И тут прогремела автоматная очередь. Пуля влипла в ствол дерева, над самой головой. Откуда-то справа отозвался другой автомат.
— Ложись! К бою!
Я вгляделся, куда указывал Федотов. За поляной светлели березовые колья проволочного заграждения, темнел бруствер траншеи. Там вроде никого не видно. Но это не так. Противник был начеку. Казалось, стреляло каждое дерево, куст. Не оставались в долгу и мы.
— Широков! — позвал я ординарца. — Передай радисту, чтоб связался с командиром полка! Кучмий! — Лейтенант откликнулся из-за соседнего дерева. — Высылай дозоры на фланги! Следи, чтоб не зашли нам в тыл!
Страшен бой в лесу! Вокруг пальба, пули свистят, а кто стреляет и откуда, не понять. Вижу, как впереди, слева, посылает короткие очереди Гаранин, а неподалеку от него Егоров. Зло бьет длинными очередями Абдурахманов. У Мити Широкова пилотка азартно сбилась на макушку: он, кажется, увидел цель.
Впереди прогремел взрыв. И высоко взметнулась земля. Ого! Это не мина, а снаряд, и, кажется, тяжелый. Неужели с бронепоезда? Крякнула, взорвавшись, мина. Разлетаясь настильно, осколки оставили на земле глубокие, будто рубцы на теле, следы. И снова тяжелый взрыв. На этот раз он позади. С треском упала сбитая макушка дерева. Поплыл сизый дым.
— Взял, сволочь, в вилку! — кричит Кучмий.
— Товарищ лейтенант! К рации! — зовет меня радист. Он устроился где-то позади.
Стараюсь прикинуть силы врага: взвод, рота? Черта с два определишь! Все вокруг грохочет. Подбежала Валентина Ионова:
— Товарищ лейтенант, может, отойдем?
— Уходи назад! Там безопасней! Назад! — командую я ей. И она отбегает.
И вдруг сквозь грохот стрельбы слух улавливает холодящий душу свист. Он нарастает, приближается. Оглушительный взрыв! В нос бьет удушливый запах взрывчатки. На меня наваливается что-то тяжелое и неумолимо давит все сильней, сильней. И наступает тишина…
Мысленно отмечаю, что сознание работает. Шевелю рукой, потом ногой. Но подняться не могу. Что это?
— Товарищ лейтенант! Жив! — слышу голос. Кто-то помогает мне выбраться из-под вывороченной земли. Встаю, глотаю ртом воздух. Вижу справа, у самого места, где лежал, огромную, еще дышащую воронку: из нее струйками истекает сизый дым, она на глазах наполняется водой.
— Товарищ лейтенант! «Батя» у рации!
— Отходи! — слышу в наушниках знакомый голос. — Теперь не пробьешься!
— Ну и повезло же вам, — говорит Митя. — Кабы не мягкая земля…
— Да не снаряд, — дополняет лейтенант. — Была бы мина…
…А батальон капитана Матохина вырвался из окружения на следующий день.
Вечером приехал командир дивизии полковник Блажевич.
— А ну, солдат, подойти поближе! — увидел он Васька. — Давай знакомиться.
Мальчик смело шагнул вперед, приложил руку к пилотке и срывающимся голосом назвал свои имя и фамилию.
— Значит, ты гвардии рядовой минометной батареи… Постой-постой! Это какой же, что была с Матохиным?
— Так точно, товарищ полковник! Той самой!
— И ты с ними был?
— Так точно, был. Только я вышел из окружения один.
— Как это один?
— Он сумел раньше проскользнуть незамеченным. И доложил обстановку, — пояснил командир полка. — А потом помог батарею вывести из окружения.
— Вы представили его к награде?
— Не успели, — запнулся командир полка.
— То есть как не успели? — повысил голос комдив. — Через час чтобы материал был оформлен!.. В твои годы, Васек, я тоже воевал. Был разведчиком.
Командир дивизии прикрепил серебряную медаль к гимнастерке мальчугана, поднял его над головой и расцеловал.
— Одинаковые у нас с тобой судьбы, сынок…
Это было в конце июля 1944 года в Карелии. В 99-м гвардейском полку 300-й гвардейской стрелковой дивизии.
Юрий Бирюков. Завтра вернемся к боям
О том, как родилась песня «Только на фронте» — таково ее название, — рассказала мне дочь Василия Ивановича Лебедева-Кумача, Марина Васильевна:
— Толчком к ее написанию послужила обидная фраза, которую бросил отцу в наркомате флота, где он работал в годы войны, один разгневанный майор. Майор этот вышел из кабинета начальника очень расстроенным и, заметив Василия Ивановича, тоже приглашенного на беседу к руководству, вдруг сказал:
— Все песенки пишете? А ведь их никто не поет. Нынче не песни петь надо, а гадов фашистских бить!..
Василий Иванович не нашел в тот момент, что ответить, но, придя домой, очень переживал. Тогда-то и написал он стихотворение, начинавшееся словами: «Кто сказал, что надо бросить песни на войне?..»
Вскоре композитор Лепин сочинил к этим стихам музыку.
Рассказ Марины Васильевны Лебедевой-Кумач дополнил Анатолий Яковлевич Лепин, с которым мне посчастливилось не однажды встречаться:
— Я давно мечтал познакомиться со знаменитым поэтом, каким был для всех нас, молодых композиторов, только начинавших свой путь в песне, признанный мастер этого жанра Лебедев-Кумач, — вспоминал в беседе со мной Лепин. — После предвоенных фильмов, в которых прозвучали его с Дунаевским песни, сразу ставшие всенародно известными, мне не раз приходила в голову такая мысль: «Как было бы хорошо поработать с ним…»
Началась война. Значительно поредели ряды нашей московской композиторской организации: одни ушли на фронт, другие эвакуировались. Я был оставлен для работы на радио и для обслуживания воинских частей и соединений, оборонявших Москву.
Во время одной из встреч с тогдашним музыкальным редактором Всесоюзного радио Георгием Никитовичем Хубовым состоялся такой разговор:
— Почему бы вам, Анатолий, не написать песню с Лебедевым-Кумачом?
— Как это с Лебедевым-Кумачом?.. С чего это вдруг он захочет со мной сотрудничать? — попытался было я возразить.
— Не скромничайте. Пойдите к нему. Познакомьтесь. Для начала попробуйте написать музыку на те его стихи, которые чуть ли не каждый день печатаются в газетах и журналах. Наверняка какие-то из них вам подойдут…
Я так и поступил, а потом, набравшись храбрости, отправился в Политуправление флота, где Кумач работал.
Приняли меня радушно. Представили Василию Ивановичу. Был он, помнится, в морской форме с погонами.
— Я тут, знаете ли, написал несколько песен на ваши стихи, — говорю ему. — Поет их Ляля Сатеева. Мы выступаем с ними в госпиталях…
Послушал. Поблагодарил. И вот тогда-то и завел со мной разговор о том самом майоре, про которого дочь его вам рассказывала.
