Последнее письмо
Черноморцы спят в палате,
За окошком ливень замер.
Тишина. Сестра в халате
Ходит тихими шагами.
Спят не все. Тому, что с краю,
Перед вечным сном не спится.
Он зовет сестру:
«Родная,
Напиши письмо, сестрица!
Пусть жена в большой заботе
Будет стойкой в горе каждом.
Я прошел в морской пехоте
С боем землю нашу дважды.
Напиши, как комендоры
Шли в атаку по долине,
Как морей родных просторы
Снились мне на Украине,
Как мы все врага карали
В Сталинграде нашем грозном,
Как мы Днепр переплывали
В ноябре деньком морозным.
Как я вижу на прибое
Севастополя зарницы…
Что же, девушка, с тобою?
Ты не плачь. Пиши, сестрица.
Что любовь свою без края
Отдал я за Украину,
Что в письме я посылаю
С бескозырки ленту сыну.
Словно чайки вольной крылья,
Ленту веял надо мною
Приднепровья ветер сильный,
Ветер битвы под Москвою.
А теперь подай мне руку,
Встану рядом я с тобою:
С жизнью вечную разлуку
Черноморец примет стоя!»
Владимир Ступин. Портрет Николая Кузнецова
1
Декабрьским вечером сорок третьего года меня вызвал комиссар отряда майор Стехов. По пути к штабу я догнал художника Гришу Пономаренко, который спешил туда же. Еще утром мы с Гришей оформили новогодний номер партизанского боевого листка и недоумевали, зачем вновь понадобились майору. Не иначе, как переделывать листок, заключили мы, и, признаться, без особого энтузиазма. Люди занимаются делом — кто в разведке, кто отправился «поздравлять» фрицев с Новым годом, — а мы, словно школьники, все малюем. Даже неудобно перед товарищами. Лично мне как командиру роты заниматься этой самодеятельностью ну просто не солидно.
Нырнув в штабную землянку, мы дуэтом доложили о себе. В неверном свете жировых плошек не сразу заметили, что майор был не один. Позади него, в дальнем углу землянки, командир отряда Медведев беседовал с давно уже знакомым мне, но все еще загадочным блондином. В отряде его называли не по званию и не по должности, а «Николай Васильевич» или просто «Грачев».
Ответив на наши запоздалые приветствия, Медведев набросил на плечи полушубок и сказал Стехову:
— Ну, вы тут побеседуйте, Сергей Трофимович, а мы с Николаем Васильевичем прогуляемся.
— Хорошо, Дмитрий Николаевич. — Стехов набил трубку, причмокивая раскурил ее и обратился к нам: — Товарищи художники, тут как-то доктор Цессарский показывал собранные им ваши произведения: портреты бойцов, раненых товарищей, натурные зарисовки партизанского быта: наших застав, землянок, обоза и прочего. Нам с командиром все это очень понравилось. Жаль вот только, мало рисуете.
Комиссар взглянул на нас с дружеским упреком и продолжал:
— Вы, должно быть, не представляете себе, какую ценность приобретут ваши рисунки в будущем. Ведь это же, если хотите, подлинные документы о деятельности отряда. Есть у нас, правда, фотоаппарат. Борис Черный кое-что заснял им, но что из этого получится, еще неизвестно. К тому же и пленка давно кончилась. Вот мы и решили поручить вам одно дело. Поручение, учтите, очень серьезное, — Стехов черкнул в воздухе трубкой. — Скажите, есть ли у вас все необходимое для рисования?
Мы с Гришей переглянулись и стали перечислять… У Пономаренко был альбом довольно большого формата, два простых карандаша и несколько цветных. Я хранил единственный в отряде ученический набор акварели и кисточку.
— Этого достаточно? — уточнял майор.
— Смотря что рисовать, — застенчиво заметил Пономаренко.
Стехов удивился нашей недогадливости: ведь только вчера перед строем командование отряда от имени всего личного состава поздравило пятерых наших товарищей с высшей правительственной наградой — орденом Ленина. Вот и возникла идея создать нечто вроде портретной галереи лучших из наших партизан.
