Когда мать научилась подавать голос, похоронив ту бессловесную мать, чьи молчаливые крики я непрерывно слышу по ночам?
Каждое утро я надеваю рабочую одежду, открываю дверь мастерской и окунаюсь в пьянящий запах краски, терпентина и влажных холстов, но фигура передо мной остается невыразительным наброском, пространству вокруг нее недостает глубины. Я смотрю на нее, и меня накрывает уныние, может, я зря приехала сюда, «домой», возможно, разбуженных чувств и воспоминаний недостаточно для вдохновения, значит, возвращение домой лишь доказывает, что решение уехать было правильным? И тем не менее в мастерской меня охватывает беспокойство, какое бывает перед прорывом, просто выносить его трудно, и я, чтобы скрасить себе одиночество, рисую угольным карандашом Марка.
Я знаю дорогу и меньше боюсь, меньше стыжусь, я спустилась с четырнадцатого этажа и приехала со стороны моря, я сижу в машине и созерцаю и сегодня вижу ее, никаких сомнений и быть не может, с чего я вообще решила, что могу не узнать ее, я вижу ее: мать!
Тело постарело на тридцать лет, но осанка и походка, словно она куда-то торопится, всегда будто она торопится куда-то или, что вернее, откуда-то, – они прежние: это мать! Чуть склонилась вперед, взгляд бдительный, губы чуть поджаты, поступь легче, чем я ожидала. Мать! Она выходит из подъезда, на ней джинсы, кроссовки и темная куртка на любую погоду, а на голове зеленая шапка, так что я не вижу, по-прежнему ли волосы у нее рыжие. Пройдя несколько шагов до тротуара, она поворачивает в противоположную от меня сторону и удаляется. А чего я еще ждала? Я записываю дату и время.
Обычно я уезжаю днем из леса, но не сегодня, черника поспела, на болоте я замечаю зреющую морошку, это придает мне мужества. Я паркуюсь в том же месте, но позже, в три часа дня. Я больше не сижу, будто на иголках, но и не читаю, я одурманена. Машины рядом мне уже знакомы три черные и маленький синий электромобиль, никто не отпирает их и не уезжает, вся улица спит. Время от времени мимо медленно проезжает машина или проходит школьник с рюкзаком за спиной – от этого зрелища к горлу подкатывает ком, а потом появляется очередной автомобиль в поисках парковочного места, и я сжимаюсь. Я отворачиваюсь, машина проезжает мимо, я сползаю вниз, утыкаюсь лицом в спинку сиденья, я знаю, не зная, замечаю это, слышу, как машина притормаживает и заезжает на парковку, подается вперед и снова назад, останавливается, дверца хлопает, щелчок – машину заперли, потом шаги по тротуару, я знаю это и не ошибаюсь. Моя сестра. Я поднимаю голову. Походка, свойственные ей движения, живые в моей памяти, вросшие в мои собственные движения, лица не видно, она отвернулась, смотрит на двадцать второй дом, да еще и в шарф закутана, но я замечаю седые волосы, она шагает, слегка косолапя, как ходила по улице Блосютгате в школу с рюкзаком за плечами, я и не знала, что помню это. Через левое плечо у нее перекинута сумка, а в правой руке пакет из супермаркета с продуктами для матери. Моя сестра спокойно идет к подъезду. На ней темные брюки и темная куртка, похожая на ту, что носит мать, они похожи друг на друга, а я? Походка у нее спокойнее, не такая быстрая, как у матери, чуть наклонившись вперед и глядя в асфальт, она идет так, словно никуда не торопится, возможно, идти туда ей неохота, при виде сестры, идущей к матери, я не испытываю никакого раздражения, лишь приглушенную печаль.