— Майору этому ответ я в стихах написал. Посмотрите. Может быть, песня получится? Глядишь, и услышит ее ненароком.
Забрал я листок со стихами и скорее домой. Через пару дней песня была готова, и вскоре ее по радио исполнили, а потом опубликовали.
Так началось мое творческое содружество с Лебедевым-Кумачом.
Спустя несколько месяцев встретил он меня на улице, тепло поздоровался и сказал:
— А помните, Анатолий, нашу первую песню — «Только на фронте»? Как она пошла! Сколько писем получил я от фронтовиков, в которых они эту песню хвалят, благодарят за нее. Я тут вернулся на днях из поездки на Северный флот с композитором Листовым. Так туда эта песня раньше нас с ним долетела! Вот и ответ тому рассерженному майору…
Ответ и в самом деле получился убедительный.
Кто сказал, что надо бросить
Песни на войне?
После боя сердце просит
Музыки вдвойне!
Нынче у нас передышка,
Завтра вернемся к боям.
Что ж твоей песни не слышно,
Друг наш, походный баян?
После боя сердце просит
Музыки вдвойне.
Кто сказал, что сердце губит
Свой огонь в бою?
Воин всех вернее любит
Милую свою!
Только на фронте проверишь
Лучшие чувства свои,
Только на фронте измеришь
Силу и крепость любви!
Воин всех вернее любит
Милую свою!
Кто придумал, что грубеют
На войне сердца?
Только здесь хранить умеют
Дружбу до конца!
В битве за друга всю душу
Смело положат друзья.
Ни расколоть, ни нарушить
Дружбы военной нельзя!
Только здесь хранить умеют
Дружбу до конца!
Кто сказал, что надо бросить
Песни на войне?
После боя сердце просит
Музыки вдвойне.
Пой наш певучий братишка,
Наш неразлучный баян!
Нынче у нас передышка.
Завтра вернемся к боям.
После боя сердце просит
Музыки вдвойне.
МЕДАЛЬ ЗА БОЙ, МЕДАЛЬ ЗА ТРУД…
БЫЛИ ТРУДОВОГО ФРОНТА
Довелось мне как-то услышать спор двух фронтовиков.
— Так когда, говоришь, был открыт второй фронт? — допытывался один.
— Ясно дело, в сорок четвертом году… Летом.
— Эх ты, голова — два уха… Второй фронт стал нашей реальностью 22 июня 1941 года, и открыли его твоя жена, сестра и мать…
Верно сказано! На плечи советских людей в тылу легли тогда неимоверной трудности задачи: кормить, одевать, обувать армию, дать ей все необходимое — пушки, танки, самолеты, автоматы, снаряды и многое-многое другое для разгрома врага. В это же время в фашистском тылу разворачивалась борьба с оккупантами. В партизаны уходили и мал и стар.
В письмах и рассказах людей трудового фронта, предлагаемых читателю, запечатлена лишь частичка того, что свершили наши матери и сестры, подростки и старики в то грозное лихолетье. Получая скудный паек, они трудились и по двенадцати часов в сутки, и без выходных, и без отпусков.
Вот почему трижды прав поэт, сказавший: «Медаль за бой, медаль за труд — из одного металла льют».
Вслушайтесь в слова тех, кто в тылу ковал Победу.
Первое слово ветерану труда, руководителю школьного поискового клуба «Победа» Ирине Семеновне ФЕДОРОВОЙ из города Няндома Архангельской области.
Ирина Федорова. Горький сахар
Чем дальше от нас уходят дни военной поры, тем чаще вспоминается один из них, тем явственнее, до мельчайших подробностей, возникают в памяти проводы на фронт дядей. Мне двенадцать лет, и дяди казались пожилыми. Какими же молодыми они были на самом деле: дяде Степе, папиному брату, 35 лет, а дяде Феде, брату мамы, — 38.
14 марта 1942 года. Холодный, пасмурный день. Метет, кружит колючая поземка. На нашей северной станции, в «орсовском тупике», формируется воинский эшелон. Теплушки, теплушки, теплушки, битком набитые красноармейцами.
Отправление эшелона задерживалось до вечера, и моих дядей отпустили домой на три часа. Хорошо помню это прощальное чаепитие. Дяди старались казаться веселыми, чтобы успокоить родных. У дяди Феди четверо детей, у дяди Степы — трое. И сейчас вижу: сидят они в обнимку со своими домочадцами за столом. Мой отец берет свою «хромку». И вот уже льется мелодия любимой песни.
— Папочка, а ты скоро приедешь? — спрашивает семилетняя Зина у отца.
— Скоро, дочка, — отвечает дядя Степа…
Наконец мы, детишки, человек двенадцать, несемся на вокзал. На перроне ветер, пронизывающий до костей.
— Продрогли вы, милые, носы-то покраснели. Идите-ка в помещение, — предлагает нашей ораве дядя Федя. Деревянный старенький Няндомский вокзал буквально трещит по швам — народу, что сельдей в бочке. На прощание дяди сбегали в вагон и принесли сахар из своего солдатского пайка, раскололи ножом и кусочки раздали нам. И вот гурьбой мы бежим домой, бережно держа в рукавице кусочек сахара.
Как сладок был тогда сахар, и как горек он стал с момента нашего взросления. Горький сахар оттого, что слишком горькие потери. Не вернулись дяди с войны.
В городе Отрадное Ленинградской области на «Ивановском пятачке» покоится дядя Федя — Кочнев Федор Максимович. Дядя Федя глубоко верил в Победу, до которой не дожил. Мы храним его письма. На Ленинградском фронте в сентябре 1943 года пропал без вести дядя Степа. Как и дядя Федя, воевал он в разведроте, был сержантом. До войны работал помощником машиниста паровоза, мечтал выучиться на машиниста. И дядя Федя работал на железной дороге…
Война надела вдовьи платки на головы жен наших дядей — Кочневой Агафьи Васильевны и Матрены Ивановны Федоровой. Как трудно им жилось! Какой тяжелый крест несли они безропотно всю жизнь. Это и благодаря им был у Красной Армии крепкий тыл. Работали от темна и до темна, чтобы не рвалась нить жизни. Сохранили верность своим мужьям, подняли на ноги детей, воспитали их хорошими, достойными людьми, помогли вырастить внуков, потом нянчились с правнуками… И вот уже и их нет с нами.
— Бывает ли сахар горьким? — задавала я вопрос многим. Все отвечали: «Нет!» А Володя-сосед, семиклассник, ответил утвердительно: «Да, если сахар положить в соль». Как точно он сказал! Горьким сахар стал от соленых слез солдатских вдов и их детей, росших без отцов.
Ветеран труда москвич Борис Иванович СЕРГЕЕВ вспоминает, как
Борис Сергеев. Выходили из цехов… «катюши»
На московский завод «Компрессор» я пришел пятнадцатилетним пацаном.