— А откроем мы эту галерею портретом вот его, — и указал на место, где только что сидел Грачев. — Изобразить его надо поточнее, чтоб не только внешнее сходство получилось, но был бы передан характер, психология, что ли. Вы уж постарайтесь, мобилизуйте все ваше вдохновение и мастерство.
— А он будет позировать нам? — спросил я.
— Да, конечно. Мы его уговорим. Это я беру на себя.
— Но где мы будем рисовать?
— С этим сложнее. Надо подыскать такое место, где бы вам не только не мешали, но чтоб и лишний глаз не видел вашего занятия. Дело в том, что Николай Васильевич будет одет несколько необычно. Вот увидите. Может быть, вам пристроиться в санчасти у Цессарского или в радиовзводе?
Я предложил не беспокоить ни медиков, ни радистов, так как самой светлой и наиболее подходящей для этой цели была бы землянка штаба моей роты. Бойцы приволокли из разрушенного лесничества целое окно, вмонтировали его в скат крыши землянки — так что свет у меня верхний. Почти как в настоящей изостудии. А чтобы никто не мешал нам рисовать, я мог поставить у входа своего ординарца.
— Разумеется, — отозвался майор, — ваша землянка лучшая в лагере. Да иначе и быть не могло: вы же у нас, кажется, будущий архитектор! Итак, я вижу, — подытожил он, — все необходимые причиндалы у вас есть, о месте уговорились, «портретируемый», если можно так выразиться, завтра будет к вашим услугам. А сейчас, — заключил он, вставая, — по домам и отбой. Выспитесь хорошенько, а утром — за дело.
Н. И. Кузнецов. 1943 г. Этот рисунок В. И. Ступин сделал в партизанской землянке.
2
Возвратясь к себе, я отдал необходимые распоряжения на завтра и улегся спать. Но необычное поручение не давало покоя.
«Галерея портретов» — легко сказать! Когда же это мы успеем создать ее? Не ровен час, опять к нам каратели пожалуют или мы в новый рейд подадимся — и в том и в другом случае будет не до художеств. Фантазирует Сергей Трофимович… А вот его выбор «портретируемого» бесспорен: кого же первым рисовать, как не этого храбрейшего разведчика-боевика!
Что касается конспирации завтрашнего занятия, то она понятна: «Грачев» придет в своем обычном комбинезоне, наглухо застегнутом под горло, а здесь сбросит его и будет позировать нам в мундире фашистского обер-лейтенанта Пауля Зиберта. Но раз он в лагере никогда не показывается в этой форме, то и завтра никто, кроме нас с Пономаренко, не должен видеть его в обличии врага.
…Психология, характер, — как же их отразить в портрете, если ни того, ни другого толком не представляешь себе? Помнится, в Архитектурном институте на занятиях по рисунку профессор Курилко разъяснял нам: чтобы передать в портрете характер человека, надо знать не только его настоящее, но и прошлое. Настоящее Николая Васильевича, положим, известно. Но что я знаю о его прошлом? У меня одни догадки. Думаю, например, что он настолько же Грачев, насколько и Зиберт. Таких людей да на такие задания под собственной фамилией не посылают.
Кто-то из наших десантников-москвичей хвастался, будто знал Грачева еще до войны и что Грачев, хоть и не немец, но и не русский — то ли финн, то ли скандинав. Это, по-моему, просто болтовня. Говорок у Грачева уральский, окающий, и храбрость истинно русская: отчаянная и одновременно осмотрительная — «семь раз отмерь, один — отрежь».
Взять хотя бы его недавний подвиг — ликвидацию в Ровно фашистского верховного судьи группы «Остланд» генерала Функа. О подробностях этой поразительной по своей смелости операции мне посчастливилось слышать из уст главного ее исполнителя — Грачева.
3
— Расправа с фаворитом Гитлера, обер-фюрером СС Альфредом Функом, — рассказывал Николай Васильевич нам, посвященным в его дела, — готовилась долго и тщательно. Коля Струтинский несколько раз выезжал на «позаимствованном» у немцев «адлере» к зданию суда, что на углу Парадной площади и Школьной улицы, высматривал поудобнее место для краткой стоянки и мгновенного старта автомашины. Ян Каминский изучал подходы к расположенной напротив суда парикмахерской, в которой Функ брился по утрам. Янек крепко подружился с личным парикмахером генерала, бывшим польским офицером Анчаком и посвятил его в замысел Грачева. Сам же Грачев, следуя пословице — «прежде чем войти, подумай, как выйти», попытался проникнуть в здание суда, чтобы загодя изучить его внутреннюю планировку.
