Я еду в избушку и провожу там в одиночестве неделю, я рисую угольными карандашами, рисунок приобретает черты матери. Про ретроспективу я не думаю. Приходит лось – он сбросил рога, таков ход жизни, шерсть у лося посветлела, сейчас декабрь, скоро Рождество. Я затаилась, они надеются, что я махнула на них рукой, и вот-вот расслабятся. В ближайшую субботу, на маленький сочельник, они зажгут свечку на отцовской могиле.
Я рисую мать. Она плавает, одна. Отец вылавливает ее из моря, как рыбу, и запускает в круглый аквариум для золотых рыбок. В этом аквариуме мать одна, ей известно, что она не золотая рыбка, и она боится, как отреагирует отец, когда выяснит это. Мать всегда боится. В аквариуме она рожает дочь, та – тоже не золотая рыбка, это отец быстро понимает, с чего он должен кормить это странное недекоративное существо, корм для золотых рыбок такой дорогой. Мать пытается защитить своего детеныша, «я же предупреждала», но это сложно, и детеныш, собравшись с силами, выпрыгивает из аквариума, к счастью, море близко, дочь ныряет в море – теперь она может уплыть подальше. Мать очень старается походить на золотую рыбку, и у нее неплохо получается, а потом отец умирает.
Каково было матери, когда в Гротвейте выставили «Мать и дитя» – 1 и 2? Стыдно и унизительно. Как, наверное, ее тянуло закричать: «Вы бы только знали, каково мне!» Но она не закричала, там, где она находилась, такое невозможно, ей пришлось задушить этот крик. Потом умер отец, а я не приехала домой на похороны, мать поставила на мне крест, то есть в тот момент ее постигла двойная утрата, хуже скорби, мучившей меня после смерти Марка, возможно, ей было совсем невыносимо, но я об этом даже не задумывалась.
На картине Рембрандта «Возвращение блудного сына» юный сын, смиренно стоя на коленях перед стареющим седобородым отцом, просит прощения за то, что бросил его, понимает, что не достоин больше называться его сыном, однако умоляет о разрешении стать его слугой. Отец же положил руки на плечи сына, и от них исходит свет безоговорочной любви, а лицо сияет отцовским счастьем: он обрел то незаменимое, чего лишился.
Картина красивая, но к человеческой жизни имеет лишь отдаленное отношение. Отец у Рембрандта символизирует Господа, его цель – показать, что Бог принимает заблудшие, но раскаявшиеся души, что милость Господня велика. Но если бы земной отец и земная мать были как Он, людям не было бы надобности придумывать Его.
Поэтому никакого урока тебе из этой картины не извлечь.
А что же тогда?
Смирись, склони голову.
Если бы я встретила ее, не испытывая ни страха, ни сомнений, ни гордости за мой успех, и мстительности тоже, а вместо них было бы полное смирение, полное доверие, величайшая преданность, если бы я смотрела на мать глазами ребенка, доверяющего ей свою судьбу, то гул машин стих бы, ветер унялся, вокруг нас воцарилась бы тишина, и мать была бы не в силах устоять.
Отважиться.