Получил разрешение на работу. В нем было сказано, что могу трудиться четыре часа в день. Но, придя в цех, увидел таких же, как и я, пацанов — все они работали наравне со взрослыми. Смена длилась двенадцать часов: такое «законодательство» выработали для себя в военное время сами подростки.
А как же иначе? «Катюши» делали! За ними, новыми ли или «излеченными», многие артиллеристы приезжали с фронта сами.
Мы спрашивали фронтовиков: как там наши «катюши» — дают жару фашистам? Помнятся многие рассказы. И все они сводились к одному: гвардейцы получили приказ дать залп по врагу. И вот возникает гул и рокот. В голубом небе появляются красноватые, вытянутые в длину языки пламени. Снаряды летят в сторону противника.
Проходит, рассказывали гвардейцы, несколько секунд — и в районе переднего ли края врага или на его огневых позициях поднимаются фонтаны земли, пыли и дыма. Почти одновременно рвутся многие десятки реактивных снарядов.
…В три смены трудились мы, чтобы дать фронту больше «катюш». И откуда брались силы? Ведь ох каким голодным было времечко! Продукты питания в основном шли на фронт — тем, кто сражался с врагом на передовой. Все понимали это, на скудность пайка не жаловались.
Какой он был? До сих пор снятся мне «фирменные» (в том смысле, что, кроме них, в нашей столовой ничего не было) крапивные щи, состоящие из горячей подсоленной воды с несколькими листьями крапивы. Изредка бывали щи из свекольной ботвы. По спецталону рабочий мог получить также немного картошки.
Цеха завода не отапливались. Шасси автомобилей, на которых собирались и устанавливались «катюши», завозили на рабочие места в снегу. В сильные морозы руки «прикипали» к металлу автомобиля или гаечному ключу. Чтобы хоть чуть-чуть отогреть их, бежали к железной бочке с горячим коксом, которая стояла посредине цеха. «Расшевелишь» пальцы — и назад, к работе.
Были дни, когда и вовсе не уходили с завода. Трудились, пока от усталости не вываливался из рук гаечный ключ. Тогда падали прямо на чехлы от «катюш», лежавшие в углу цеха, и спали три-четыре часа.
Каждый работник, и особенно квалифицированный, был на счету. Сам я пришел на завод учеником слесаря, а уже через несколько месяцев руководил бригадой по сборке основного узла «катюши».
Такие бригады состояли из трех-четырех человек. Наша (не считайте за самохвальство) всегда ходила в передовых. «Трижды „с“ бьет „СС“» — шутили заводчане. Трижды «с» — это Серегин, Стулов и Сергеев, автор этих строк. Да можно ли было худо работать с такими ребятами, как Саша Серегин и Женя Стулов!
Понимали друг друга с полуслова. На мне обычно лежала операция разметки. Богатырь Стулов (ему тогда уже целых девятнадцать стукнуло!) верховодил в случаях, где требовалась физическая сила. Не менее ценными в работе были ловкость и сноровистость самого молодого члена бригады — Серегина.
И вот еще что удивительно. Несмотря на поистине адское напряжение, трудились с шутками-прибаутками. Молодость тому причиной? Характеры? Не знаю, но никогда не случалось раздора, не возникало уныния в нашем маленьком коллективе.
А «катюша» все совершенствовалась, «хорошела», как говаривали мы тогда. Заводчане осваивали новые типы установок. Их запуск производился прямо с упаковочной рамы, ставившейся на землю. Ни одно немецкое укрепление полевого типа не выдерживало удара таких ракет…
За всю войну не было случая, чтобы мы не выполняли сменного задания. Кроме, пожалуй… Впрочем, ведь можно сказать, что это было уже «по ту сторону» войны.
На эту памятную смену я, как обычно, заступил в восемь вечера. Около двух ночи мы шли с «обеда» из столовой. И вот тогда Юрий Левитан объявил по радио, что через несколько минут будет передано важное сообщение. Наши сердца забились в радостном предчувствии. Мы услышали долгожданную весть: фашистская Германия капитулировала, война окончена! Что тогда началось! Люди обнимались, целовались, пели песни. Работа приостановилась, но кто бы смог осудить нас за всего лишь несколько часов праздника…
А об этой истории поведал ветеран войны и труда Прокопий Леонтьевич ЛАЛЕТИН из города Алма-Ата.
Прокопий Лалетин. Гречка
Я был ранен и находился на лечении. Был я молод, раны быстро заживали. Знал медперсонал, они знали меня — в госпитале работали сибирячки, землячки из Абакана и Красноярска.
Однажды приходит медсестра и говорит, что к ним поступил тяжелораненый, мой земляк. Я немедленно пошел в палату. На койке лежал почти весь забинтованный Федоров. Я его сразу узнал. Это был председатель соседнего колхоза «Серп и молот», что в деревне Брагино, в пяти километрах от нашего села.
…До войны он часто бывал у нас. За самоваром, деловой беседой о колхозных делах он обычно засиживался с отцом допоздна. Отец мой, Леонтий Трофимович, тоже работал председателем колхоза «Первый луч». Колхозы соревновались между собой, и председателям было о чем поговорить.
Мне почему-то запомнилось, что Федоров проявлял большой интерес к гречке. Отец, как мог, рассказывал, а потом вдруг предложил:
— Давай-ка лучше съездим на поле, там все посмотришь.
Я увязался с ними.
Мы побывали на пасеке. А когда возвращались, Федоров попросился еще раз заехать на гречишное поле, чтобы выкопать несколько стеблей гречихи…
…Все это всплыло, когда я увидел Федорова. Но забинтованный человек молчал.
— Гречиху помните? Нашу поездку на гречишное поле? — совершенно неожиданно вырвалось у меня.
Глаза его как-то задергались. Он тихо и протяжно, почти по складам произнес: «Греч-ка». Сожалея, что не может поприветствовать меня, он покачал головой, и на глазах показались слезы.
Так закончился мой первый визит к земляку. Я стал ежедневно ходить в его палату. Он постепенно поправлялся. Подошло время выписываться. Я заглянул к Федорову.
— Еду на фронт, а вы поправляйтесь. А когда вернетесь домой — передайте моей маме и односельчанам привет.
На этом мы и расстались. Меня снова ранило, после лечения комиссовали. Вернулся домой. Немного отдохнул и пошел в деревню Убей, где у нас сельсовет. Захожу. За председательским столом — Федоров. Он обрадовался моему появлению, помог с трудоустройством. Я справился о его здоровье, поинтересовался, выращивают ли в колхозах гречиху.
— Не спрашивай, дорогой. Выращивали, а теперь нет. Приехал уполномоченный, увидел гречу и возмутился: идет война, стране пшеница нужна, а вы…
Вечером я был гостем Федорова. Хозяин угощал меня чаем с медом и гречневой кашей.