По вечерам участники операции разрабатывали варианты плана действий, чертили схемы, спорили. Темпераментный Янек торопил события и предлагал пристрелить гитлеровского палача польского и украинского народа в парикмахерской. Это был самый простой из возможных вариантов. Шофер-лихач Струтинский советовал повторить летнее удачное нападение на генерала Гелля и кокнуть Функа с ходу, на улице, когда тот будет переходить из парикмахерской в суд.
Но от обоих этих вариантов Грачев отказался. План Янека таил в себе опасность для жизни парикмахера Анчака, его жены и малюток-близнецов. «Сами понимаете, — говорил Грачев, — на эти жертвы мы пойти не могли». Вариант Струтинского был заманчив, но такого людоеда как Функ хотелось казнить в самой его кровавой лаборатории. В этом был свой, так сказать, символический смысл. На том и порешили.
Дня за два до операции Грачеву наконец удалось с помощью жетона СС войти в здание суда и побродить по всем трем этажам этого поистине мертвого дома. Он отметил в памяти все входы, выходы, лестницы и коридоры.
Утром 16 ноября, в половине девятого, неприметный «адлер» остановился в ближайшем к зданию суда переулке. Струтинский остался за рулем, Янек занял наблюдательный пост у парикмахерской, а Грачев в форме гитлеровского офицера стал прохаживаться мимо парадного подъезда суда.
— Скажите, Николай Васильевич, а что вы чувствовали, что думали в эти минуты? — спросил, поеживаясь, наш врач Цессарский, которого особенно занимали вопросы психологии подвига.
Грачев собрал лоб в горизонтальные морщинки и отвечал:
— Чувствовал я почти то же, что и толстовский Пьер Безухов, когда тот с пистолетом под полой кафтана бродил по улицам горящей Москвы с намерением убить Наполеона: потребность личной мести при сознании общего несчастья. Вспомните это место из «Войны и мира»: «Да, один за всех, я должен совершить или погибнуть!» Пьеру акт возмездия представлялся неотделимым от акта самопожертвования: дескать, ну что ж, берите, казните меня. Отсюда слабость в решительную минуту…
— А дальше? Дальше-то что было, Николай Васильевич, там, в суде?
4
И Грачев рассказал, как парикмахер, заканчивая бритье генерала, поднял угол занавески на окне, Каминский на улице снял фуражку, давая понять этим сигналом Грачеву, что Функ вот-вот выйдет. Грачев, не спеша, с достоинством офицера, открыл тяжелую дверь парадного входа судебной палаты и, уже не соблюдая маскировки, взбежал по пустынной лестнице на второй этаж. Тут он, опять чинно, прошел в приемную «верховного судьи Украины», осведомился у секретарши, у себя ли «герр генерал». Это на тот случай, чтобы не обознаться, как раньше получилось у Грачева, когда он вместо генерала Даргеля пристрелил генерала Гелля. Хотя последний и стоил первого, но своей ошибкой Николай Васильевич поставил командование отряда в неудобное положение перед вышестоящими инстанциями. Москва тогда пожурила Медведева за неточность информации.
…Одновременно с отрицательным ответом секретарши Грачев услышал, как ухнула тяжелая дверь внизу. Он выскользнул из приемной и ринулся вниз по лестнице. На последней площадке он чуть не налетел на генерала, поднимавшегося медленно, с одышкой. Грачев подобострастно отпрянул в сторону, — проходите, мол, — и в то же мгновение выхватил заранее взведенный «вальтер» и дважды нажал на спуск. Перепрыгнув через рухнувшую тушу палача, он в три прыжка миновал нижний марш лестницы, притормозил у дверей и спокойно вышел.
У подъезда стоял «черный ворон», из которого эсэсовцы выволакивали подсудимых — беспогонных и помятых разжалованных «изменников Фатерланда». Позади разгружалась машина охраны. На пути Грачева стояли три или четыре офицера и в недоумении взирали на окна второго этажа. Они спрашивали Грачева, слышал ли он выстрелы там, наверху. Грачев вместе с ними задрал голову, пожал плечами, взглянул на часы и деловито зашагал вдоль фасада.
