На выданные Энтони деньги мы приобрели дешёвые цветастые ткани, коврики и гирлянды из искусственных цветов. Всё это продавалось в бангладешских и пакистанских лавках в Ист-энде. Купили — и даже сдача на самосу осталась. Вкусные самосы на Брик-лейн.
В условленный срок выставка была готова: рисунки, афоризмы, куски ткани, гирлянды. Все стены в австрийском институте оказались заклеены.
И тут новость: Энтони пригласил на вернисаж рок-группу художников. Будет музыка и буфет.
Что ж, тем лучше.
На открытие народу набилась бездна. Явились знакомые анархисты, мальчишки и девчонки, сквоттеры. Но я был поражён стараниями Энтони: среди гостей виднелись известные люди — Густав Метцгер, Ричард Гамильтон, Трейси Эмин… Как он их заманил? В толпе маячили также Д. А. Пригов и Зиновий Зиник.
Художники играли панк-рок. Громко играли. Но это было почему-то не весело. А скорее уж гадко. Фальшиво, тупо. Мне не нравился солист группы — дизайнер Скотт Кинг. Он был крепко сбит и напыщен. Вскоре он станет уважаемым членом художественного сообщества, будет работать на Ханса-Ульриха Обриста, а пока накачался пивом и хрипел в микрофон, как разозлённый пингвин. И я чувствовал: он меня тоже не любит.
Вообще, тошнотворны тусовки вернисажные! Похабно возбуждение этих разогретых, взыскующих экстаза тел! Вроде бы ищут они человеческой близости и общности, а на самом деле словно кокаин в сортире нюхают! Паскудно и хищно требуют они рассеяния, а ведь искусство, на которое эти толпы так падки, — жестокое, страшное дело. Сколько художников сгинуло! А сколько спятило! А сколько в нищете померло! Видел я Китупа — художника мелкого, втоптанного, видел Лейдермана — художника обозлённого, видел Туомбли — художника сладкого и умудрённого, видел и Келли — художника самоубитого! Видел-перевидел я на своём веку художников — и больно мне за них, и скудно! А толпы зудящие, комариные, зрелищ алчущие — прах они, тлен, суета непомерная. Как это говорил апостол? «Образ мира сего — проходящие», в тумане исчезающие…
Концептуально говоря, публика здесь была не публика, а аппарат спектакля, постав капитала, диспозитив мировой мелкой буржуазии (хотя, конечно, отдельные люди — дело другое).
И вот, обозревая эту пустоту и мерзость в австрийском культурном институте, захотелось мне чего-то иного. Захотелось опять стать фигурой из книги, из фильма — требование души, хорошо знакомое. Не оно ли обуревало музилевского Ульриха? И Дон-Кихота? Это тонкое, как кинжальное лезвие, желание быть сотканным из слов — знакомо ли вам оно? Сие желание, скажу по секрету, есть нежелание быть человеком из плоти — таким как вся эта выставочная публика, как сегодняшний люд. Не хочу. Не хочу. Не хочу.
Ну что ж: не хочу — и не буду!
И подумав это, решившись, я стал крушить нашу с Барбарой выставку. Барбара мне в этом потворствовала. Ведь, собственно говоря, эта выставка была уже не «наша», она была чужеродная. Разве её я хотел создать, когда боготворил гравюры Гранвиля? Разве о таком я мечтал в тёмном азиатском кинотеатре, потрясаясь «Андреем Рублёвым»? Нет, нет…
Я срывал рисунки, гирлянды, коврики со стен австрийского культурного института, я вырывал из чьих-то рук бутылки пивные, я ломал эту ненужную экспозицию. Неужто я возомнил себя Иисусом, изгоняющим торговцев из храма? Или решил, что я — Лев Николаевич Мышкин, опрокинувший вазу в генеральском семействе?
Думаю, я пытался отделить себя от вернисажа. Так муха пытается вырваться из паутины.
Я ломал и крушил, пока не улетел в нокаут.
Чёрная пелена окутала меня на секунду.
А потом я проснулся на полу, среди топочущих ног — и сразу вскочил.
Музыка остановилась.
Лица вокруг были как лацканы со значками: британские флажки, пацифистские символы, свастики, танцующие шивы, глаза в треугольниках… Лица вокруг выражали ужас, восторг, любопытство, досаду… Лица вокруг вращались, как карусель в Париже…
А прямо напротив меня, в центре карусели, высился столбом Скотт Кинг — художник-дизайнер, артистический хам, воплощение сегодняшнего дня. Он был мощный, пьяный и свирепый. Выставив кулаки по-боксёрски, он угрожающе пялился и усмехался. На одном его кулаке красовался металлический выпуклый перстень, испачканный чём-то красным.
Тут я заметил, что из моей физиономии сочится кровь. Скотт Кинг послал меня в нокаут своим перстневым кулаком, заодно нанеся рваную рану под нижней губой.
Хорош же я был — обалдевший, залитый кровищей, еле соображающий. А он — как центурион во главе когорты.
Мы с Кингом стояли теперь в центре круга, образованного толпой, и я понял: это — ринг. Предстоит бой. Придётся этот бой принять.
Мы начали биться, и он был сильнее меня, и нахрапистей, и моложе. Кроме того, он хорошо умел драться. Я стучал по его роже, по торсу, и чувствовал цельный твёрдый кусок мяса, который не ощущает боли. Этот мускулистый кусок анестезировал себя алкоголем.