Не позвонив в домофон, она бросает быстрый взгляд на часы и отпирает дверь. И на этом все. Ни в одном из окон я не замечаю движения, которое подсказало бы мне, на каком этаже живет мать, ни в одном из окон я не вижу ни фигуры моей сестры, ни ее силуэта, которые могли бы подсказать мне, в какой квартире живет мать. Надо ли мне дождаться, когда она выйдет? Я жду сорок пять минут – выпрямившись и внезапно без страха, жду еще пятнадцать минут, а потом еще пять, но возможно, она проведет там весь вечер, останется на ночь, и я, хоть и не собиралась, еду в лес переваривать новую печаль.
Темнеет заметно раньше, но я подготовилась и захватила фонарик. Я выхожу из машины, перехожу на другую сторону дороги и запираю машину, щелчок – и все тонет в темноте, ни звезд, ни ветра, поэтому и листья на деревьях не шелестят. Я долго стою как соляной столп и вслушиваюсь, стараясь понять, есть ли поблизости животные, хоть и не знаю, успокоит меня их присутствие или встревожит, мне нужно разобраться в этой новой ситуации. Боюсь я меньше, хотя и разглядеть способна меньше, однако печаль вытесняет страх. Глаза никак не привыкнут к темноте. Просачиваясь сквозь поры, темнота вот-вот наполнит мое тело, я открываю рот и глотаю темноту, темнею изнутри, сливаюсь с темнотой и обретаю способность видеть. Там, где я ходила, появилась тропинка, потому что я все время хожу одним и тем же путем, через кустики, по опушке, мимо камня, который приветствует меня, вдоль ручья, а потом через него, возле ветхого серого домишки с заколоченными окнами и дверьми, снова по опушке, до просвета – он там, несмотря на мрак, и там, под похожим на ракушку месяцем, меня ждет избушка. Я видела, как моя сестра, чуть склонившись вперед, шагая так же, как в детстве с рюкзаком за плечами косолапила в школу, идет к матери.
Я откладываю встречу с куратором. Говорю, работа продвигается. В каком-то отношении так оно и есть.
На склоне за избушкой поспела черника, дальше, на болотах, чуть зарумянилась морошка, я слежу за каждой ягодой. На стены в избушке я вешаю оленьи шкуры и ковры, я сооружаю берлогу, подготавливаю зиму.
Тепло одетая, я сижу в машине, сегодня среда, четверть двенадцатого. Дверь дома номер двадцать два по улице Арне Брюнс гате открывается, из подъезда выходит мать. Это мать, тут никаких сомнений. Дверь у нее за спиной закрывается, мать проходит семь метров до тротуара, поворачивает направо и двигается в моем направлении, чуть склонившись вперед, как Рут, но более решительно, никакой грусти я в ней не замечаю, она шагает целеустремленно и живо, торопится куда-то. Темные брюки, темная куртка, зеленый шарф на шее, зеленая шапка, закрывающая рыжие волосы, которые, возможно, больше не рыжие. Через плечо перекинута темно-коричневая кожаная сумочка, мать смотрит на часы и скрывается за углом. Я завожу машину, выезжаю, на ближайшем съезде разворачиваюсь, проезжаю по улице вперед и поворачиваю там же, куда свернула мать, а вот и она. Я следую за ней в ее же темпе, машин за мной нет. Мать опять заворачивает за угол, я еду следом, не глядя по сторонам, мать шагает вперед, потом направо, туда мне нельзя, там односторонне движение. Я подбираюсь как можно ближе, торможу вплотную к тротуару, выхожу из машины, иду вдоль деревянного забора до угла и выглядываю из-за него, мать направляется к трамвайной остановке, оборачивается в мою сторону, не глядя на меня, высматривает трамвай, а вот и трамвай, что дальше сделает мать? Она садится в трамвай, и бессильное детское отчаяние поднимается во мне – настолько противоречили друг другу ее откровенные мучения и ее поведение, будто бы ничего не происходит, равнодушные слова, в которые складывались ее губы.