Ноги его рвались в бег, но он сдерживал себя. Вот и угол дома. Не оглядываясь, он завернул на безлюдную Школьную и бросился бежать.
…Когда Грачев и Струтинский на бешеной скорости мчались через контрольно-пропускной пункт на выезде из Ровно, часовые едва успели вскинуть приветственно руки, так как в подобных лимузинах и с такой скоростью носилось только крупное фашистское начальство.
— А через какой-нибудь час, — весело завершил рассказ Грачев, — мы были уже на нашем Клеваньском маяке, с которого нас, как высоких гостей, экскорт разведчиков препроводил в наш «лесной санаторий».
— Ваше счастье, Николай Васильевич, что вы опоздали в наш «санаторий» к празднику, — съехидничал я. — Восьмого ноября тут у нас было еще то веселье!
— Слышал, слышал, как же! — подхватил Грачев. — И даже видел в городе остатки разбитого вами карательного полка эсэсовцев. А раненый их командир — генерал фон Пиппер, именовавший себя «майстер тодт» (мастером смерти), говорят, сам сыграл в ящик. Все ровенское подполье в неописуемом восторге от этой победы медведевцев. В городе только и разговору об этом.
Грачев долго еще расточал похвалы всему отряду и каждому из нас. Но мы-то знали, что наши нелегкие лесные дела не идут ни в какое сравнение с его фантастическими подвигами в городе. Какая смелость замыслов, какая непреклонная воля в их исполнении, истинно актерские способности к перевоплощению, мгновенная реакция, сметка, риск! Какое самообладание! — Диву даешься.
…Вот теперь и попробуй воплотить все это в его портрете, — размышлял я.
На юго-западе, в направлении Ковеля, километрах в десяти от нашего лагеря, глухо стукнул взрыв. За ним второй… Это наши подрывники поздравляют немцев с наступающим 1944-м. Представляю по собственному опыту, какой там у ребят сейчас «сабантуй».
5
К девяти часам все было готово: ординарец занял пост у входа в землянку, я расставил импровизированную мебель. Вскоре явился Грачев. Он, пригнувшись, миновал тамбур, наигранно вытянулся «во фрунт» и, нажимая на «о», громко отрапортовал:
— Товарищ командир роты, по вашему повелению!
— Проходите, проходите, Николай Васильевич, вот сюда, — засуетился я.
Он окинул взглядом помещение, одобрительно цокнул и учтиво осведомился, будет ли позволено ему раздеться. Затем потянул замочек молнии, высвободился из комбинезона, одернул немецкий мундир, поправил эполеты, подтянул ремень, чуть сдвинул вперед кобуру «вальтера». Пономаренко ахнул от изумления.
— Еще не все, — белозубо улыбнулся Грачев, извлек из свертка фуражку с высокой тульей и «капустой» на околыше и, пригладив русые волосы, надел ее так, что высокий лоб его до самой переносицы скрылся за темно-зеленым лакированным козырьком. — Вот теперь все. Какова «белокурая бестия»? — спросил он, выбросив руку вперед-вверх.
Минуту мы с Гришей разглядывали Грачева в немом удивлении. И было чему удивляться. Перед нами стоял настоящий фашистский офицер. Даже лучше или, вернее, внушительнее на вид самых отборных гитлеровцев. Высокий, широкоплечий, стройный, словно влитый в эту ненавистную форму, кавалер Железного креста первого класса. Глядеть на него было, признаться, жутковато.
Вздохнув, я предложил начинать. Примерились так и этак и наконец уселись. Я взял у Пономаренко тонко очиненный карандаш и полуватманский лист из альбома. Мольбертом мне служила моя командирская планшетка.
— Какую позу прикажете принять? — все в том же шутливом тоне спросил Грачев.
— Вот так и сидите, пожалуй, если вам не утомительно будет. Как ты считаешь, Гриша?
