Когда весть о почине Головатого облетела весь мир, из Шотландии прислал ему письмо эдинбургский врач:
«Наши газеты опубликовали сообщение о Вашем поступке. Но я и мои знакомые не понимают, что заставило Вас отдать свой личный капитал для помощи правительству. И скажу Вам искренне: мы не верим, что у Вас будут последователи».
Как же ошибся шотландец!
По всей стране прокатилась мощная волна массового патриотического движения под лозунгом «Оружие — фронту!».
На трудовые сбережения народа были созданы танковые колонны «Тамбовский колхозник», «Челябинский колхозник», авиаэскадрильи «Валерий Чкалов», «Марина Раскова». Построили на свои средства эскадрильи полярники, архангельцы, жители Узбекистана и других регионов. От Москвы до самых до окраин…
По соседству с Новоузенским районом расположен Ершовский район. Побывал я там в селе Краснянка. От той поездки до сих пор храню небольшой блокнот. В нем карандашные выписки из «спец-папки» колхозного правления.
«Протокол общего собрания колхозников.
Присутствовало 71 человек.
Слушали: о выделении подарков для Красной Армии.
Постановили: построить боевой самолет стоимостью в 100 тысяч рублей и выделить в подарок бойцам 1-го Белорусского фронта под командованием маршала Жукова махорки в количестве 1,5 тонны».
Из письма маршалу Георгию Константиновичу Жукову:
«В 1944 году наш колхоз перевыполнил план урожайности зерновых культур на 24 процента. Махорки получили 47,6 центнера, что составляет 362 процента к плану. Сдано государству 22300 пудов зерна, на 3200 пудов больше задания. Сдано сверх плана 2700 литров молока, 470 пудов мяса».
Из рассказа члена правления колхоза Ольги Даниловны Сизоненко:
— Муж мой в армии, с фашистами воюет. И так у многих колхозников наших — у кого муж, у кого сын или брат на фронте. Кровное наше дело — победить врага. Постановили мы подарить 1-му Белорусскому фронту самолет, а где его купить? Дело непривычное. Поехала я с звеньевой Пелагеей Головачевой в Саратов, на авиазавод. Там приняли наш заказ, в короткий срок выполнили. В самолет вложили полторы тонны махорки, 77 ящиков, в каждом наше письмо бойцам.
Из письма маршала Г. К. Жукова колхозникам:
«Все наши бойцы радуются вашим хозяйственным успехам. Сердечно благодарим за заботу о Красной Армии. Ваш самолет будет вручен лучшему и храбрейшему летчику. И за махорку спасибо.
Радостью победы славен путь воинов, прошедших от Волги до Одера и штурмующих сейчас последние цитадели фашистской Германии. Враг бешено сопротивляется, но мы победим!»
Из письма воинов 1-го Белорусского фронта:
«Ваши подарки также радуют нас. Закуривая крепкую саратовскую махорку, мы вспоминаем славных тружеников тыла. Спасибо, дорогие товарищи, за подарок. Мы не останемся в долгу перед вами и преподнесем свой подарок. Это будет Берлин!»
Из письма солдата Ивана Дзюбана, сына бригадира Михаила Яковлевича Дзюбана, вырастившего махорку:
«Привет с 1-го Белорусского фронта. Мы гордимся тем, что вы, работники колхоза, не забываете своих воинов, которые в логове зверя наносят ему сокрушительный удар».
Всего по стране было внесено на оружие для армии 17 миллиардов 350 миллионов рублей наличными деньгами, 4 миллиарда 500 миллионов рублей облигациями государственных займов, на 1 миллиард 776 миллионов различных драгоценностей. На собранные средства были построены 30522 танка и самоходных артиллерийских установки, 2500 боевых самолетов, более 20 подводных лодок и военных катеров.
Первый свой самолет Ферапонт Головатый подарил фронту во время Сталинградской битвы. Второй — весной 1944 года.
Мне довелось при этом присутствовать, стоять рядом с Головатым и его женой на аэродроме Саратовского авиационного завода (бывшего завода комбайнов). Высокий, плечистый, с наголо обритой головой, он подошел к истребителю, у которого стоял летчик Борис Еремин.
— Дарю тебе вторую свою «пчелку», — сказал Головатый, — но с уговором — пусть она ужалит Гитлера в самую задницу!
На истребителе было написано: «От Ферапонта Головатого 2-й самолет на окончательный разгром врага».
Самолет взвился в небо. Ферапонт поднял голову и сказал:
— Долети, моя «пчелка», до Берлина…
И вот настал День Победы, который приближал весь народ. В домах, на улицах всеобщее ликование. Звоню в Москву, поздравляю с победой главного редактора «Комсомольской правды» Бориса Сергеевича Буркова, всех коллег.
Вспоминаю Ферапонта Головатого, его фразу, сказанную на аэродроме, и передаю статью в редакцию. 11 мая 1945 года она была напечатана под заголовком «Моя „пчелка“ долетела до Берлина».
Михаил Исаковский. Русской женщине…
…Да разве об этом расскажешь —
В какие ты годы жила!
Какая безмерная тяжесть
На женские плечи легла!..
В то утро простился с тобо
Твой муж, или брат, или сын,
И ты со своею судьбою
Осталась один на один.
Один на один со слезами,
С несжатыми в поле хлебами
Ты встретила эту войну.
И все — без конца и без счета —
Печали, труды и заботы
Пришлись на тебя на одну.