— Откуда же у вас гречка? — удивился я.
— Ну что ж… Придется раскрыть фронтовому товарищу секрет. Понимаешь, когда уполномоченный запретил ею заниматься, я посоветовался с председателями наших колхозов. И решили мы доложить ему, что указание выполнено. А сами на отдаленных участках, вдали от чужого глаза, продолжали выращивать гречу. Людей-то и в войну надо кормить… Тут, брат, все взаимосвязано. Где греча — там и мед. Колхозники довольны. Работают усерднее. Больше фронту дают хлеба, мяса и той же гречки…
Заведующий архивом музея Московского государственного технического университета имени Н. Э. Баумана Вадим Геннадьевич ПОЛЕЖАЙ рассказывает
Вадим Полежай. История старой фотографии
Эта небольшая пожелтевшая от времени фотография военной поры лежала в нашем музее много лет. На ней мальчик лет шестнадцати с не по-детски суровым, осунувшимся лицом разогревает горелкой металлическую форму, подготавливая ее для заливки металлом.
Мы знали, что сделана эта фотография в ту пору, когда мастерские Московского высшего технического училища после эвакуации его в Ижевск стали заводом по выпуску военного оборудования. Но кто был этот молодой человек, как сложилась его дальнейшая судьба, мы не знали, и заходившие в музей ветераны-литейщики не помнили имени паренька в истрепанном пиджаке.
С появлением новых постановлений о предоставлении льгот участникам обороны Москвы в музей стали заходить бывшие работники мастерских при МВТУ. Среди них оказался ветеран труда Иван Георгиевич Тишин. Каково же было наше удивление, когда, изучая экспозицию и материалы фондов, он неожиданно впился глазами в описанную выше фотографию. Да, в этом мальчике он узнал себя.
Мы попросили его рассказать о себе, и вот что услышали.
Родители Ивана, Агафья Семеновна и Егор Клементьевич, спасаясь от голода, переселились в 1925 году из родной деревни Бартеневки Саратовской области в Ташкент — «город хлебный». Здесь 1 августа 1928 года родился Иван Георгиевич. В 1932 году — новый переезд, в Москву.
Грянула война. Егор Клементьевич ушел в сформированную из бауманцев 7-ю дивизию народного ополчения. Последнее письмо от него получили из-под Ельни в октябре 1941 года. И вот страшная весть: «Сообщаем Вам, что Ваш муж кр-ц Тишин Егор Клементьевич, уроженец деревни Чувичи Ивантеевского района Саратовской области пропал без вести в октябре 1941 года. Настоящая справка является основанием для возбуждения ходатайства о получении пенсии».
Агафья Семеновна осталась одна с тремя детьми (младшей — два года). Она взяла Ивана за руку и повела его в дом напротив, в отдел кадров, на работу устраивать. Там посмотрели и удивились: кого вы привели? Мать вздохнула: другого выхода нет. И начали подбирать Ивану работу по силам. Зашли в механический цех, в литейный… Мальцу понравилось: искры, льется расплавленный металл. А здесь как раз требовались слесари. Вот и взяли подростка в ученики слесаря.
В мастерской Иван Тишин прошел путь от ученика слесаря до слесаря 4 разряда, а в начале 1943 года ему доверили управлять движением литейного конвейера. У него была рабочая карточка, и в это лихое время он содержал оставшуюся без кормильца семью.
Работали молодые парни невзирая на возраст — по 10–12 часов в сутки.
— Бывало, приходишь домой, в подвал, — вспоминал Иван Георгиевич, — усталый, грязный, валишься на кровать и засыпаешь. Сквозь сон слышишь плач матери: бедный, бедный…
Вечерами, когда были бомбежки, лезли с матерью на крышу, гасили зажигалки. Там уже были подготовлены бочки с водой, ящики с песком, рукавицы и клещи.
В 1943 году Иван, не прерывая работы в мастерских, поступил в железнодорожный техникум имени Дзержинского на улице Казакова. Днем учился, кончая занятия, шел работать в ночную смену. Так продолжалось год.
Потом у Ивана оказался «хвост» по математике.
— Вызывает меня директор техникума. «Как смеешь в такое время лодырничать?» Мне удалось вставить: «А ведь я еще и по 10 часов работаю!» Тогда он берет меня за руку, ведет в группу и говорит: «Вот, полюбуйтесь на героя. Год учится и работает!»
— Да, именно в это время я почувствовал, как много мне дала трудная школа бауманских мастерских, — отмечает в заключение нашей беседы Иван Георгиевич.
Член Союза журналистов из города Алмазная на Украине Иван МАНЬКО свою зарисовку назвал
Иван Манько. Благотворительница
Вся жизнь была дарована ей людьми. Еще маленьким ребенком она могла погибнуть — спасли люди. В два годика осиротела. Выпестовала и вырастила материна сестра. Жили они тогда в славном Миргороде. Там Анна и замуж вышла за кадрового военного. Мотались по стране. А вскоре репродукторы прокричали войну.
Когда проводила мужа на фронт, алели рассветы для нее без радости, гасли вечера без встреч, дни и ночи наполнялись тревогой за мужа, за судьбу Родины. Из этого оцепенения выводили тяжелый физический труд и надежда. Знала, что надежда уходит из жизни последней.
А между тем фронтовая вьюга закружила письма мужа с фронта: ни весточки, ни адресочка. Где он? Жив ли? Тишина.
Горе Анну валило с ног, но работу она не бросала. Именно в ежедневной работе, порой черной, изнуряющей, среди таких же людей, среди женщин, покрытых черными платками, Анна находила спасение, забвение, утешение. Люди ценили Анну Юрасову за труд:
— Для нашей солдатки — все работы сладки.
Сама Анна так говорила:
— Одна у нас теперь беда — война. Одна и радость будет на всех — победа. А для этого стоит и жить, и трудиться день и ночь.
А наедине с собой звучал мотив песни: «Жди меня, и я вернусь…» И грустно, и обнадеживающе становилось на душе, и по ночам она прислушивалась к каждому шороху, ждала мужа и победу. Победа пришла. Пришло и черное письмо: «Ваш муж пропал без вести».
А кругом зарождалась новая, послепобедная жизнь. Анне нужна была такая работа, которая вывела бы ее из оцепенения. «Пропал без вести — это же не убит. Может, откликнется, напишет, вернется. Надо только ждать и ждать…»
Анна ждала от мужа весточки. И чтобы быть ближе к письмам, первой прикасаться к ним руками, пошла в почтальоны города Алмазная, что на Ворошиловградчине. В первый день так набегалась, так намаялась с сумкой, но была счастлива: она при добром деле, она нужна людям, она ждет и для себя письмо.
