Рут ждет мать. Рут не едет за матерью, потому что стоит у плиты – готовит баранину с капустой и лимонное суфле. Трое детей Рут уже взрослые, у них есть водительские удостоверения, но они студенты, а университеты расположены за городом. Муж Рут сейчас в отъезде. Рут ждет мать в гости. Они отлично изучили друг дружку. Ближе Рут у матери никого нет, Рут – та, кто лучше всего знаком с материнским распорядком и ее здоровьем. Ригмур тоже много чего знает про здоровье матери, но Ригмур со своим здоровьем разобраться бы, Ригмур не звонит матери каждое утро, чтобы справиться, как той спалось. И тем не менее мне кажется, будто с Ригмур матери спокойнее, чем с Рут. Возможно, потому что общение с Ригмур не отягощено обязательствами, между матерью и Ригмур нет никаких долгов. По-моему, между Рут и матерью такие долги имеются, потому что мать всегда вела учет тому, что отдавала и делала, никогда не забывала ни единой из своих жертв и была готова в любой момент перечислить их, как сделала в адресованных мне письмах, написанных несколько десятилетий назад и, однако же, содержащих в скобках суммы практически по каждой статье расходов, которые были представлены в качестве доказательства заботы, но при этом намекали на то, что долг платежом красен. У матери и Ригмур нет общих травм. В моем воображении матери непросто с Рут, а той – с матерью, с Рут вообще было нелегко, материнскую легкость унаследовала я, хотя, возможно, со временем и Рут сделалась легкой? Как бы там ни было, не могу представить, чтобы мать и Рут испытывали легкость в общении друг с другом, слишком уж замысловатые между ними связи, слишком сложное прошлое, нести на себе такую значимость для другого человека утомительно и трудно, ну да ладно. Трамвай везет мать к Рут, мать выходит возле Лиабротена и идет пешком четыре минуты до дома Рут, я нашла ее адрес в справочнике, это белый особняк, похожий на тот, в котором я выросла. Мать звонит в дверь, Рут открывает, и они обнимаются. Рут помогает матери снять новое бежевое пальто – скорее всего, они купили его вместе – и говорит, что пальто красивое, думаю, она говорит «роскошное», удачно они его купили. Мать отдает ей бутылку вина, и Рут говорит, что вот это мать зря. В доме пахнет бараниной с капустой, мать любит баранину, мать и сама хорошо готовила баранину с капустой, и Рут научила, мать много чему научила Рут. Мать снимает сапоги, достает из авоськи сменную обувь, переобувается и проходит на кухню, дорогу она знает. Рут изучает бутылку вина и открывает ее, потому что это вино лучше, чем то, что она собиралась подать, она говорит об этом матери, и та радуется. Мать знает толк в винах, как и многому другому, она научилась этому у отца. Мать спрашивает о детях, хотя и так все знает, но ведь современная молодежь все время путешествует. Как-то так. Мать берет бокал хорошего красного вина, которое сама и принесла, и садится на табуретку. Ей хорошо. Ей выдалась возможность расслабиться. Рут стоит возле плиты и следит за бараниной, она приготовила больше с запасом, остатки она заморозит. Они обсуждают пятничное ток-шоу, мать считает, что одна гостья совсем уж глупости несет, Рут привыкла к тому, что гостям этого ток-шоу, особенно гостьям, вообще часто достается от матери, однако не возражает, зачем ей. Рут совершенно необязательно доносить до матери собственное мнение о гостях пятничного ток-шоу или о темах, которые на нем обсуждаются. В этом я уверена. Рут беспокоится о матери, но не о том, чтобы вдолбить матери в голову свое понимание сложных общественных вопросов, если Рут вообще размышляет о таких вопросах, я же ее не знаю. Однако я почти уверена, что при встрече Рут и мать ничего подобного не обсуждают, они едят, дом окутан покоем, на десерт Рут приготовила лимонное суфле по бабушкиному рецепту, той самой бабушки, что умерла слишком рано и которую ни я, ни Рут не застали. К суфле у них портвейн, а не кофе, потому что скоро им ложиться спать, мать заночует у Рут. У моей сестры большой дом, комнат в нем много, не отправит же она свою восьмидесятипятилетнюю мать домой в осеннюю ночь по улицам, скользким от красных кленовых листьев. Шейка бедра, ну разумеется. Они садятся возле камина.
Сейчас четверть одиннадцатого, я зажгла обогревающую лампу на террасе, затопила камин на улице, укрылась пледом и смотрю на фьорд. Позади – мастерская, где я уже давно не работала, чтобы не бередить чувства, я не открываю туда дверь. Если дом Рут стоит на холме, возможно, из окон они видят то же, что и я, только издалека, фьорд, например, но вряд ли. Мать и Рут смотрят на огонь, мать вытягивает ноги к камину, она такая мерзлячка. Рут идет на кухню слегка прибраться, мать смотрит на огонь. Совсем недавно она узнала, что я вернулась сюда, и эта весть оглушила ее. Они поняли, что Марк умер. Мина рассказала об этом кому-то, и ее слова передали еще кому-то, и далее по цепочке. Возможно, матери жаль меня, потому что я так рано потеряла мужа. Нет, ей пришлось тяжелее, когда умер ее собственный муж, ведь она прожила с ним намного дольше, да и вообще, где в минуты их невзгод была я? Сидя у камина, мать подсчитывает долги. Послушай я ее и отца и останься с Торлейфом – если верить справочнику, тот по-прежнему живет в доме, где вырос, вместе с некой Меретой Софией Хаген, – моя жизнь была бы совершенно иной, лучше. Но если мать хотя бы на секунду задумывается о том, одиноко ли мне, делится ли она этой мыслью с моей сестрой? Мучительный вопрос.
