Брод мы обнажили как следует, проверили съезд и выезд, поставили указки — за этот участок маршрута можно быть спокойными. Мы двинулись дальше.
Как оказалось, на пути находилось еще одно существенное препятствие, которое требовало нашего внимания. Маршрут пролегал через неглубокий, но заболоченный овраг. Остаток ночи ушел на то, чтобы уложить по дну его бревенчатый настил, надежно скрепить бревна скобами, подсыпать грунта — короче, сделать все, чтобы и здесь колонна прошла без задержки.
За ночь мы крепко устали, извозились в грязи, промокли, но чувство исполненного долга пересиливало другие ощущения. Тем более, что уже светлело и мы знали, что взводам предстоит дневной отдых. Приказано было не мельтешить, углубиться в лес. Оставалось найти подходящее место для дневки.
Продираясь сквозь заросли, мы набрели на небольшую поляну, где можно было расположиться, чтобы перевести дух, подкрепиться сухим пайком и обогреться у костра из сухих сучков и веток, сложенных шатериком и горевших без дыма.
Но обогреться у вожделенного костра в то утро нам так и не удалось. Едва мы спешились с машины, как над верхушками деревьев прошуршало хорошо знакомое фронтовикам «шу-шу-шу» — пролетел тяжелый снаряд, который солдаты звали чушкой, — и в глубине леса, впереди нас, ухнул сильный взрыв. Послышался треск деревьев и по-осеннему, наполовину уже голому лесу прокатилось короткое эхо.
Задрав головы кверху, мы застыли на своих местах, кто где стоял, но не успели прийти в себя, как на опушке, в том самом месте, где пять минут назад мы въезжали в лес, ухнул второй взрыв. Вилка! — мгновенно сработала моя артиллерийская выучка. Так стреляют из пушек, когда нащупывают цель. Первый снаряд перелет, второй недолет, третий должен лечь между ними, значит, на поляне. Поняв это, я крикнул: «Ложись!» И в ту же секунду третий снаряд рванул на другом конце поляны, где только что расположился второй взвод.
Когда взметенная взрывом земля осыпалась и мы подбежали к месту трагедии, картина предстала ужасающая. Снаряд разорвался неподалеку от того места, где стоял старый «ЗИС», скомкав и отбросив его в сторону. На месте взрыва зияла глубокая воронка. Она дымилась, хотя казалось: что там могло гореть? Сырая земля или корни, пронизавшие ее? Первой нелепой мыслью было погасить огонь — ведь мы только что хотели развести костер без дыма, чтобы наше присутствие в лесу не обнаружил вражеский самолет-разведчик…
Больше выстрелов не было — только эти три. Мы так и не поняли, был ли то прицельный огонь по нашей небольшой группе или какая-то другая необходимость вынудила немецких артиллеристов выпустить эти три снаряда по классической схеме, но бед они натворили много. Как оказалось, одним снарядом был выведен из строя почти весь второй взвод — трое убитых и семь или восемь раненых…
Как бы ни была верна мысль о том, что войны без жертв не бывает, привыкнуть к виду смерти даже на фронте невозможно. Еще до того, как попасть на передовую, я с лихвой нагляделся на мертвецов. Правда, пока не столько убитых военных, как того следовало ожидать, а на ни в чем не повинных мирных людей. Да, так уж вышло в жизни.
Однако до того октябрьского утра, когда в осеннем лесу под Шяуляем рванул крупнокалиберный снаряд и разметал полвзвода, во всех прежних случаях смерть настигала незнакомых мне людей, а тут были свои, из одной роты, соседнего взвода, с кем только что таскали бревна из леса, рыли окопы, укрепляли мост. Одежда, вещи, инструменты — все разбросано, среди оставшихся в живых полная растерянность, и неизвестно как подступиться к делу, чтобы навести хоть какой-то порядок. Должен же кто-то распорядиться, что делать. К счастью, тут как тут появился старшина Зозуля, и все дальнейшие команды исходили от него.
Я долго гнал от себя воспоминания об этом ужасном дне — может, потому он и запечатлелся в памяти в виде разрозненных, не связанных между собой отдельных картинок.
На уцелевшей машине посыльный срочно уехал в штаб батальона, и вскоре в лесу появился фургон доктора Беренбаума, запахло лекарствами, среди кустов замелькали белые повязки.
Тем временем нашему отделению приказано вырыть могилу. Место для нее комвзвода Смирнов вологодский (в батальоне был еще Смирнов ярославский) выбрал у дороги на опушке леса, недалеко от настила, который мы так старательно укрепляли этой ночью. Дождь еще не смыл наших следов, свежие бревна не успели потускнеть, а людей, оставивших эти следы, таскавших, надрываясь, эти бревна из леса, уже нет в живых.
Смирнов вологодский отмерил могилу — две лопаты в длину, две в ширину. Все, можно копать! Киркой и ломом выковыриваем камни-булыжники, которых здесь видимо-невидимо. Затем с не меньшими усилиями вонзаем лопаты в раскисшую глину. Работа идет тяжело и медленно. Когда же углубились до пояса, земля стала крошиться и осыпаться, заваливая дно. Меня и еще двух бойцов старшина посылает на хутор принести несколько тесин, чтобы укрепить стенки последней обители для наших товарищей: «иначе не управимся с могилой дотемна…»
На хуторе — добротный дом под черепицей, в центре двора — колодец, вокруг еще несколько построек на мощных каменных фундаментах.