В последующие дни я видела четырех человек – двоих на болотах, судя по всему, в поисках морошки, и еще двоих – в ельнике, где те, похоже, высматривали грибы, вот только я успела собрать там все подчистую. Не находя успокоения, я села в машину и поехала по таким знакомым теперь улицам, был воскресный вечер, четверть седьмого, едва начало смеркаться. Прохожих на улице не было, в этом районе нет ни магазинов, ни кафе, здесь живут старики, а они ценят тишину. Дети здесь появлялись крайне редко. Я остановила машину в моем обычном месте, сползла вниз по сиденью, выключила радио, чтобы не горел огонек. Дул ветер. С осин и кленов на лобовое стекло падали листья, темно-рыжие, как волосы матери, некоторые – ярко-красные, а другие – в черную крапинку, вскоре они засыпали стекло, закрыв обзор, отчего мне сделалось спокойнее. Дверь дома номер двадцать два открылась, и оттуда вдруг вышла мать в длинном бежевом пальто, которого я прежде не видела, словно она вчера купила его, они с моей сестрой устроили себе субботний шопинг, пока я собирала грибы. Через плечо у нее была перекинута уже знакомая мне сумочка, в руке – пакет из винного магазина, а в нем, кажется, бутылка вина, ее явно пригласили на ужин, интересно, кто? Прильнув к просвету между листьями, я вгляделась в ее лицо. Мать остановилась под фонарем, лицо у матери было таким же бледным, каким я помнила его, но не таким страдальческим, как я хотела бы или боялась. Жизнь будто бы и не ожесточила ее, как я ожидала или надеялась, так чего же я ожидала и на что надеялась? – однако глаза у нее бегали так же, как как и прежде, мать раздумывала, не забыла ли чего. Решительно развернувшись, она дошла обратно до подъезда, открыла дверь и вошла внутрь. Я приоткрыла дверцу, выскользнула из машины и, ссутулившись, прокралась вдоль забора, мимо машин, стоящих перед моей, и присела за колесом третьей машины, прямо напротив двери в подъезд. Только бы владелец этой машины сейчас не объявился, да вряд ли, вся улица спит, в нескольких не совсем темных окнах лишь мерцают блики от телевизора.
Сидеть на корточках, чтобы меня не заметили, утомительно, я встала на колени в мокрую листву, чувствуя, как влага пробирается сквозь брюки, прислонилась к колесу, прижалась щекой к темно-серому прохладному металлу, он пах так, как машины пахли давным-давно. За квадратными окнами двери в подъезд мелькнула тень, мать вышла на улицу и посмотрела прямо на меня, я допустила оплошность, и сейчас меня обнаружат. Но матери было не до меня, обо мне она не думала, а о чем же тогда она думала? Теперь помимо пакета из винного магазина она держала в руке авоську, наверное, с обувью. Мать свернула на ту же улицу, что и прежде, Рут живет в противоположном направлении, в семнадцати минутах ходьбы отсюда, когда мать приблизилась к перекрестку, я поднялась, перешла дорогу и двинулась следом, мать свернула за угол, и вскоре я свернула за ней, она не обернется, зачем ей оборачиваться, повинуясь внезапному порыву? Поэтому я шла, опустив голову, но не сводя глаз с матери, если внезапный порыв заставит ее обернуться, я тотчас же наклонюсь завязать шнурки, никаких шнурков у меня нет, тогда чтобы вытряхнуть камушек из ботинка, мне в ботинок камушек попал, я – камушек в ботинке матери, однако мать как ни в чем не бывало шагала вперед, не оборачивалась, снова свернула за угол и двинулась к трамвайной остановке. Народа на темной остановке собралось немало, с пакетами из винных магазинов, они ждали трамвай, собирались на воскресный ужин к родным, ждали этого ужина с нетерпением или с досадой. Мать направлялась к Рут, но пешком идти не захотела – боялась сломать шейку бедра. Приехавший трамвай забрал с собой мать и скрылся из вида, я вышла из укрытия и, подойдя к подъезду дома номер двадцать два, принялась изучать висящую возле домофона табличку с именами, я и забыла, что у матери имеется имя. На каком этаже она живет, я так и не поняла, нажала на кнопку звонка, но ничего не услышала и, разумеется, ответа, не дождалась.