Чтобы набраться храбрости, я вспоминаю тот раз, когда решила, будто лось сбесился, как он напугал меня. Я заметила его сразу же, поняла, что он чего-то ищет, вот только чего? Рога у него казались огромными, больше, чем когда-либо, такими тяжелыми, что их, наверное, даже таскать почти невыносимо. Лось не вышагивал спокойно, как прежде, а двигался тревожно, будто в крови у него что-то болело или зудело, он шел по своим же следам через лужайку, направлялся к избушке, и я думала, что он пойдет своим обычным путем, когда лось вдруг развернулся, склонил голову и опрометью кинулся на крошечную рощицу карликовых берез, растущих в паре метров от стены моей избушки, врезался прямо в деревца, отчаявшийся, или сердитый, или сбесившийся, орудуя рогами, мотая головой, он рвал ветки, будто бы запутался в них и не мог выбраться, а может, он, наоборот, хотел запутаться в них, хотел поймать сам себя, массивное тело пыталось вразумить неуправляемые рога, но те вновь и вновь набрасывались на ветки, от рогов в разные стороны разлетались окровавленные клочья, они летели животному в глаза, облепляли морду, но лось не успокаивался, снова тычась рогами в сеть веток. Он точно жаждал причинить себе боль, уничтожить себя, а может, протестовал против условий жизни, лось кидался на деревья так долго, что утомился и ослабел, я даже испугалась, что он упадет, обессилеет, лось казался смертельно раненым, но вот от рогов отлетели последние кровавые ошметки – они усыпали землю и висели на ветвях, будто мелкие фрукты или странные елочные игрушки, и рога остались неожиданно белыми и блестящими, похожими на мрамор, наконец избавившимися от своей оболочки, панциря, защитной коры – они наконец готовы были защищать свой мир от мира окружающего.
Я возвращаюсь в город накануне днем. Город украшен к празднику, но снег растаял, превратившись в слякоть. Сегодня пятница, всего два часа дня, но на подъезде к большим торговым центрам уже выстроились пробки. Автомобили выплевывают выхлопные газы, а пассажиры внутри переживают, что не успеют ничего купить. В грязном воздухе дрожит нетерпение. Около трех я захожу в мастерскую и развешиваю сделанные угольным карандашом рисунки: лось с рогами, покрытыми кожей, и с рогами без кожи, лось с рогами и без них, мне хочется назад, туда, где он живет, но у меня есть одно дело. Фред звонил, но и с ним я тоже не могу разговаривать, хорошие советы мне не нужны.
Сон у меня тревожный, я просыпаюсь от жары, слишком сильно увеличила температуру батарей накануне вечером. Я встаю и открываю дверь террасы, холодный воздух обволакивает лицо и руки, и я знаю: это произойдет сегодня.
Я одеваюсь как можно теплее, шерстяное нижнее белье, а сверху – комбинезон, привезенный с Аляски, когда я работала там над ледяными скульптурами. Сидя в кресле на террасе, я пью кофе с горячим молоком. Из порта выходит судно, вдоль борта у него мигают красные рождественские огоньки, для полноты картины из трубы еще и пар валит. Уже скоро. Кусок не лезет мне в горло, я еду на улицу Арне Брюнс гате, паркуюсь, сейчас четверть одиннадцатого. Я никого не вижу, выхожу из машины, перехожу дорогу, огибаю дом номер двадцать четыре и встаю за липой, прячусь за толстым стволом, смотрю на кусты тиса вдоль изгороди, прислушиваюсь, но слышу лишь приглушенный шум с оживленной улицы в нескольких кварталах отсюда. Я спокойна и собранна. Все это ерунда. Я простояла здесь всего минут пятнадцать, когда услышала гул машины. Подкравшись к кустам тиса, я раздвигаю ветки – прямо за моей машиной остановилась красная «вольво» Рут. Из автомобиля выходит Рут, одета она так же, как и в прошлый раз, – в темную куртку и темно-серый шарф, на макушке торчат седые волосы, очки на носу запотели, за спиной рюкзак, значит, я не ошиблась.
Через двадцать минут они вдвоем выходят из подъезда, проходят совсем рядом, мать – ближе всего, мне кажется, будто я даже слышу ее дыхание и чувствую ее запах, впрочем, возможно, я придумываю, на ней оливково-зеленая куртка, шея обмотана серым шарфом, на голове – зеленая шапка. Обе они в темных брюках и теплых сапогах – они словно купили их где-то вместе. Шагают они в ногу, покачиваясь, они уже так долго живут в такт, что не осознают этого, одурманенные, опечаленные, забывшие о реальности, хотя, возможно, я придумываю.