Одной тебе — волей-неволей,
А надо повсюду поспеть;
Одна ты и дома и в поле,
Одной тебе плакать и петь.
А тучи свисают все ниже,
А громы грохочут все ближе,
Все чаще недобрая весть.
И ты перед всею страною,
И ты перед всею войною
Сказалась — какая ты есть.
Ты шла, затаив свое горе,
Суровым путем трудовым.
Весь фронт, что от моря до моря,
Кормила ты хлебом своим.
В холодные зимы, в метели,
У той у далекой черты
Солдат согревали шинели.
Что шила заботливо ты.
Бросалися в грохоте, в дыме
Советские воины в бой,
И рушились вражьи твердыни
От бомб, начиненных тобой.
За все ты бралася без страха,
И, как в поговорке какой,
Была ты и пряхой и ткахой,
Умела — иглой и пилой.
Рубила, возила, копала, —
Да разве же все перечтешь?
А в письмах на фронт уверяла,
Что будто отлично живешь.
Бойцы твои письма читали,
И там, на переднем краю,
Они хорошо понимали
Святую неправду твою.
И воин, идущий на битву
И встретить готовый ее,
Как клятву, шептал, как молитву,
Далекое имя твое…
Давид Ортенберг. Воинский подвиг графа Толстого
Герой моего повествования, с которым я дружно работал в годы Великой Отечественной войны, — Алексей Николаевич Толстой. Его талант был признан в нашей стране и во всем мире. Писателя издавали и переиздавали. Но похоже, последнее обстоятельство и сделало Алексея Толстого уязвимым в «исследованиях» сегодняшних рубак от литературы.
«Рабоче-крестьянский граф» — под таким заголовком журнал «Огонек» опубликовал материал о выдающемся русском писателе. «Толстой с некогда красивым, теперь обрюзгшим и заплывшим лицом был всего лишь очередной ложью Советской власти, — утверждается в опусе. — Ибо это был уже и не писатель, и никакой не певец, а некое декоративное существо. Талант его погиб…»
Оставим на совести автора и редактора журнала эти оценки последних лет жизни и творчества писателя. В них нет ни грана правды, о чем свидетельствует работа писателя в годы Великой Отечественной войны, когда он был сотрудником «Красной звезды». В 1944 году Толстой тяжело заболел и в январе 1945 года, не дожив совсем немного до Победы, в которую вложил свой талант, свой труд и свои душевные силы, скончался.
Свое повествование я не случайно назвал «Воинский подвиг графа Толстого». Это ответ автору и редактору «Огонька», которые назвали свою бредовую статью для издевки над писателем «Рабоче-крестьянский граф»…
1
В первые же дни Великой Отечественной войны, когда мы стали собирать писательские силы для работы в «Красной звезде», я позвонил Алексею Толстому на его дачу, в подмосковную Барвиху, и попросил: не сможет ли он приехать к нам, в редакцию.
— Сейчас приеду, — сразу же услышал я ответ и почувствовал, что Толстой обрадовался этому приглашению.
Часа через полтора открылась дверь — и в мой кабинет вошел Толстой с женой Людмилой Ильиничной. Большой, грузный, в светлом просторном костюме, в широкополой мягкой шляпе, с тяжелой палкой в руках, едва переступив порог, сказал своим высоким баритоном:
— Я полностью в вашем распоряжении…
Нетрудно понять, как я был рад согласию выдающегося советского писателя работать в «Красной звезде» в эти дни великих испытаний. Я усадил Алексея Николаевича и Людмилу Ильиничну в кресла, заказал для них чай с печеньем. И прежде чем начать деловой разговор, признался:
— А знаете, Алексей Николаевич, я человек не из трусливых, но звонить вам боялся.
Толстой с недоумением посмотрел на меня. Я напомнил ему случай двухлетней давности. Мы готовили тогда номер газеты, посвященный 21-й годовщине Красной Армии, и нам очень хотелось, чтобы в этом номере выступили большие писатели. Я набрал номер Толстого. Откликнулся его секретарь. Объяснив, зачем понадобился Алексей Николаевич, я попросил пригласить его к телефону. Через несколько минут последовал ответ секретаря:
— Алексей Николаевич занят. Он не сможет написать для вашей газеты.
Не скажу, чтобы это меня обидело, но какая-то заноза засела в душе. По тогдашней своей наивности, что ли, я не мог понять, что ничего шокирующего в таком ответе нет.
Выслушав теперь мое напоминание об этом, Толстой, как мне показалось, несколько смутился. Даже стал вроде бы оправдываться:
— Как раз в то время я работал над романом. Людмила Ильинична «отрешила» меня ото всех дел. Виноват без вины…
Когда с этим недоразумением было покончено, перешли к делам. Толстой попросил познакомить его с обстановкой на фронте.
— Вот в газете написано: идут ожесточенные бои на бобруйском, тернопольском, полоцком, борисовском направлениях. А все-таки где именно — по ту или по эту сторону тех городов?
Конечно, мы в редакции знали больше, чем сообщалось в сводках Совинформбюро. Я подвел писателя к стене, на которой висела большая карта военных действий. На ней красными флажками была отмечена более точная линия фронта. Бобруйск и Тернополь уже в руках немцев, а за Полоцк и Борисов еще шли бои.