Пономаренко кивнул и, щурясь, стал поглядывать то на Грачева, то в альбом. Я тоже начал прикидывать, как лучше вписать рисунок в лист. Решил делать погрудный портрет. Пусть он будет помельче, зато все регалии изображу: и фашистскую эмблему над правым нагрудным карманом, и Железный крест на левом кармане, и какую-то темную медаль пониже.
Вдруг меня взяло сомнение: чей же это портрет у меня получится — породистого гитлеровского головореза или нашего разведчика? Налицо было явное противоречие между формой и содержанием. И оно было неустранимо, поскольку вытекало из самой исключительности положения Грачева: советский человек облекся в шкуру фашиста ради борьбы с фашизмом. Мне ничего не оставалось, как попытаться выразить именно это противоречие. В этом, видимо, и состояла, как говорят теперь, творческая сверхзадача. И я принялся за дело.
6
Воцарилась тишина. Слышалось только шуршание карандашей по бумаге да неуместное посапывание Пономаренко. Я подумал, что тишина может поначалу показаться Грачеву тягостной, и потому спросил его, за что фашистов награждают той медалью, что под крестом. Он охотно объяснил, что этой блямбой отмечены все гитлеровцы, которые провели зиму 1941–1942 года под Москвой или на дальних подступах к ней. Сами немцы с горькой иронией называют эту медаль «Орденом мороженого мяса». Мы с Гришей рассмеялись.
Я умолк. Надо сосредоточиться и поточнее построить лицо. Нос я явно уширил. У него же нос тонкий, хрящеватый. И тут я вспомнил странный эпизод, связанный с грачевским носом. С полгода назад как-то вечером мы, разведчики, сидели в своем «чуме» вокруг костра и болтали кто о чем. Каждый по очереди рассказывал либо анекдот, либо случай из жизни. У нас это называлось «держать банк». Когда все «банкодержатели» иссякли, к нам зашел Грачев. Ребята пристали к нему: дескать ваша очередь, Николай Васильевич, держать банк, расскажите что-нибудь. Он охотно начал рассказывать, как подростком ходил с дядей Ерошкой лютой зимой в тайгу поднимать из берлоги медведя. Чем дальше, тем страшнее живописал Николай Васильевич свой «необыкновенный случай». Уж как только ни старались они с дядей выманить медведя — и рогатиной тыкали ему в брюхо, и целое ведро воды вылили в берлогу. Медведь же, хоть убей, не вылезает. Делать нечего. Ерошка решил сам спуститься в берлогу. Но лаз в нее оказался узковат для могучего дяди. Тогда он и говорит племянничку: «Попробуй, Ника, ты потоньше меня, авось протиснешься…»
Тут Грачев сделал продолжительную паузу и, поводя двумя пальцами от переносицы к кончику носа и обратно, лукаво оглядел слушателей. Все поняли, что рассказчик сочиняет на ходу. Начались подсказки. Грачев поглаживал горбинку носа и продолжал рассказ. Вдруг наш Севка Папков, ни с того ни с сего громко спросил: «Николай Васильевич, а нос у вас не вставной ли?» Наступила неловкая тишина…
Об этом незначительном инциденте вскоре все забыли. И теперь, рассматривая в упор нос Николая Васильевича, я убедился, что Севка зря тогда полюбопытничал. Никаких шрамиков на носу Грачева не было видно. Но понятно, что при тщательной конспирации Грачева всякие домыслы и разговоры о нем крайне раздражали его.
7
…Рисунок мой подвигался медленно, а время бежало. Вот уже два часа, как длится наш сеанс, и я поражаюсь выдержке Грачева. Он словно застыл в своей неподвижности и только взмахивал светлыми ресницами. Я предложил отдохнуть. Николай Васильевич встал, потряс кистями рук и тоном учителя произнес:
— Нуте-с, посмотрим, что у нас получается.
Я заглянул через плечо Пономаренко и сразу увидел преимущество его рисунка перед моим. Портрет получался почти в натуру и был очень крепко построен. Особенно понравилась мне моделировка нижней части лица. Гриша разобрал все мышцы вокруг рта, тщательно пролепил крылья носа, точно обрубил подбородок, и хотя глаза были только намечены, но решительный характер и непреклонная воля Грачева уже читались в портрете. А у меня? Сделано вроде больше, по существу, все уже есть — и затененные козырьком глаза с чуть заметной точкой блика, и скулы, и нос, и тщательно оттушеванные губы; фуражка, мундир с погонами, карманами и пуговицами точно по их числу зафиксированы. И сходство есть, почти как на фотографии. Но это — копия, а не раскрытие образа.