Никого не встретив во дворе, мы прошли в сарай и снова подивились. У входа стояли деревянные башмаки, как мы догадались, их обували, когда входили в хлев. В стойлах, что тоже было неожиданностью, жевали сено корова с телком и пара лошадей, в отделении для свиней хрюкали дородные матрены, вокруг них сновало разнокалиберное потомство. Значит, на хуторе кто-то есть, кто-то ведь ухаживает за этой живностью.
Но вот где-то звякнуло, стукнуло, и на пороге дома возникла женщина. С трудом выяснили, что она домработница, а хозяев нет, «ушли». Действительно, хозяева зажиточных хуторов уходили с немцами на запад или скрывались в местных лесах. На все наши вопросы женщина отвечала одним словом: «не супранту», то есть «не понимаю». Мы нашли под навесом несколько подходящих для нашего случая тесин и направились в обратный путь.
По дороге в роту я то и дело возвращался в мыслях к судьбе своей родной деревушки Новая Лутава, что затерялась в приднепровских песках белорусского Полесья.
По нашей местности война прокатилась дважды. В первый раз, летом сорок первого, бои прошли где-то в стороне от нас и не причинили разрушений. А вот осенью сорок третьего при форсировании Днепра Лутаве досталось.
На моих глазах огненный смерч спалил деревню в первый же день боев. От разрывов тяжелых снарядов задымили три гумна, набитые под конек крыши необмолоченным хлебом. Они горели долго и тяжело, выталкивая в небо клубы черного смолистого дыма, словно это плыли в море три могучих корабля, в котлах которых шуровали невидимые кочегары-великаны.
Затем налетели штурмовики, поливая огнем еще не подожженные дома, сараи, стожки сена в огородах, припасенные на зиму. Довершили дело немецкие солдаты-факельщики, на бегу поджигавшие уцелевшие от огня хаты. К ночи в деревне из сорока изб осталась одна-единственная — изба деда Федота, жившего от нас через двор. В нее снесли раненых, а утром налетели «юнкерсы» и разбомбили этот импровизированный медсанбат в пух и прах вместе с санитарами и пациентами.
От «сильно укрепленного опорного пункта», как назвали 22 октября 1943 г. в сводке Совинформбюро Новую Лутаву, остались одни пепелища. Даже деревья, какие не успели пустить под блиндажи и окопы, были обезглавлены и иссечены осколками и нелепо торчали из земли диковинными обрубками. Такую картину застали вернувшиеся домой лутавцы, которые, пока гитлеровцев не отогнали подальше от села, скрывались на болотах от обстрела, а большей частью от угона в неволю.
…В роте нас уже ждали. Кто-то наносил к могиле горку свежего елового лапника. Зелеными ветками была обозначена дорога.
Возле могилы распоряжались Смирнов вологодский и сержант уралец Шахматов. Это кадровые военные, прошедшие огонь и воду. Они примерно ровесники, обоим лет по 30–35. У Шахматова на висках проглядывает седина. Смирнов солидно облысел. Оба призваны из запаса, но дело свое знают. Судя по тому, как распоряжаются у могилы, хоронить им приходится не первый раз. Помогая друг другу, они укрепили стенки могилы тесинами, выстлали дно ветками, затем уложили тела погибших и прикрыли их плащ-палаткой.
Уже темнело, когда на месте захоронения вырос холмик земли, его тоже обложили зеленым лапником. К свежеобтесанному столбику прикрепили дощечку с тремя именами. Над могилкой прозвучал скромный салют — несколько выстрелов в сторону противника.
Наш взвод оставили ночевать здесь же, у переправы через овраг. Какой-никакой военный объект — требуется выставить пост. Да и сил нет идти куда-либо устраиваться получше. Под обрывом выбрали место, где укрылись палаткой от дождя и в то же время, не высовываясь наружу, могли наблюдать за дорогой. «Оружие в козлы» с остатками второго взвода тоже пристроился неподалеку коротать время до утра.
Расстроенные, опустошенные, мы держимся на одном самолюбии. Выложили сухой паек, чтобы перекусить — первый раз за весь день, вернее будет сказать, за эти длинные сутки, которые тянутся со вчерашнего вечера. Долго молчим. О чем говорить? Кто следующий? Этого никто не знает. И хорошо, что не знает. На войне сподручнее жить «не заглядывая вдаль».
Но долгое молчание тягостно. Оно требует разрядки. Первым не выдерживает одессит Коля Рожук. «Так кто они, те ребята, сержант?» — обращается он к Шахматову. «Который постарше — из последнего пополнения». Действительно, недавно в роту пришло несколько «старичков», лет по 40–45, из Западной Украины. Видно, только освободили местность и призвали. У них были странные фамилии, они плохо говорили по-русски, но хорошо владели топором и пилой — знать, потому и очутились в саперах. «А двое юнцы, из чувашей, кажется». «Юнцы» — это из летнего пополнения, с которыми и я прибыл в батальон. В тех маршевых ротах, что формировались в Суслонгерских лагерях за Волгой, было много местных ребят 1925–1926 года рождения — марийцев, чувашей, мордвы. Среди них тоже было много путаницы, так как то и дело попадались однофамильцы — Николаевы, Петровы, Федоровы. «Этим, — добавил сержант, — лет по восемнадцать. Небось не брились еще ни разу».