Толстой снова уселся в кресло. Помолчал, а потом заметил:
— Понимаю… Дела трудные. Но на войне нередко о сданных городах сообщают с опозданием, а об отбитых у противника — с опережением…
Алексей Николаевич сказал, что он хорошо это знает: в первую мировую войну был военным корреспондентом и помнит, как кайзеровские военачальники всегда спешили объявить о захвате чужих городов еще до того, как овладевали ими. А немецкие генералы — те особенно ретиво стараются выслужиться перед своим фюрером и спешат с победными реляциями.
— А нам торопиться не надо, — сурово заметил писатель. — Не мы начали эту войну…
Сказал это за пятьдесят лет до наших дней, словно предчувствовал, что найдутся такие «деятели» и «писаки» вроде перебежчика-шпиона Резуна, присвоившего себе святое для нас имя Суворова. В своей книге «Ледокол», полной лжи, Резун скажет, что войну начал не Гитлер, а Советский Союз, причем безрассудно сошлется на разные придуманные им источники, в том числе и на меня…
Вспоминая наш разговор о захваченных и отбитых городах, невольно думаю о Брестской эпопее. 24 июня сорок первого года в сводке Главного командования Красной Армии сообщалось, что «после ожесточенных боев противнику удалось потеснить наши части прикрытия и занять… Брест». А ведь Брестская крепость, высокий подвиг которой на вечные времена обессмертили ее защитники, еще долго держалась после этого. До 20 июля герои Бреста крушили врага.
Не торопиться с признанием потерь городов — по сути к этому призывал Алексей Николаевич тогда в нашей беседе. Брест показал, что он был прав!
2
Чему же посвятил Толстой свое первое выступление в «Красной звезде»? Видно, еще по пути в редакцию он думал, о чем напишет, и сказал, что ему прежде всего хотелось бы обратиться с добрым словом к фронтовикам. Ну что ж, это то, что и нужно. Так в нашей газете 9 июля и появилась его статья «Армия героев», начинавшаяся проникновенными словами: «Дорогие и любимые товарищи, воины Красной Армии!» Наша армия отступала. Еще не так много было известий о героических подвигах советских воинов, и надо было хорошо знать Красную Армию, беспредельно верить в ее силы и доблесть, чтобы в дни отступлений во весь голос заявить, как это сделал Толстой: «Армия героев!»
«Красная армия своей стальной мощью, своей храбростью, высоким духом патриотизма, благородства и бескорыстия… в этой грозной отечественной войне, в единодушии со всей страной сокрушительными ударами по врагу выковывает свободу и счастье нашей родины, свободу и мир народам мира», — так с глубокой верой в нашу армию сказал в первые же дни войны Толстой!
Так началась та дружба «Красной звезды» с Толстым, о которой Николай Тихонов в одном письме из блокадного Ленинграда писал мне: «Если Алексей Николаевич в Москве, приветствуйте его сердечно от меня. Его сотрудничество в „Красной звезде“ очень естественное, правильное и нужное».
Толстой часто приходил в редакцию, приносил свои статьи и очерки. Писал он для нас безотказно, каждую просьбу, задание «Красной звезды» воспринимал как боевой приказ. Все, что он писал, мы вместе вычитывали, стоя у высокой конторки, — так, по-моему, легче смотрится мелкий типографский шрифт.
— У нас одинаковые вкусы, — как-то пошутил Толстой, указывая на конторку.
Так я узнал, что Алексей Николаевич пишет не за письменным столом, а стоя именно у такой конторки, только, как я потом, бывая у Толстого, заметил, более массивной, чем моя, из красного дерева, со многими ящиками.
Толстой не любил существовавшую в редакциях многоступенчатую обработку рукописи. Мы понимали его, хотя вообще-то такая система была естественной: главный редактор просто физически не смог бы лично подготавливать к набору в номер все материалы. Для Толстого, как, впрочем, и для Эренбурга, мы делали исключение — рукопись он приносил прямо ко мне и мы тут же над ней трудились.
Было легко и отрадно работать с Алексеем Николаевичем. Я чувствовал, что он с таким же уважением относится к редакторскому труду, как и к своему. Статьи Толстого были написаны великолепным языком и, конечно, не нуждались в стилистической правке. Обычно она ограничивалась уточнениями, связанными с некоторыми политическими нюансами, военной обстановкой, положением на фронте и т. п. Как-то мы с Алексеем Николаевичем читали оригинал одной из его статей. Все утрясли, и я написал на уголке первой страницы: «В печать». Это означало, что никто больше не может ни вставить, ни изменить ни слова без согласия Толстого. Ночью уже в подписанной полосе нашему литературному правщику, первоклассному, надо сказать, стилисту Михаилу Головину не понравилась какая-то фраза, он предложил ее исправить и убедил меня. Газету мы тогда делали поздно, дело шло к четвертому часу утра. Мы пожалели Толстого — не поднимать же его с постели из-за одной фразы — и решили исправить ее сами.
На второй день заходит ко мне Алексей Николаевич. По глазам вижу — рассержен.
— Вы, редакторы, политику лучше меня знаете, а литературную правку показали бы мне!