Рут с матерью заключили пакт, гласный или негласный, о том, что никто из них не станет общаться со мной, и нарушить этот пакт мать не может. Мать зависит от Рут, во всех смыслах зависит. Мать должна выражать благодарность Рут, мать благодарна Рут за то, что та исполняет все ее желания, и мать исполнит желание Рут не общаться со мной. Если я позвоню, мать не должна отвечать. Если же мать ответит на мой звонок, это может иметь последствия, Рут оскорбится и отдалится от нее, так рисковать матери нельзя. В моем воображении Рут строгая. Вероятно, Рут задается вопросом, не думает ли мать обо мне чаще, чем старается показать. Возможно, Рут боится, что мать тоскует по мне, подобно супруге, ради спасения брака простившей измену мужа, которая впоследствии мучается вопросом, не мечтает ли ее благоверный по-прежнему о любовнице, лишь утраченным владеешь вечно. Как же это горько для верного, жертвующего собой ребенка, когда родители тоскуют по блудному сыну. Думаю, впрочем, что здесь все иначе. Думаю, в людях, которые проводят много времени вместе, развивается взаимная зависимость, хотя она порой мешает и досаждает, подобно цепям, которые сложно разорвать, особенно если они давят на лодыжку или горло, туда, где кожа тонкая.
Мать сидит перед камином в доме моей сестры, в комнате лишь они вдвоем. Рут предлагает матери еще бокал портвейна, чтобы спалось крепче, и мать соглашается, хуже не будет. Скоро они разойдутся по комнатам, завтра их ждет новый день, особенно Рут, ведь ей на работу. По пути туда она подбросит мать до дома номер двадцать два по улице Арне Брюнс гате, но пока в доме моей сестры тихо и спокойно, они вдвоем сидят возле камина. Способны ли они открыться друг другу в такой момент, насколько хватит их честности? Готова ли мать доверить Рут самые сокровенные свои мысли, если мысли эти – обо мне? Нет. Там, возле камина, между ними повисает недоговоренность, может, я просто не хочу дарить им покой? Но скорее всего, они думают в унисон, там, перед камином, они дышат покоем, и тем лучше для них.
Одиноко ли мне? Нет. Не так, как они это себе представляют, потому что одиночество я чувствовала всегда. Для меня это чувство постоянное. Я ощущала его, даже будучи рядом с Марком, хотя в те годы оно было не таким острым, потому что я делилась им с Марком, а он разделял это чувство. Марку тоже было одиноко. После его смерти, спустя два года тяжелой скорби, ко мне вернулось прежнее чувство, то, что было со мной в детстве и юности, знакомое и почти родное, с Марком оно лишь дало мне передышку. У меня была бумага, мои карандаши, у меня есть холсты, и тюбики с краской, и кисточки, у меня есть Джон, он так близок мне, что ближе не бывает, ближе я и не осмелюсь никого подпустить, потому что сама – травмированный ребенок. Нет в мире того, чего мне недостает. Разве что знания.
Я захожу в комнату, смотрю в зеркало и вижу, что мое тело приобретает очертания материнской фигуры, будто я – положенная в форму глина.
После я все же иду в мастерскую, где провожу ночь, работаю угольным карандашом, не выпрямившись по-боевому, как перед холстом, а ссутулившись и склонившись над грубой бумагой, шуршанье карандаша о бумагу успокаивает меня. Я рисую мать как мое отражение и замечаю, что материнские губы складываются в слова, она говорит, что много страдала из-за меня.
На следующий день я просыпаюсь поздно и собираю вещи, чтобы ехать в лес обычным маршрутом, но меняю решение, сворачиваю направо и еду к улице Арне Брюнс гате. Машину я останавливаю на своем обычном месте. Сегодня понедельник, половина первого. Ночная работа дрожью откликается в руках, они подрагивают, даже когда я кладу их на колени. Улица тихая, но почему деревья так насторожились? Я выхожу из машины, перехожу улицу и слышу лишь собственное сбивающееся дыхание, а больше ничего, ни машин, ни трамваев, вслушиваясь, всматриваясь, я заворачиваю за угол, крадусь вдоль стены до первого балкона, потом до второго, шагов моих не слышно, трава и земля мягкие, я заворачиваю за угол и вижу внутренний дворик: садовая мебель, качели, возле стены – велосипеды и три громадных мусорных контейнера, для бумаги, пищи и всего остального, а за ними – зеленая дверь. Она не заперта, я открываю ее и захожу в подъезд, прикрываю дверь и вслушиваюсь, тут тихо, словно в могиле, хотя откуда мне знать. Я крадусь к почтовым ящикам и нахожу материнский, вот только по местоположению все равно не понять, на каком этаже она живет. Здесь есть лифт, на нем ездит мать, я поднимаюсь по лестнице, бесшумно, если мне кто-то встретится, я кивну как ни в чем не бывало, и никто не спросит, что мне тут надо, в этом доме живет не меньше двадцати человек, а скорее всего, больше, потому что большинство живет с кем-т