На длинных и долгих дорогах активной жизненной позиции Анна Андреевна Юрасова разминулась со своей старостью, которая затаилась во всех тупиках и закоулках малоподвижного образа жизни. А ее в этом непрерывном движении догоняла людская отзывчивая доброта, внимание, благодарности и награды. Десятки удостоверений и знаков победителя, Почетных грамот бережно хранятся в ее доме.
В 1986 году ей исполнилось 70 лет. Можно бы и на отдых. Но…
— Идет наша благотворительница, — встречают ее люди у порога дома.
Можно ли уйти от таких людей? Это она возвращает им те блага, которые получала в течение всей жизни, особенно в детстве, в период военного лихолетья, когда и для нее люди совершенно бескорыстно творили добро.
С доброй улыбкой вспоминает Стэлла Федоровна БЕРЕГОВАЯ (Усть-Донецк Ростовской области) радиопередачи, которые велись в годы войны под общим названием
Стелла Береговая. «Огонь по врагу!»
Нужно ли говорить, как нелегко жилось нам в далеком тылу в годы войны. Но по понедельникам многие из нас старались попасть домой пораньше: Новосибирск транслировал сатирическую музыкально-литературную передачу «Огонь по врагу!». Любили мы ее, ждали с нетерпением, гадали, о чем сегодня будут рассказывать ведущие Шмельков и Ветерков.
— А рассказывали они обо всем. И о том, как отважно сражаются наши бойцы, о их находчивости и смекалке, о том, в какие курьезные ситуации попадают иной раз, доставалось трусам и неумехам, говорили о любви и ожиданиях. Одним словом, речь шла о жизни. Однако юмор в отношении наших красноармейцев был мягким, не злым, напротив, вызывал добрые ответные чувства слушателей.
Больше всех доставалось врагу. И хотя фашисты порой еще переходили в наступление, мы чувствовали, что успехи их непрочны, что перелом не за горами. В этом мы были уверены. Главное же, после таких радиопередач все мы шли на свои участки работать с двойной, тройной энергией.
Соловьев-Седой и Давидович написали песню «Играй, мой баян». И стала эта песня лейтмотивом всей передачи. А заключали ее ведущие своим куплетом:
Вернемся скоро снова
И просим мы вас не забыть
Шмелькова, Ветеркова
И песни их полюбить.
Играй, мой баян,
И скажи всем врагам,
Что жарко им будет в бою.
Что больше жизни
Мы Родину любим свою!
Сама песня о баяне стала популярной, родной. Распевали ее все: от мала до велика.
P. S. 9 мая 1991 года из передачи «Играй, гармонь» я узнала, что Шмельков и Ветерков — артисты Адашевский и Борисов. Вероятно, Борисов первым исполнил песню «Играй, мой баян».
Бывший заместитель начальника 7-й колонны паровозов особого резерва Народного Комиссариата путей сообщения Илья Ефимович ВЕТРОВ (город Киев) свои воспоминания назвал
Илья Ветров. Одиссея «сибиряка»
Стояла запоздалая весна. Среди вернувшихся локомотивов не было паровоза СО 17-122. Что сталось с ним? Никто не знал. Говорили, что у Северского Донца локомотив обстреляли фашисты, убили помощника машиниста Алексея Смирнова. Тогда же на имя его матери в село Бобылевка Горьковской области ушла «похоронка». Но Смирнов не погиб.
…На станции Купянск Алексей проснулся от резкого толчка. Он вскочил с лежанки, где отдыхал, выпрыгнул из теплушки. Неподалеку от головы поезда дымилась огромная воронка. Возле нее, завалившись на бок, лежал паровоз. Алексей кинулся туда. Его окликнул военный с погонами майора:
— Вы машинист? Помощник! Вот и хорошо. Немедленно отцепляйтесь и под «аннушку». Другого паровоза нет. А эшелон нужно срочно вести на Святогорскую. Там наши, но у них нет боеприпасов. От вас зависит судьба важного участка фронта.
Ровно через двадцать минут литерный поезд, замаскированный ветками и защитными сетками, оставил станцию Купянск. Вел его машинист Кушков, а Смирнов снова залез в теплушку.
Дорога шла вдоль Северского Донца. На левом берегу наши, на правом — немцы. Как только лес поредел и в широкой просеке показалась голова поезда, вражеский берег ощетинился огнем. Снаряды рвались близко. По котлу забарабанили осколки. Из пробоин брызнули фонтанчики горячей воды. Но вот рядом разорвался снаряд. Паровоз вздрогнул и остановился. Алексей увидел, как Кушков соскочил с подножки и метнулся к подбрюшному люку котла. Тут его и настигла мина.
Раздумывать было некогда. Смирнов спрыгнув на землю, подбежал к паровозу, поднял машиниста и перенес на платформу. В будке никого не было. Заглянул в топку: коротким пламенем горел антрацит. На манометре — 12 атмосфер. «Не беда, поеду!» Состав двинулся с места. Один, без машиниста и кочегара, Алексей стал выводить состав из опасной зоны. Увидев входной семафор, облегченно вздохнул и рукавом вытер вспотевшее лицо…
— Молодчина, механик! — крепко пожал ему руку артиллерийский полковник. — Выручил ты нас, браток. Весь фронт тебе спасибо скажет…
Через неделю на станции Всполье Алексей Смирнов догнал свою колонну. Друзья радостно встретили смельчака, которого считали погибшим. А вскоре газеты принесли весть: за доставку эшелона с боеприпасами через огневую завесу врага Алексей Смирнов удостоен высокого звания Героя Социалистического Труда.
…А время было тяжелое. В нашей паровозной колонне особого резерва НКПС вышла из строя почти половина локомотивов. Тогда решили мы собрать деньги на строительство паровозов. Один из машинистов нашей колонны, Тимофей Плосконос, внес три тысячи рублей. Его примеру последовали: русские — главный кондуктор Петров и поммашиниста Глебов, латышка — проводница Лиеманис, белорус — машинист паровоза Соколовский, цыган — поммашиниста Камешкеров, еврей — вагонный мастер Шервицер… Собирали деньги даже дети. Непоседливый Павка, семилетний сынок кондуктора Канюки, выпросил у отца «сто рублей на паровоз».
«Построенный паровоз, — писали мы тогда в Москву, — просим передать Герою Социалистического Труда товарищу Смирнову». Из Москвы последовала правительственная телеграмма: «Просьба будет выполнена».
Через несколько месяцев, а это уже в сорок четвертом году, в Красноярске на заводе Сибтяжмаш был построен мощный паровоз СО, которому присвоили номер 17-1613. За этим паровозом прибыла бригада Алексея Смирнова.
Славный путь прошел машинист Смирнов со своим «Сибиряком». Бывал под бомбежками, артобстрелами.
И вот Победа. Месяцем позже Смирнов обеспечивал доставку в Москву на реставрацию картины Дрезденской галереи. Еще через месяц прокладывал путь поезду, в котором на Потсдамскую конференцию ехала советская правительственная делегация.