Пришлось «покаяться» и пообещать писателю, что в следующий раз, если такая история произойдет, мы жалеть его не будем и станем подымать с постели в любой час ночи…
Не забыть мне наших бесед с Алексеем Николаевичем и другими писателями, теплых, дружеских, полезных для всех нас. Порой наши беседы прерывались воздушными тревогами, и тогда редакционный комендант тащил писателя в полуподвал дома «Красной звезды», объявленный бомбоубежищем. Это хлипкое здание, служившее до революции чаеразвесочной фабрикой и хаотически обросшее легковесными пристройками, казалось, только ждало ветра похлеще, чтобы развалиться на куски. Наше пребывание в этом «бомбоубежище» Илья Эренбург назвал как-то «презрение к смерти». Толстой, любивший острое словцо, долго смеялся этой шутке и, появляясь в редакции, говорил:
— Опять будете тащить меня в свое «презрение»…
Но тащить его туда было нелегко. Не раз бывало, когда налет немецкой авиации заставал Толстого в редакции, вместо убежища он выходил на узенький двор и долго с солдатской выдержкой, под перестук падающих то там, то здесь осколков зенитных снарядов всматривался в вечернее небо, наблюдая, как «огненная строчка» нашего истребителя «прошивает немецкий бомбардировщик», — это полюбившееся писателю сравнение я услыхал, стоя рядом с Алексеем Николаевичем, а потом прочитал это сравнение в рукописи его очерка.
Если «Армия героев» была статьей публицистического характера, то вторая — «Смельчаки» был уже очерк о подвиге группы наших бойцов, не только вырвавшихся из окружения, но на своем пути наколотивших не мало фашистов. Редакция получила от своего корреспондента информацию об этом подвиге. Тема окружения и выхода из окружения была в те июльские дни особенно важной, и об этом надо сказать так, чтобы это дошло до каждого воина. Мы задумались: кому поручить? Яснее ясного — Толстому. Так и родились его «Смельчаки».
Так было не раз. После первого массированного налета немецкой авиации на Москву начальник иностранного отдела нашей газеты профессор Ерусалимский принес мне пачку радиоперехватов из Берлина. В первом же из них сообщалось:
«Пожары в Москве бушевали всю ночь, а наутро москвичи увидели руины Кремля, по которым бродили в поисках чего-то какие-то люди».
В другой радиопередаче утверждалось, что полностью разрушена Центральная электростанция Москвы, прекратилось движение автотранспорта, население в панике бежит из разрушенного, пылающего города.
Позвонил Алексею Николаевичу. Он, как обычно, немедленно прибыл в редакцию. Ничего я ему не сказал о причинах вызова, а отвел в свою комнатку отдыха, дал тексты перехватов, попросил прочитать и вышел. Из кабинета позвонил нашему хозяйственнику — сказал, чтобы принесли Толстому перекусить что-нибудь получше. «Получше» означало: немного колбасы, большую тарелку винегрета да чай с печеньем.
Когда некоторое время спустя я вернулся в свою комнатку и увидел, с каким аппетитом Алексей Николаевич уминает все, что было на столе в блюдах, я понял, как скудно жилось в те дни большому писателю. Тут же узнал от него самого, что паек он получает более чем скромный. Я сразу же позвонил наркому торговли СССР, — кстати, интенданту, не помню, сколько у него на петлицах было «шпал», — А. В. Любимову и попросил заменить паек, назвав другую, более высокую, категорию снабжения.
— Такой паек у нас получают заместители наркомов! — сказал мне народный комиссар.
— Да, но заместителей наркомов сколько?! А Толстой, хотя и шпал не имеет, но он один!
— Это верно, — согласился нарком и дал соответствующее распоряжение…
Алексей Николаевич дочитывал врученные ему материалы и сам догадался, чего ждет от него «Красная звезда».
— Я им отвечу, — сказал он.
И ответил, предварительно объездив на редакционной машине Москву и ближайшие подмосковные пригороды. Об увиденном написал:
«Вот два обгорелых дома, на их крыши свалился фашистский бомбардировщик, сбитый высоко в небе прямым попаданием зенитного снаряда… Далеко от центра города разрушены здания детской больницы и клиники… Разрушено большое здание школы… От прямого попадания бомбы обрушилось крыло драматического театра. Разрушений, в общем, так немного, что начинаешь не верить глазам, объезжая улицы огромной Москвы…
Позвольте, позвольте, Геббельс сообщил, что вдребезги разбита Центральная электрическая станция? Подъезжаю, но она стоит там же, где стояла, даже стекла не разбиты в окнах».
Писатель побывал также в Кремле и увидел, что «Кремль с тремя соборами хорошего древнего стиля, с высокими зубчатыми стенами и островерхими башнями, столько веков сторожившими русскую землю, и чудом архитектурного искусства псковских мастеров — Василием Блаженным — как стоял, так и стоит».
Не трудно понять, с какой радостью встретили фронтовики выступление Алексея Толстого, виднейшего писателя, каждому слову которого они безотказно верили. Ответил Толстой на волновавшие их мысли; а как там наши семьи, жены, матери, дети.
«Улицы Москвы полны народа, спешащего по своим делам или занятого устройством обороны. Кое-где на площадях заделывают воронки… у киосков толпятся люди, дожидаясь стакана фруктовой воды… На бульварных скамейках — старички с газетами. На крышах — босоногие стриженые мальчики, наблюдающие за небом…»
Статья немалая. В ней немало написано и о Геббельсе, во всех ипостасях, и о «безумном неандертальском человеке» Гитлере, и о цене всей их пропагандистской «машины»…
3
Был конец августа сорок первого года. Мы сидели четверо — Алексей Толстой, Михаил Шолохов, Илья Эренбург и я — в моей комнатке, где я, как и почти все работники редакции, жил на казарменном положении. Веселый и шумный Алексей Николаевич, как всегда, держал в своих руках камертон шуток и острот, и его раскатистый смех разносился через тонкие стенки комнат по всему второму этажу. В ту встречу мы обсуждали фронтовые новости, редакционное житье-бытье. Толстой рассказал, как он недавно побывал у летчиков, Шолохов — о поездке на Западный фронт, а Эренбург — о командировке на Брянский фронт. Зашла речь о том, что встречается еще у наших бойцов благодушное отношение к врагу. Эренбург вспомнил свои беседы под Брянском. Он встретился с поразительной наивностью: некоторые наши бойцы все еще рассчитывали на то, что в тылу Германии вспыхнет восстание против Гитлера, а на фронте у «добрых» немцев заговорит совесть и они повернут оружие против Гитлера.