Что делать, не начинать же заново. Да и едва ли сумею лучше. Гришка, он ведь занимался в Пензенском художественном училище у одного из лучших педагогов страны — художника Горюшкина-Сорокопудова. Где мне при наших институтских четырех-то часах рисунка в неделю тягаться с Пономаренко.
— Недурно, недурно, — наклонился надо мной Грачев. — Все честь честью, только куда же мы подвесим Железный крест и «Мороженое мясо»? Места-то не хватит!
— А что, если мы повесим их выше кармана или вот сюда.
— Что вы, дорогой? Это же будет нарушением формы, а немцы такие педанты. — Грачев заразительно засмеялся. — Перевесить высшую имперскую награду — ха-ха-ха. Да вы, как я погляжу, шутник, право!
8
После перерыва я взялся придирчиво проверять по натуре все нарисованное мной. Но «портретируемый» изменился до неузнаваемости. Грачев будто снял прежнюю жестоко начерченную маску и открыл нам свое озабоченное доброе лицо крестьянина. Какая мягкая теплота прячется в уголках его губ, а от них к подбородку сбегают параллельные морщинки. Такие штришки бывают только у людей, знающих «почем фунт лиха», но не потерявших веру в добро. Жестокость была чужда его натуре. Скорее, наоборот, он слишком добр, и доброта его показалась мне однажды неуместной и наивной. Николай Васильевич даже среди врагов искал тех, у кого еще оставалось что-то человеческое, и пытался образумить их.
Помнится, в начале марта сорок третьего года мы, двадцать пять медведевцев, под командованием Грачева возвращались с боевого задания. На закате солнца наш небольшой обоз переправлялся по залитому вешней водой льду реки Случь. Переправа была рискованной, мы двигались осторожно и на другой берег выбрались уже во тьме. Как только обоз втянулся в узкий, зажатый высокими плетнями переулок села Хотин, навстречу нам грянул залп вражеской засады. Пулеметный огонь скосил наших коней, среди нас раздались стоны раненых. Кто-то из ребят панически закричал: «Назад, к переправе! В этом мешке нас перестреляют, наза-ад!»
Тогда Грачев спокойно, но твердо скомандовал: «Ни шагу назад! Вперед, товарищи!»
Партизаны, дружно строча из автоматов, ринулись на врага. В какие-то минуты бандеровская засада была сметена, и мы вступили в село.
Когда стихли последние выстрелы, во тьме послышался приближающийся топот колонны. Грачев приказал всем молчать, а сам громко, по-украински окликнул: «Стий! Хто иде?» Атаман остановил свою «сотню», ответил, что прибыла «пидмога», и приблизился к Грачеву для доклада. Мы схватили атамана, сунули ему в рот кляп, а его «сотню», человек из тридцати, обезоружили и усадили на талый мартовский снег. Грачев поднялся на повозку и обратился к пленным с речью. Он по-отечески журил и увещевал их: как, дескать, не стыдно им столь скверно вести себя. Где это видано, чтобы хлопцы хулиганили в своем селе — нападали на советских партизан? Да еще ночью! Какой срам, какой позор!
Мы еле сдерживали смех, а Грачев продолжал «рассыпать бисер перед свиньями». Затем он объявил, что всех пленных отпускает, но оружия им не вернет. Каждый из них может идти до своей хаты. «Но, — закончил Грачев, — если кто вновь поднимет на партизан оружие, мы того „зныщем“ и хату его спалим. Запомните это и расскажите своим друзьям!»
Грачев снял охрану, и «сотня» под хохот партизан вмиг растворилась во тьме. Только атамана и двух его подручных мы связали и повели с собой.
Весь остаток пути до лагеря мы весело обсуждали проповедь Николая Васильевича. Кто-то из нас усомнился, следовало ли отпускать бандюг. В ответ на это Грачев разъяснил, что настоящих бандитов мы ведем под конвоем, а те, что отпущены, — то сельские хлопцы, одураченные или насильственно загнанные фашистами в банды. Многие из них, верил он, еще придут к нам.