Я иду за ними до кладбища, дорогу я знаю, поэтому мне не обязательно дышать им в затылок, у отцовской могилы они останавливаются, ну разумеется, Рут снимает рюкзак, достает оттуда синюю подстилку и, положив ее на землю, опускается на колени, убирает старый венок, сметает хвою и мокрую листву, мать стоит рядом, как в прошлый раз, слегка расставив ноги и крепко сцепив за спиной руки. Обе они молчат, а я, затаившись за кустом, прислушиваюсь. Ко мне направляется женщина с собакой, собака решила познакомиться со мной поближе, потому что я, сидя на корточках у куста, похожа на собаку. Собака обнюхивает меня, я надеюсь, хозяйка не станет спрашивать, почему я тут прячусь, я прижимаю к губам указательный палец, женщина с недоумением смотрит на меня, но ничего не говорит, проходит мимо, видит Рут и мать и снова переводит взгляд на меня, я улыбаюсь, чтобы она подумала, будто это какая-то игра. Собака не желает идти дальше, хозяйка зовет ее. Верный, ну надо же. Сестра поворачивает голову, но меня не замечает. Пес слушается хозяйку, все, как полагается. Рут достает из рюкзака новый венок, кладет его на место старого, убирает огарок свечки, вытаскивает новую, зажигает и ставит за венком. Венок круглый, с красными ягодами. «Ты только вслушайся, как же тут тихо». Рут поднимается и бросает увядший венок и свечной огарок в мусорный бак рядом со мной, убирает подстилку в рюкзак, выпрямляется и встает возле матери, я вижу их сзади, похожих, но разных: мать, решительно расставившую ноги, Рут с по-птичьи подогнутыми коленями, словно начальница тут мать, хотя именно она – зависима, власть матери велика, как и власть любой другой матери. Мать делает шаг, переставляет ноги, Рут тенью следует за ней, они огибают дерево за могилой, совсем как в прошлый раз, только дождя сейчас нет, я не плачу, я иду за ними, держусь на расстоянии, мать приостановилась, взяла Рут под руку, и они вдвоем зашагали, покачиваясь, мимо могил и деревьев, снег падает на пожухлую траву, и землю, и асфальт и тает, в этом году снега на Рождество не будет, но я все равно уезжаю, может, даже завтра, при одном условии. Они проходят мимо машины Рут, на этот раз Рут проводит мать прямо до квартиры? Рут идет за матерью, держит мать за руку, и мать ссутуливается, как будто она жертва, ей хочется быть жертвой, она думает, эта роль ей подходит, я чувствую, как внутри у меня закипает гнев. Они останавливаются у дома номер двадцать два по улицу Арне Брюнс гате, возле подъезда, Рут обнимает мать, разворачивается и идет к машине, я останавливаюсь за березой, Рут садится в свою красную машину, мать смотрит ей вслед, открывает сумку – наверное, хочет ключи достать, Рут тем временем заводит машину и отъезжает от обочины, мать делает скорбное лицо, поднимает руку с зажатыми в ней ключами и машет, но не может же Рут переселиться к матери. Автомобиль Рут скрывается за углом, мать поворачивается к подъезду, я осторожно выхожу из-за дерева и иду за матерью, она не обернется, слух у нее не тот, что прежде, она целеустремленно подносит ключ к замочной скважине, отпирает дверь и легонько толкает ее, такие двери отворяются сами собой, они специально сделаны для стариков, мать заходит, не оборачиваясь, дверь медленно закрывается, мать проходит мимо почтовых ящиков, я как раз успеваю, мать подходит к лифту, я ставлю левую ногу между дверью и стеной, прислоняюсь к кирпичам, если мать обернется, то не увидит меня, она не оборачивается, приезжает лифт, мать заходит внутрь, двери лифта смыкаются, я проскальзываю мимо и бегу по лестнице вверх, минуя четвертый этаж, я успела до нее, а вот и лифт. Мать выходит на лестничную площадку, я крадусь вниз, в руке у матери связка ключей, мать отпирает дверь, входит внутрь, дверь закрывается, я ставлю левую ногу на порог и придерживаю дверь рукой, мать оборачивается, она видит меня, ее сердце замирает, она кричит, но я уже внутри.