…Как-то, возвращаясь из Донбасса, я проезжал родные места. Вот и Чаплино. Поезд остановился у широкого перрона. Пассажиры высыпали из вагонов. Вышел и я подышать.
— Товарищ комиссар, здравствуйте, — окликнул кто-то меня.
Я повернулся и увидел улыбающегося мужчину в форменной тужурке машиниста. Он поспешно вытирал руки.
— Алексей Григорьевич! Леша!
Были встречи и в Киеве, и в Москве. Где наш «Сибиряк»? Начались поиски, а потом и восстановление Алешиного паровоза. 10 октября 1974 года наступил торжественный день. На одной из площадей Днепропетровска на гранитном пьедестале застыл устремленный вперед стальной богатырь. Здесь была вся интернациональная шестерка, работавшая на паровозе: машинисты Алексей Смирнов (русский) и Петерис Цирулис (латыш); поммашинисты Петр Зенин (белорус) и Михаил Плетень (украинец); поездные кочегары Борис Табилошвили (грузин) и Арам Авякян (армянин).
Фотографии А. Смирнова и паровоза см. в иллюстрационной вкладке.
А сейчас — слово ветерану войны Александру Леонтьевичу ЛЕОНТЬЕВУ из г. Киева.
Александр Леонтьев. В родном колхозе
Попал в госпиталь. Пока лечился, подружился с соседом по койке — старшим лейтенантом Мазуренко, тоже зенитчиком. Выписали нас в один день. Оба были направлены в резерв. Здесь мы еще больше подружились. Видимо, это заметили товарищи.
— Ну что у вас общего: один Пат, другой Паташонок? — подначивали они. — И родом разные: один хохол, другой — чуваш.
Как-то на построении нам сообщили приятную новость:
— Желающие могут взять кратковременный отпуск для побывки на родине.
Я был несказанно рад. Мог ли я мечтать о встрече с престарелой матерью, сестрами, односельчанами.
— Поедем ко мне, — предложил я Мазуренко, Украина которого была еще под немцем.
…Нужно ли рассказывать, как встречали нас в родном селе. Сын с фронта приехал, да еще не один — со своим украинским другом.
Мы решили так: эти три дня будем работать, помогать колхозу. Рано утром пришли в бригаду.
— Какая норма на вывозке навоза? — спросил Мазуренко.
— Десять возов — один трудодень, — ответил бригадир.
Засучили рукава и — за работу. Сделали по две нормы. А вечером выходили за околицу, где пели чувашские, украинские и русские песни. Односельчанам сразу понравился голос гостя — певучий, протяжный. Наши песни слышались далеко за речкой Анишкой.
Навестили мы и село Рындино, где жили семьи военных из моей прежней части, эвакуированные из Москвы. Правда, в селе застали лишь малышей.
— Где же москвичи?
— Они на уборке ржи, — ответил за всех шустрый белокурый малый.
В сопровождении босоногих юнцов отправились на ржаное поле.
— Вот так и мы по-фронтовому, с утра и до ночи, трудимся, — рассказала Зоя Николаевна — жена командира батареи Шлихтинга. — С первых же дней включились в колхозный труд. Стали работать доярками, звеньевыми в бригаде и наравне со всеми перевыполняем нормы выработки.
Прощаясь с женщинами, мы обещали рассказать обо всем этом их мужьям, братьям, которые с оружием в руках борются против фашистов…
Много военных дорог исколесил фронтовой театр-студия, которым руководили писатель А. Арбузов и режиссер В. Плучек. Об одном из концертов рассказывает бывшая актриса этого театра Валентина Андреевна БОБРОВА.
Валентина Боброва. …Пусть солдаты немного поспят
Город, в который мы въехали, был пуст. Остановились на площади. Взяли свои вещи, спрыгнули с машины. Сопровождающий лейтенант повел нас к зданию театра, где должен был состояться спектакль.
В театре темно. Зажгли ручные фонари. Мужчины сняли с окон фанерные щиты. Солнце осветило небольшой зал и сцену с закрытым занавесом…
В зеленых маскировочных плащах, устало отбивая шаг по изрытой мостовой, приближались к нам зрители-солдаты, впереди шел командир. Они обогнули здание и вошли в зал, майор разрешил им сесть. Актеры быстро надевали оставленные на последние минуты детали костюмов, поправляли парики.
Все было готово. Можно начинать, но всех нас поразила тишина в зале. Посмотрели в щель занавеса. Кто уронил голову на спинку стоящего впереди стула, кто устроился на плече товарища, облокотившегося на винтовку, кто просто свесил голову на грудь, — солдаты спали. Что же делать?
Майор категорически отклонил наше предложение отменить выступление:
— Что вы, разве можно, полковник отпустил на три часа только отличившихся в бою. Они ждали встречи с вами, всю дорогу говорили, что увидят спектакль, через три часа мы пойдем туда, — и он кивнул на дорогу, которая виднелась через разбитое стекло.
Командир вышел на авансцену, приложил руки к губам в виде рупора.
— Проснуться! — скомандовал он.
И, видимо, привычка, установившаяся за эти годы, просыпаться по первому зову, даже если ты вздремнул на десять минут, а не спал до того двое суток, возымела свое действие. Солдаты подняли головы.
— Начинайте, — сказал майор.
И мы начали спектакль.
Играли комедию Оливера Голдсмита «Ночь ошибок». Действие с первого акта развивалось стремительно, бурно, сразу вводя зрителя в интригу. Да и актеры никогда раньше так не играли: темпераментно, стараясь, чтобы до слушателей доходило каждое слово.
А какие благодарные зрители смотрели наш спектакль! Они смеялись, как дети, в ответ на веселую шутку, переживали неудачи героев, хлопали и кричали: «Молодец!», когда герой выходил из затруднительного положения победителем. Нужно было в несколько минут сделать перестановку декораций, моментально переодеть костюмы. На минутку закрыв занавес, мы открывали его снова и продолжали спектакль.
Последний акт. Все устраивается к общему благополучию, герои избавляются от всех уловок коварной тетушки. Свадьбой влюбленных кончается пьеса.
Мы кланялись аплодирующим зрителям. Майор поблагодарил актеров за доставленное удовольствие и хотел скомандовать солдатам встать и построиться, когда наша героиня, очень милая стройная девушка — мы ее звали «тростинкой», — сказала:
— Товарищ майор, этот спектакль с перестановками идет два с половиной часа, сегодня мы были особенно собранны и сыграли его за полтора. Сэкономили время, чтобы дать солдатам поспать. Разрешите им!
И командир разрешил.
Немного приоткрыли занавес, вышел наш баянист и начал играть вальс.
Музыка звучала все тише и тише, тише и тише.
…Пусть солдаты немного поспят.
Ветеран войны и труда Александр Александрович ЧИСТОВ (город Москва) рассказывает о мужестве и благородстве колхозников в фашистском тылу.
