… Вечеря… Чаша… Вино… Могила…
Граппа — да будь ты проклята!
А сзади — топот, возня, возгласы.
Суки радуются: близится их возмездие.
Аааххх!
Тут я понял, что больше бежать не могу — сердце в горле колотится, ужас. И в затылке тоже что-то переворачивается — крышка какая-то, диск.
И где-то рядом ворона или галка кричит: кар-кра-дур-рак-ра!
Кар-кур-дар-ак!
Кирпичи, камень, гранит… Трамвайные рельсы…
Да, крышка мне, думаю.
Ох, этот скверик зелёный, маленький! С камнем!
Упал на травку.
Преследователи уже надо мной, с глазами выпученными. Упыри настоящие!
А я лежу на спине и дрыгаю ногами в воздухе. Как жук, как упавшее насекомое.
А галка или сорока где-то: дур-ка-рак-ра!
И вижу я: я уже не я. Отнюдь.
Ничего себе!
Не статуя Возмездия, не ревизор. Не Командор и не тень его.
Не истребитель в облачном небе.
Не то и не это.
Я — другой протагонист!
Грегор-протагонист!
Протагонист знаменитого рассказа Кафки.
А?
Я — Грегор Замза. Дур-кар-рак-кра!
Да, Замза.
Вот моё имя в этом сквере под деревьями — Замза, Замза, да.
И сквер сей уже вовсе не маленький, а большой-пребольшой, как лес, и деревья в нём могучие, огромные. И трава — густая, обильная.
Кра-гра!
Ревизор превратился в насекомое. Суки, халтурщики, поняли?
Потащите теперь меня в полицию?
Перевернёте меня со спины на брюшко?
Поставите навытяжку?
Наденете наручники?
Схватите меня за десять моих ножек и потащите?
В каталажку посадите?
Будете судить насекомое?
Ха, пожалуйста!
Судите! Дураки!
Кар-дур-кар-рак!
Метаморфоза совершилась, господа присяжные заседатели!
Я — жук Замза, могучее волшебное насекомое!
Был Командор, а таперича жук!
Дур-кар-рак!
Судите жука! Выбивайте из него признание: жу-жу-жу! Дурачьё!
Ничего у вас не полууууууучится!
ДУРАКИ!
Жжуууу!
Жуууууу-уууууууууууу-ууууууууууу!
— Дур-ка-рак! Крак-ра-хра!
Да здравствует свобода!
Свобода и равенство!
Да здравствует освобождение!
Жжжууууууууууу-жжуу-жууу!
Кра-дур-кра!
Да здравствует равноправие!
Жу-жжжжуууу-жжжжу!
Идите вы все на хуй!
Упыри, дураки, сволочи!
Жжжу-жжжжуууууууууууууууу!
Прожужжав эту тираду, я каким-то незаметным усилием перевернулся со спинки на брюшко и быстро-быстро засеменил своими ножками. Мои преследователи даже пальцем пошевелить не успели, а я уже улизнул в густую траву и скрылся от них в зарослях и одуванчиках. Навсегда.
ДА, НАВСЕГДА, ПОНИМАЕТЕ?
Ищите теперь меня под камнями, ничтожества.
Мы сами с усами в вашем Амстердаме
Пауль Клее сказал: «Когда я закрываю глаза, то сразу вижу карикатуру».
Блажен тот, кому не нужно закрывать глаза, чтобы видеть мир как карикатуру.
Карикатура веселее мира, в котором мы обитаем.