Я тоже рассказал об одной из своих поездок на фронт. Немцы были в пятистах метрах от нашего переднего края. Они ходили открыто, во весь рост и хорошо были видны даже без бинокля. Я «проник» в наш окоп, взял у одного красноармейца винтовку. С трудом открыл затвор — его заклинило грязью и песком. Проверил другую — тоже ржавая. Ясно было, что давно из них не стреляли. Почему? «Так и немец не стреляет», — ответил мне боец. В общем, устроили «перемирие».
Толстой вспомнил 1914 год и солдатские настроения в ту пору. Тогда в войсках первое время особой ненависти к противнику не было. Но сейчас другой враг и другая война. Не на жизнь, а на смерть!
— Против благодушия, — сказал Толстой, — есть одно лишь средство — ненависть. Такая, чтобы не давала ни спать, ни дышать… Надо об этом писать больше, острее, постоянно. — А затем мы услышали слова, ставшие одним из наших девизов: «Нельзя победить врага, не научившись ненавидеть его всеми силами души»…
И он писал…
Кстати, эта фраза Толстого, появившаяся в газете, точь-в-точь повторилась в официальном документе — первомайском приказе наркома обороны в сорок втором году. Это было месяцев через восемь после выступления Толстого. Умел писатель смотреть вперед, чувствовал веление времени!
Мне особенно запомнилась статья Толстого «Лицо гитлеровской армии», опубликованная 31 августа сорок первого года. История ее такова. Дней за десять до этого в «Красной звезде» была напечатана его же статья о расстрелах красноармейцев, попавших к фашистам в плен, убийстве детей, женщин, стариков на оккупированной гитлеровцами советской земле. Толстой обличал немецко-фашистских захватчиков: «Зверями вас назвать нельзя, — дикие звери жестоки, но они не убивают для наслаждения убийством и не проливают крови себе подобных. Нельзя назвать вас и сумасшедшими, — вы совершаете зверства обдуманно и планомерно».
Я не раз вспоминал эти слова Толстого: «обдуманно и планомерно», когда читал материалы Нюрнбергского процесса, вскрывшего всю обдуманность и планомерность гитлеровских злодеяний.
А тогда, в сорок первом году, вскоре после выступления писателя, больше, чем кто-либо, раскрывшего существо гитлеровских злодеяний, мы получили «перехват» Берлинского радиоцентра. Геббельс пытался отрицать все, что было написано в статье Толстого, нагло обвиняя его в том, что он «бессовестно лжет», пишет «окровавленным пером».
Когда мы познакомили Толстого с этим «опровержением», он сразу же сказал:
— Я отвечу им…
И попросил нас дать новые факты фашистских зверств, скупые и точные, как он их потом назвал, рассказы свидетелей. Для этого мы, понятно, не пожалели трудов. Корреспондентам газеты были посланы задания написать все, что они видели на фронте и в немецком тылу, встретиться с воинами, вырвавшимися из плена, а также с партизанами. Материалов было много. Все это было передано Алексею Николаевичу, и он быстро откликнулся статьей «Лицо гитлеровской армии», привел рассказы очевидцев, которые «в любой час могут быть опрошены международной комиссией, если такая будет создана».
Писатель смотрел вперед, предугадывая еще в сорок первом году, что такие комиссии и у нас, и в международном масштабе будут созданы. Не знал только он, что и ему придется много поработать, одному из первых, в этих комиссиях и своими глазами увидеть ужасы «лагерей смерти», созданных гитлеровскими изуверами.
Относительно же своего «окровавленного пера» Толстой отвечал: «Заявляю на весь мир, всем, всем гражданам и воинам свободных стран, борющимся с фашизмом, а также германскому народу. Я заявляю: немецкие солдаты и охранные отряды фашистов совершают столь непостижимые уму зверства, что — прав Геббельс — чернила наливаются кровью, и, будь у меня угрюмая фантазия самого дьявола, мне не придумать подобных пиршеств пыток, смертных воплей, мук, жадных истязаний и убийств, какие стали повседневными явлениями в областях Украины, Белоруссии и Великороссии, куда вторглись фашистско-германские орды».
Тогда мы еще ничего не знали о майданеках и освенцимах, керченских рвах и бабьих ярах — Толстой как бы предупреждал, что фантазия фашистских дьяволов не остановится и перед такими злодеяниями.
Конечно, какой редактор не хотел бы, чтобы «старшая газета» перепечатала уже опубликованный им впервые материал? А статья Толстого была такой важной не только для армии, но и для всей страны, для всего мира, что я, укротив в себе «краснозвездовский» патриотизм, позвонил редактору «Правды» Поспелову и редактору «Известий» Ровинскому, предложил напечатать статью одновременно. Она и была напечатана в один и тот же день тремя газетами, а потом и передана радиовещанием на иностранных языках по всему миру.