Александр Чистов. Тропинка жизни
О знаменитой ладожской Дороге жизни многие наслышаны. Но уже мало кто припомнит ныне, что в те тяжелые времена к Ленинграду были и «тропинки жизни». Такая вот тропа протянулась однажды к городу на Неве через леса и болота, через две линии фронта из деревни Нивки Дедовичского района, что на Псковщине.
Входил этот район в обширную территорию партизанского края. Простирался он между древними городами Холм, Старая Русса, Бежаницы, Дно. Четыреста населенных пунктов продолжали жить по советским законам.
Вот отсюда, из деревни Нивки, и двинулся обоз с драгоценным грузом — 160 санных подвод, растянувшихся почти на полтора километра. На подводах собранные по крохам, убереженные местными жителями от оккупантов рожь, просо, мука, мороженое мясо, льняное масло…
Путь предстоял долгий, нелегкий и опасный. Передвигались под покровом ночи. По мере приближения к линии фронта вереница подвод увеличивалась. К ней присоединились крестьяне других селений — еще 63 санных розвальней с продуктами.
Партизан-пулеметчик Михаил Харченко возглавлял отряд боевого охранения продобоза. За проявленную при этом отвагу ему присвоено звание Героя Советского Союза.
Но ведь тот же нелегкий путь через лесные чащобы, через зыбучие Рдейские болота рядом с Харченко проделали десятки других партизан. С ними на санях ехали колхозники, чей хлеб ждали в городе Ленина. На этой не покоренной оккупантами земле в неравных боях погибли люди, чье милосердие не знало границ. Сохранились ли, не поросли ли бурьяном их могилы? Нельзя, не по-людски предать забвению свершенный ими удивительный по человечности подвиг. Сколько жизней в осажденном городе спас тогда тот самый обоз?
Эти мысли вновь и вновь возвращались к Ивану Алексеевичу Долотову. Здесь, в Дедовичах, он, как и Михаил Харченко, в 1939 году окончил среднюю школу. Ему в отличие от Михаила повезло: остался жив. Видимо, и поэтому Иван Алексеевич передал директору Дедовичской средней школы проект мемориального сада-парка, разработанный совместно с бывшим командиром партизанского полка Героем Советского Союза, ныне покойным Владимиром Васильевичем Егоровым. Его поддержали, но местным руководителям показалось хлопотно заниматься «деревцами-кустиками», которые могли бы стать зеленым памятником героям, проложившим «тропинку жизни».
И тогда совет ветеранов Всесоюзного научно-исследовательского института телевидения, где до ухода на пенсию работал Иван Алексеевич, обратился к ряду коллективов с призывом начать сбор средств на создание зеленого мемориала на берегу Шелони. С пониманием откликнулись на это в советах ветеранов войны и труда Выборгского района, 2-й Ленинградской партизанской бригады, строителей Псковской ГРЭС.
Хочется верить, что саду-парку быть! Пусть он шумит листвой на ветру, сохраняя память о тех, кто более полувека назад протянул руку братской помощи ленинградцам-блокадникам, помог им выстоять и победить.
Ветеран войны и труда, бывший военный фельдшер Михаил Иванович РЕПИН (село Горелое Тамбовской области) новеллу назвал
Михаил Репин. Мой папка жив!
Это было давным-давно — в годы Великой Отечественной. Помнится, привезли нас, раненых, с передовой на станцию Погорелое Городище Калининской области. Дежурный врач сортировочного отделения осматривала прибывших.
Неизвестно откуда появился перед нами мальчик лет шести-семи в потрепанном женском пальто не по росту и в больших мужских сапогах. Лицо у мальчика было бледное, даже сероватое, как тающий снег, а глаза усталые и задумчивые.
Я вспомнил, что у меня остался кусочек сахара и пара сухарей. Достал их из кармана, сдул махорочную пыль и позвал мальчугана. Он сделал несколько шагов и в нерешительности остановился.
— Здравствуй, Коля! — не знаю почему, выпалил я.
— А меня зовут не Коля, а Миша, — ответил мальчуган.
— Какая радость! Да ты же мой тезка. Меня зовут Михаилом. А что ты такой грустный? — спросил я у пацана.
— А-а, — немного заикаясь, ответил он: — Ищу па-ап-ку!
Я, признаться, не знал, что ответить мальчугану на его слова, и как-то машинально выпалил:
— А ты не грусти. Твоего папку я вчера в бою видел. Ох и крепко же он лупил фашистов. Вот герой так герой!
Обнял я мальчика и отдал ему гостинцы. Пацан долго смотрел на них и неожиданно для всех раненых закричал:
— Мой па-ап-п-ка жив, жив! Жив мой па-ап-ка!
Никогда я до этого не плакал, а тут как-то сами по себе слезы потекли по моим щекам.
А эти воспоминания принадлежат перу ветерана труда Николая Ивановича ВЕРТЯКОВА из Зиангуринского района Башкортостана.
Николай Вертяков. Будь проклята!
Постучалась война и в наш дом. Первым ушел в армию старший брат Кирилл. Высококвалифицированный тракторист и комбайнер, он попадал под бронь, но предпочел фронт, где требовались подготовленные бойцы.
Вслед за Кириллом один за другим ушли на фронт еще три брата: Петр, Павел и Валентин. Петр получил тяжелую контузию, Павел погиб. Валентин в восемнадцать лет после тяжелого ранения лишился ноги. Погибли и три младших брата отца — мастеровые, крепкие мужики — Павел, Максим и Никита. Несмотря на солидный возраст, отец тоже, третью по счету, прихватил и Отечественную…
До войны в нашем Азимгане насчитывалось почти сто дворов. И не было ни одной семьи, которой война не коснулась бы своим черным крылом. И дрались наши земляки отменно, били лютого врага с такой же крестьянской сметкой, как и работали. Приведу лишь один пример. Наш земляк летчик-испытатель гвардии капитан Григорий Иванович Филатов совершил в годы войны подвиг, равного которому не было. Потеряв после тяжелого ранения правый глаз, он не только снова поднялся в небо, но сбил еще шесть вражеских стервятников, доведя общий счет до восемнадцати, стал Героем Советского Союза.
…Вся тяжесть военного лихолетья в тылу легла на плечи стариков, женщин, детей. Нужно было кормить не только себя, свои семьи, но и снабжать фронт. Недоедали, недосыпали, мерзли в худой обувке и рваной одежонке, но не падали духом, знали, что там, на фронте, наши отцы и братья ведут смертельный бой с фашистскими захватчиками. И им нужна повседневная помощь, дать которую могли только мы.