Толпа нас не останавливала, не прерывала. Она послушно лавировала вокруг, расступалась, когда было нужно, давала простор. Толпа наслаждалась боем. Такое могло случиться только в Британии, где драки не разнимают, в полицию не звонят. Драка здесь — спорт и забава, в отличие от какой-нибудь Австрии.
Я вдруг увидел в толпе Пригова. Он смотрел на меня, и на его лице читалось: «…какое сумасшествие…»
Скотт Кинг снова послал меня в короткий блэкаут, но я удержался на ногах. Он смотрел на меня насмешливо, расслабленно опустив руки, и вдруг сказал:
— Jew, go home!
Это были некрасивые слова, вроде запрещённого удара перстнем, но на них никто не обратил внимания. Бой продолжался.
Я был уже без пуговиц, в окровавленной рубашке, весь в ссадинах и грязи. Кровь из подбородка всё текла и текла. Но всё-таки я махал кулаками — через силу, сквозь туман. Мы топтались на скользком от пива паркете, и в какой-то момент Кинг упал: скорее поскользнулся, чем рухнул под моим натиском. Я прыгнул на него, оседлал и некоторое время колотил. Он пинал меня коленями в спину, бил по бокам, плевался.
Потом мы обессилели, замерли.
Зато толпа ходуном ходила.
Я понял, что австрийский культурный институт превратился в Бедлам. Люди возбуждённо мычали, жестикулировали, верещали. Анархисты кидались яйцами в музыкантов, а те снова пытались играть. Какая-то матрона истерически требовала прекратить безобразие. Зиновий Зиник ухмылялся в углу. Все стены были в подтёках. Залитая желтком девушка пила виски из горлышка. Один из анархистов залез на фронтон особняка и стащил оттуда австрийский флаг. Теперь он топтал его сапогами. Густав Метцгер, пацифист, был в ужасе.
Я вскочил и побежал из выставочного зала наверх — в офис культурного атташе. Мне просто хотелось смыться. Но офис был заперт. Тогда я свалился в угол и стал ждать Барбару. Она появилась мгновенно. До этого она тоже ломала выставку и кидалась яйцами. Одно яйцо угодило в грудь Энтони.
Нужно было заклеить мой подбородок — кровь всё никак не унималась.
Грохот внизу наконец успокоился.
Варлам Шаламов говорил, что «Колымские рассказы» — это не только о лагерях, а прежде всего о том, как человеку вести себя в толпе.
Мало я учился у Шаламова, плохо я у него учился.
Шаламов-поэт показывает, что ГУЛАГ, концентрационный лагерь — это модель нашего мира. Такой же вывод делает и Агамбен-философ.
Та драка в культурном институте Австрии в центре толстомордого города Лондона — это была драка в мировом концлагере.
В ГУЛАГе и Освенциме тоже были клумбы и устраивались футбольные матчи.
Сразу два летатлина в галерее Саатчи
Всякий знает, что случилось в Нью-Йорке 11 сентября 2001 года.
Но кто знает, что произошло в этот день в Могадишо?
Или в Минске?
В Лубумбаши?
В Караганде?
В Джурджу?
В Корке?
Я расскажу вам о том, что случилось в этот день в Лондоне.
11 сентября 2001 года в лондонском районе Доклендз проходила «Международная ярмарка средств обороны и безопасности». На это мероприятие съехались торговцы оружием из 63 стран, чтобы продавать и рекламировать как разрешённые, так и запрещённые орудия убийства и пыток, включая тяжёлое вооружение и снаряды, пушки и автоматы, электрошоковые пистолеты и дубинки, кандалы и цепи для сковывания одного или нескольких человек.
В тот же день в Доклендзе проходила демонстрация протеста против этой ярмарки оружия. В ней участвовали различные организации и группы, начиная с Amnesty International и заканчивая никому не известными группками и группускулами. Мы с Барбарой тоже были в шествии — шагали вместе со знакомыми ребятами, в сквоте которых мы тогда жили.
Внезапно в толпе разнеслась весть о нападении на Манхэттен. В этот момент мы с друзьями как раз оказались неподалёку от паба и кинулись внутрь — взглянуть на экран телевизора. Шла прямая трансляция из Нью-Йорка: два лайнера только что врезались в башни Всемирного торгового центра. Невероятное зрелище привело в восторг наших знакомых — все решили, что это дело рук палестинцев. Кое-кто, впрочем, не радовался: на экране возникли падающие, вываливающиеся из небоскрёбов крошечные фигурки.
— Люди гибнут, — сказал наш знакомый Том.
— Маклеры, менеджеры, — сказал другой наш знакомый, Тед.
За окном моросил дождик, мы взяли по пинте пива. Возвращаться на демонстрацию не хотелось. Трансляция из Нью-Йорка продолжалась: из башен валили чёрные клубы дыма.
Всё это время у нас в кармане лежали два пригласительных билета на открытие выставки Бориса Михайлова в галерее Саатчи. Вернисаж начинался в семь вечера. Эти билеты подарил нам знакомый — куратор, издатель, художник Энтони Ауэрбах, который сам в галерею Саатчи не мог пойти — он был в Шотландии.
Как видите, в этот памятный день в Лондоне происходило много всякого, но у нас дальше речь пойдёт только о вернисаже у Саатчи.
В те времена мы страдали от безденежья, даже на еду не хватало. Поэтому мы решили потерпеть до вечера и поесть в галерее. Мы слышали, что знаменитый Чарльз Саатчи сам обычно не присутствует на своих вернисажах, зато публику угощает хорошими бутербродами и шампанским.