Толстой не делил свои выступления на значительные и незначительные. Небольшие заметки он писал с тем же тщанием, как и большие, трехколонные «стояки» и «подвальные» очерки и статьи.
Вспоминается небольшая статья Толстого «Смерть рабовладельцам!» Наши фронтовые корреспонденты прислали письма, найденные у убитых солдат и офицеров. Это были поражающие своим цинизмом письма новых рабовладельцев. «Кто бы подумал, Вилли, — писали немецкие жены на фронт, — что такое животное, как наша украинка, умеет прекрасно шить»; или: «Удрали три белоруса, но уже заменены русскими. Это даже дешевле. Мы ничего не потеряли. Прокормить этих русских можно очень дешево. Они получают только хлеб из свеклы…»
Эти письма мы вручили Толстому.
— К вам внеочередная просьба, — сказал я ему. — Нужны лишь всего-навсего две-три страницы на машинке. Если можно, обязательно сегодня.
В тот же вечер статья размером в две страницы была уже у меня на столе, утром ее читала вся армия. Статья состояла из этих выдержек и нескольких авторских абзацев: «Прочтите эти письма, товарищи. Они найдены в карманах убитых немцев. Эти документы потрясают своим цинизмом. Вы в них увидите судьбу советских людей, насильно увезенных в подлую и темную Германию. От вас, от вашей стойкости, от вашего мужества и решимости разгромить врага зависит, будут ли бесноватые немки хлестать по щекам русских, украинцев, белорусов, кормить одним хлебом из свеклы, как скотину».
И заключительный абзац: «Воин Красной Армии, закрой на минутку лицо своей рукой. Больно русскому читать эти немецкие строки. Штыком своим, омоченным в фашистской крови, зачеркни их.
Смерть рабовладельцам!»
На второй день «Правда» и многие другие газеты перепечатали эту статью, и ее прочла не только армия, но и вся страна.
Толстой не уходил от фронтовой действительности. Острые темы вызывали у него желание не только к ним прикоснуться, но и раскрыть их со всей силой истинной правды. Одним из свидетельств этого является история с Днепрогэсом.
С Южного фронта вернулся начальник авиационного отдела газеты Николай Денисов. Он был там, когда шли бои на подступах к Запорожью, видел, как эшелон за эшелоном «уходили» на восток наши предприятия. Но он был очевидцем и того, как мы сами, своими руками взрывали Днепрогэс, первенец первой пятилетки, красу и гордость страны.
Об этой трагедии на Днепре надо сказать во весь голос. Кому, как не Алексею Николаевичу? И он сказал. И не для слез. «У нас их нет, их иссушила ненависть. А ради клятвы: „За гибель — гибель“». Это было в дни самой напряженной битвы за Москву. И Алексей Николаевич сумел историю с гибелью Днепрогэса связать с московским сражением так мудро, что его талантом оставалось только восхищаться.
Я безмерно хвалил его за трехколонник, который он назвал «Кровь народа», сказал, что за него придется повоевать. Я имел в виду, что такого рода материалы нам не разрешали печатать; они не появились ни в официальных сообщениях, ни в сводках Совинформбюро, хотя это было более чем странно. Ведь не кто иной, как Сталин, в своем выступлении еще 31 июля 1941 года, следуя примеру Ленина, сказал, что «все ценное имущество, которое не может быть вывезено, должно безусловно уничтожаться».
Предчувствие меня не обмануло. Горькая и суровая правда этой статьи испугала нашего цензора, полковника по званию, и высокое начальство из ЦК партии, и она была снята с полосы. «В сообщениях Совинформбюро ничего о Днепрогэсе не говорилось», — вот и весь резон. И только через три дня, в кризисное для Москвы время, когда события, как никогда, потребовали от газеты, несмотря ни на что и ни на кого, не скрывать правды, наших трудностей и жертв, горькой действительности, мы ее напечатали уже сами. В статье говорилось о великой жертве, которую приносит наш народ во имя победы над врагом.
«Но жертвы самой большой, — во весь голос сказал Толстой, — Москву в жертву мы не принесем. Пусть Гитлер не раздувает ноздри, предвкушая этот жертвенный дым. Звезды над Кремлем кинжальными лучами указывают русским людям:
„Вперед! Вперед на сокрушение врага. Вперед — за нашу свободу, за нашу великую Родину, за нашу святыню — Москву!“»
О том огромном впечатлении, которое произвела эта статья на умы и сердца советских воинов, свидетельствовал известный критик Александр Дымшиц, работавший тогда в армейской газете:
«Помнится, в дни, когда враг угрожал столице, в полку агитатор читал бойцам перед строем статью Толстого „Кровь народа“. Люди стояли молча, охваченные глубоким душевным волнением. Волновался и агитатор, голос его то срывался, то возвышался до крика. Чувствовалось, что от слов Толстого, ясных и веских, каждому бойцу становилось легче на душе, ибо каждый из нас верил писателю, утверждавшему, что поход Гитлера на Москву закончится нашей великой всенародной победой».
В тот вечер Дымшиц отослал по полевой почте письмо в «Красную звезду», Алексею Николаевичу.