Николай Васильевич оказался прав. Вскоре в наш отряд явилась с покаянием «сотня» бывших бандеровцев, почти в полном своем составе.
9
— Товарищ командир, — позвал меня ординарец, — вас вызывают в штаб. Да альбом какой-то приказано захватить.
Майор Стехов попросил меня показать, что мы с Пономаренко «наизображали». Он разложил рисунки около Медведева и, попыхивая трубкой, стал цепким взглядом шарить по портретам. Командир молча и, как мне показалось, рассеянно переводил взгляд с одного рисунка на другой. Мысли его были, видимо, где-то далеко: он думал о предстоящем марше. Оба портрета не были дорисованы. И он вопросительно глянул на меня. Я подтвердил, что, к сожалению, не успели закончить. Стехов бережно сложил рисунки в альбом, велел передать их на хранение Цессарскому и просил при первой же возможности оба рисунка непременно закончить.
Однако больше такой возможности не представилось. Той же ночью отряд выступил в поход.
10
Пятнадцатого января сорок четвертого года во время дневной стоянки отряда на хуторе Тростянец от нашего обоза отделился серенький «опель». За рулем его сидел Ваня Белов, рядом с шофером восседал переодетый в обер-лейтенанта Пауля Зиберта Грачев, позади него — Ян Каминский. Командование отряда проводило «опель» за околицу. И кто бы мог подумать, что эти проводы отважных разведчиков окажутся последними…
«Опель» выскочил на шоссе, «втерся» в толчею отступающих гитлеровцев и направился через Луцк во Львов. Туда же, только проселочными дорогами и овражистыми полями Волыни, двинулся и весь наш отряд. Это был самый изнурительный и самый опасный за всю двухлетнюю историю отряда рейд. С востока все слышнее гремела канонада. Фронт, раньше находившийся от нас за добрую тысячу километров, теперь сзади накатывался девятым валом. Вокруг панически бежали фашистские орды, в бессильной злобе уничтожая все живое на своем попятном пути. Зимнее ночное небо зловеще озарялось — кругом полыхали деревни и хутора. Наш длиннющий обоз из трехсот фурманок продирался рокадными дорогами на запад. Мы отбивались от фашистов, атакующих нас то спереди, то сзади, то с флангов. Мы сметали засады бандеровских банд, хоронили своих павших товарищей и спешили к Львову. В сражении под Бродами, где на нас напали батальоны галицийской дивизии СС, иссяк последний боезапас отряда. Мы вынуждены были маневрировать, искать обходные пути.
Тем временем Красная Армия стремительно наступала. И вот на рассвете 5 февраля нас настигли авангардные части Первого Украинского фронта! Салютом из последних зарядов мы приветствовали нашу армию. Но долгожданный выход на Большую землю был омрачен для нас полным разрывом связи с Грачевым и его сподвижниками во Львове. Больше от них вестей в отряд уже не поступало.
6 ноября 1944 года мы, немногие из медведевцев, вернувшиеся в Москву, стояли в строю и слушали Указ Президиума Верховного Совета о присвоении посмертно высокого звания Героя Советского Союза тому, кто действовал рядом с нами в обличье фашистского офицера Пауля Зиберта. Это был Николай Иванович Кузнецов! Только тут мы узнали подлинное имя нашего боевого друга, имя, ставшее ныне легендарным. О его поистине фантастических подвигах рассказывают книги; его образ запечатлен в монументальной скульптуре, на живописных полотнах и в кинофильмах.
Мой несовершенный и незавершенный рисунок является не столько портретом, сколько эскизом к нему. Но он остался единственным изображением Кузнецова с натуры. Чудом сохранился он во всех передрягах последнего похода отряда и затем был передан в Ровенский музей партизанской славы.
Рисунок Гриши до сих пор, к сожалению, не найден.
При каждой встрече с членом Союза художников Казахстана Григорием Григорьевичем Пономаренко мы горько сожалеем об одном и том же: именно о том, что не довелось нам закончить портрет легендарного разведчика Николая Кузнецова, пока он был с нами.