А мы, подростки, должны были учиться. Закончится война (а в нашу победу мы верили), стране потребуются опытные специалисты, мастера дела. И хотя писали на газетах и негодной бумаге самодельными чернилами, хотя на весь класс были один-два учебника, но знания получали глубокие. И тяга к знаниям была. Не ради похвальбы скажу: я, например, после войны экстерном окончил педучилище, а затем заочно институт. И таких было много. Но это так, к слову…
А между тем в село наше поступали «похоронки». И разносить их приходилось автору этих строк. Я учился в школе и работал почтальоном. Меня, тринадцатилетнего мальчишку, ждали в каждом доме. Ждали и боялись: что я принесу? Или треугольник с радостным сообщением, или конверт с казенным штемпелем и незнакомым почерком. А в семье четверо или пятеро детей. Была надежда: закончится война, вернется с фронта отец — и заживем счастливо. И вот теперь этой надежды больше нет. Как жить дальше? Не потому ли я до сих пор помню всех погибших своих земляков, с содроганием вспоминаю те безутешные слезы и причитания их матерей, жен и детей.
Будь проклята война!
Ветеран труда из Курска В. ПСУРЦЕВ назвал свои воспоминания
В. Псурцев. Минеры в… семнадцать лет
Шел военный сорок четвертый. После разгрома врага на Курской дуге фронт отодвинулся на запад. Жители сел и деревень нашей области возвращались на родные земли. Пригревало весеннее солнышко, парила земля, куда ни глянь — глаз радовали плодородные поля. Наголодавшимся в оккупации людям не терпелось приступить к севу. Однако…
Посреди мирной тишины то здесь, то там раздавались взрывы: отступая, враг буквально нашпиговал смертоносными минами курскую землю. Гибли в первую очередь дети.
Невпроворот работы саперам, да где взять их? Бойцам инженерных частей некогда было задерживаться в тылах, их фронтовое дело — обеспечивать дороги наступления. И тогда «излечивать» землю в освобожденных областях Родина призвала семнадцатилетних мальчишек.
Мы, допризывники, получили военкомовские повестки. Прибыв в Курск, узнали, что зачислены в специальные отряды по разминированию. Нас одели в военную форму, поставили на продуктовое довольствие.
Прошли краткосрочный курс обучения. Его вела женщина — младший лейтенант Комок. В первых числах апреля выехали в Дмитровский район.
Сорок парнишек да наш командир — младший лейтенант И. Ковалев. До станции Камаричи ехали поездом. А дальше — семьдесят километров — пешим строем. Под строевые песни.
Вскоре повели отсчет обезвреженным минам.
В один из дней разминировали балку, поросшую негустым орешником. Как сейчас вижу это место. Я прочесывал траву на дне балки, мои товарищи — Митрохин и Быстров — наверху. И вдруг — взрыв, крик Феди Митрохина. Подбегаем к нему, видим: парнишке оторвало кисть правой руки, опалило глаза. Вынесли раненого с минного поля, кликнули санитарку нашей команды Шуру Силакову. Перебинтовали Митрохина, отправили в райбольницу. Слава богу, Федя вскоре снова стал видеть.
А через неделю получили ранения еще шесть ребят, в том числе тяжелое — Вася Чернов, помощник нашего командира. Беда подстерегла Василия у немецкого блиндажа в виде «шпрингмины». Это мина-«лягушка», преподлейшая штуковина: начинена она была шрапнелью. Заденешь стальной усик — и подпрыгивает эта гадина до уровня груди, разрывается на множество смертельных кусочков. Вот Вася и попал на нее…
Никогда не забыть мне нашего пути в больницу. Грудь парнишки, изувеченная шрапнелью, болела нестерпимо. Надо скорей на операцию, а не погонишь лошадей — каждое резкое движение для раненого в тягость. Прооперировали Чернова. Все, что мог, сделал сельский врач. И все же к утру наш товарищ умер.
Ранило Василия Рудакова, Ивана Ефремова… Подлечившись, они снова встали в строй, обезвреживали все новые и новые мины. Работали до седьмого пота, понимая, что каждая неликвидированная мина — это чья-то вероятная смерть.
Очистив от мин Дмитровский район, перешли в Хомутовский. И там дела для нас хватило с избытком. Мин было столько, что однажды даже произошел такой эпизод. При всей серьезности темы я бы назвал его курьезным.
Стащили мы с бывшей «нейтралки» мины в три кучи, набралось их в общей сложности около тысячи. Мины были противотанковые — «Хольц-42», этакие штучки килограммов по десять каждая. Взорвали их все разом. А когда пришли в деревню, жители встретили нас с укором: «Что же вы делаете, окаянные? Разве можно такую встряску устраивать! Стекла в окнах повыпадали, двери и те иные с петель соскочили…»
Всего за весну и лето наша команда минеров обезвредила несколько десятков тысяч различных мин. Сам я лично ликвидировал их 4800 штук.
И в заключение — быль, которую поведала ветеран труда, бывшая партизанка Екатерина Кузьминична ГОЛУБЕНКО из города Минска.
Екатерина Голубенко. Память
Солнечное теплое утро. На календаре июнь и цифра «22». По пыльному шоссе из Минска в сторону Ждановичей мчится автобус. В нем бывшие партизаны, ветераны труда, молодежь и дети.
Пассажиры автобуса сосредоточенны. Некоторые словно бы ушли в себя, вспоминая далекое прошлое. Другие прильнули к стеклам.
Куда они едут? Никогда не обрывающаяся память позвала их в дорогу. И вот они у цели. Обычный огромный валун. На нем высечены обжигающие душу слова: «Здесь был первый лагерь партизанского отряда имени Сталина. 1942 г.»
Хотелось прильнуть к этому камню, как к родному порогу. У многих на щеках заблестели слезы. Вспомнились боевые товарищи, уходившие отсюда в свой последний бой. Здесь мы радовались победам и успехам.
Священный камень. Будет стоять он здесь долгие-долгие годы. Еще раз придут к этому камню не только участники партизанского движения, но и следующие поколения — внуки и правнуки славных партизан.
Председатель Октябрьского райсовета ветеранов города Минска Андрей Иванович Задорожный приблизился к камню, положил на него руку, как на плечо друга, и стал рассказывать о боевых действиях партизанского отряда на территории Белоруссии.
В отряде были люди разных национальностей, и никогда ни у одного из нас не возникала мысль, почему я должен гибнуть на «чужой» земле. Беда породнила всех. Враг угрожал Советскому Союзу, значит, каждому из нас в отдельности.
Наступила година злая,
Навалилась фашистская стая.
Враг коварный у самых ворот,
Бьется с ним белорусский народ.
Рядом был молдаванин, узбек,
Украинец, казах — нет различий.
Бьется в Орше за Омск сибиряк,
В Могилеве грузин за Тбилиси.
Так зачем горевать и тужить.
Разве Родину делят на части?
Не делить, а всей жизнью служить
И беречь от лихой напасти.
Не уберегли! Политиканы-временщики растерзали грудь Матери-Отчизны. Растащили кровоточащие куски по своим норам. Одурманен мозг, отуманен взор наркотиками «полной свободы» и власти. Но мы рушить наше братство не станем!