Это была статья, которая, как писал потом Толстой в своей автобиографии, получила наибольший резонанс. Была еще одна статья, которую тоже отметил сам Толстой. Она называлась «Родина» и тоже была опубликована в критические дни боев за Москву. Тема была раскрыта с такой убедительностью, на которую способен художник. Ее величавый, былинно-величавый слог волновал душу, звал на смертный бой с врагом. Пророческие слова этой статьи «Мы сдюжим!» я читал потом в заголовках и «шапках» фронтовых газет, на стенах домов по фронтовому пути, они звучали как клятва в бою, на собраниях и митингах защитников столицы…
Больше всего Толстой писал в дни битвы за столицу. В критические дни сорок первого года, когда немцы стояли под Москвой и уже имели возможность из орудий обстреливать ее, писатель возвысил свой голос, предвещавший нашу победу. Именно эти выступления имел в виду Илья Эренбург, когда писал: «В дни войны Алексей Толстой оказался на посту. Его слова приободряли, веселили, горячили бойцов. Толстой не ушел в молчание, не ждал, не ссылался на отчужденность муз от музыки войны. Толстой говорил в октябре 1941 года, и Россия этого не забудет».
Работал Алексей Николаевич много и безотказно. Писал очерки, статьи, рассказы и даже репортажи. Однажды зашел у меня такой разговор с писателем:
— Завтра открывается сессия Верховного Совета для ратификации договора с Великобританией. Нужен очень ответственный репортаж. Не смогли бы вы взяться за это?
Попросил, и самому стало неловко: репортаж Алексею Николаевичу? Он, видимо, почувствовал в моем голосе смущение и сразу же сказал:
— Напишу. Я ведь когда-то писал такие газетные вещи. Дело для меня не новое. Старый репортер…
И написал. Хорошо написал. С писательской страстью. Главное — репортаж дышал верой, верой в нашу победу. Под таким заголовком он и был напечатан.
Алексей Николаевич как сотрудник газеты был очень аккуратен. Сам начинавший свою литературную деятельность как журналист, он хорошо понимал нашу работу, чувствовал газетный темп и никогда не подводил редакцию; если Толстой обещал, что статья будет в такой-то день и час, можно было смело оставлять для нее место не только в макете номера, но и в сверстанной полосе. То, что он приносил, никогда не откладывалось даже на день, а сразу же шло в номер. Он внимательно прислушивался к тому, что просила редакция написать, к нашим предложениям.
Нередко Толстой приносил статью или очерк, который мы ему не заказывали, и это нас тоже радовало. Вот, скажем, Толстой приехал в редакцию и, не успев поздороваться, шагнул к карте, внимательно разглядывая новую линию фронта. Увидев, что Смоленск, не столь уже далекий от столицы город, и Житомир, совсем близкий к Киеву, в руках немцев, покачал головой, затем грузно опустился на кресло и задумался. Несколько минут он оставался в той же неподвижной позе. А потом встрепенулся и стал у меня выпытывать все, что я знал о положении на фронтах войны. Все, что я знал, рассказал Алексею Николаевичу, а заодно пожаловался: по всем газетным канонам, центральной военной газете следовало бы дать обзор военных событий, сказать прямо, что обстановка очень тяжелая и опасная, хотя и не безнадежная, терять оптимизм нет оснований. Но какой же это будет обзор, если фронты нельзя обозначить, а города зашифрованы загадочными «А» и «К»? Толстой посочувствовал мне, но я не предполагал, что этот разговор он намотает на ус. А через день он принес в редакцию свою статью.
— Вот я написал, может, сойдет за обзор. — И вручил мне отпечатанную на машинке рукопись страничек на восемь.
Прочел я. Удивился и обрадовался. Без всех тех таинственных «А» и «К» Толстой нарисовал общую картину сражений с немецкими войсками, сказал все как есть, дал оценку боевых действий наших главных родов войск. Удивился я и тому, что все, что я узнал в Генштабе и рассказал Толстому, он, не записывая, запомнил. И настолько по-военному грамотно написал, что даже наши дотошные редакционные специалисты не смогли ни к чему придраться.
Каждая строка статьи дышала неистребимой верой в наши силы, в нашу победу. И заголовок статьи Алексей Николаевич дал оптимистический: «Почему Гитлер должен потерпеть поражение». А вера в наши силы, в нашу победу нужна была в те дни как никогда. И для тех, кто шел в бой и надеялся увидеть ее зарю, и для памяти о тех, кто остался на поле брани, зная, что кровь его пролита недаром…
Толстой в штате редакции не состоял, но дай бог каждому штатному так работать в газете, как работал Алексей Николаевич. Он действительно чувствовал себя краснозвездовцем, а работники редакции чувствовали его своим! Он дружил с ними и часто беседовал с журналистами, особенно с теми, кто только что вернулся с фронта.
В редакции Толстой чувствовал себя как дома. Когда задерживался, ожидая гранки, верстку, а иногда и сигнальный номер газеты — хотел увидеть как будет выглядеть «Красная звезда» с его выступлением, — он укладывался в моей комнатушке на диване и дремал. Он никогда не стеснялся попросить еды, но мы старались предупредить его желание. А аппетит у него был всегда хорошим.
В редакции Толстой встречался и со своими старыми друзьями и знакомыми — Михаилом Шолоховым, Ильей Эренбургом, Петром Павленко и другими писателями, работавшими в «Красной звезде». Здесь он впервые познакомился с новым литературным пополнением, чьи таланты проявились в военную пору.
Однажды мы заговорили с Толстым о Константине Симонове. К этому времени Симонов уже напечатал в газете немало корреспонденций, очерков, стихов, стал заметной фигурой на фронте, а также среди писателей и журналистов. Толстому нравились его стихи и очерки, и он сказал мне об этом.
— Симонов только что вернулся с фронта, — сказал я Толстому. — Он здесь, в редакции. Хотите, я позову его?
С Алексеем Николаевичем Симонов был знаком лишь издалека. Он не раз видел Толстого в Союзе писателей в Центральном Доме литераторов. Как-то Алексей Николаевич сказал добрые слова о стихотворении «Генерал», и это было дорого для Симонова, ибо именно оно, по мнению поэта, положило начало его серьезной поэтической деятельности. В 1941 году Симонов написал цикл лирических стихов «С тобой и без тебя». Правда, тогда он думал, что до конца войны их вряд ли удастся напечатать, — не до лирики, мол, сейчас. Но они были не только напечатаны, но и встретили теплый прием у читателя.
Появился Симонов, худой, долговязый, с загорелым от фронтовых странствий лицом.
Они уселись в креслах друг против друга, и Толстой стал говорить о том, что ему понравилась любовная лирика Симонова. Диалог был у них пространный, и они заговорили вообще о лирике и поэтическом мастерстве. В общем, стихи Симонова понравились Толстому, с этого начался и этим закончился их длинный разговор.
Я поначалу рассчитывал, что разговор будет о делах фронтовых. Но о них на этот раз ни слова не было сказано. Говорили только о стихах. И все же эта беседа увлекла и меня, редактора военной газеты, которому в те дни было не до лирики…
4
Не раз просил Толстой у меня командировку на фронт. Понять писателя было нетрудно. Он хотел видеть войну своими глазами, его не удовлетворяли материалы, полученные из вторых рук.
Но сделать этого я не мог. Толстой в те годы был возраста, как говорится, непризывного, да и рисковать жизнью Алексея Николаевича нельзя было. Но все это мне трудно было объяснить писателю.
— А знаете ли вы, что в первую мировую войну я был специальным корреспондентом? — убеждал он меня. И рассказывал о своих поездках по дорогам войны в 1914 году на Волыни, в Галиции, Карпатах, а в пятнадцатом году на Кавказе. Напомнил он и Испанию, где побывал в траншеях под Мадридом.
Словом, доказывал, что фронт ему не в новинку.
В мужестве и бесстрашии Алексея Николаевича никто не сомневался. Но я отвечал Толстому, что и время другое, и война другая, и сам Алексей Николаевич другой. Говоря так, я имел в виду не только годы, но прежде всего его место в литературе. Но когда я понял, что эти аргументы не действуют, я призвал на помощь последний, самый сильный. Я сказал Толстому, что у меня был разговор на эту тему с секретарем ЦК партии А. С. Щербаковым и получил ясный ответ: «Ни в коем случае. Есть прямое указание Сталина — беречь Толстого, на фронт не посылать».
И все же мы старались дать возможность Толстому если не побывать на передовых позициях, то хотя бы встретиться с людьми войны.
Я знал, какой глубокий интерес вызывает у Толстого каждое сообщение о воздушном таране. Он преклонялся перед мужеством героев этих атак и не раз высказывал желание написать о них. Восхищала его не только «соколиная удаль и смелость» летчика, но и искусство тарана.
— А ведь этому делу их не учили, — говорил он. — Героизм героизмом. Но какая нужна точность, расчет, выдержка! Как это получается?
— Знаете что, — сказал я писателю. — Вот только что мне сообщили о новом таране. Летчик из подмосковного истребительного полка Виктор Кисилев вчера таранил немецкий бомбардировщик. Если хотите, мы вас отвезем в полк, он рядом, недалеко. Там и узнаете, как все это происходит. И напишете. — Он с радостью согласился…
Связаться с летчиками особого труда не составляло. Я позвонил комиссару полка и сказал, что к ним собирается Толстой, скоро выедет. Военком ответил, что с радостью встретят писателя.
— Ждем…
На второй день мы усадили Толстого в редакционную машину и в сопровождении репортера Дмитрия Медведовского и фотокорреспондента Сергея Лоскутова отправили в полк.
Когда бригада приехала, боевая жизнь в полку шла полным ходом. Высоко в небе патрулировало дежурное звено. Одни машины поднимались в воздух, другие возвращались с патрульных полетов. Многие летчики отдыхали после ночных дежурств. Но о приезде Толстого они знали и просили обязательно их разбудить, как только появится писатель. Понравилось Алексею Николаевичу, что все — и рядовые и офицеры — были подтянуты, побриты, в чистых гимнастерках с белыми подворотничками…
Толстой обошел стоянки самолетов, осмотрел машины, взбирался в кабины летчиков, обстоятельно беседовал с ними. Затем все собрались на зеленом поле стоянки самолетов, в тени крыла истребителя, замаскированного еловыми ветками. Уселись полукругом на траве. Алексей Николаевич в летнем сером пиджаке и синем берете сидел, поджав под себя ноги по-восточному, держа в руках записную книжку.
Несколько дней тому назад в Москве проходил Всеславянский митинг, на котором Толстой председательствовал и выступал с речью. Алексей Николаевич рассказал, что там было. С глубоким интересом летчики слушали писателя. А потом Толстой внимательно слушал рассказы летчиков — мужественных и скромных воинов, тех, кто уже два месяца в смертельных боях защищает столицу.
Беседа Толстого с героем будущего очерка Виктором Кисилевым продолжалась более часа. Этот «смуглый от солнца и ветра» парень со шрамом от виска до подбородка сидел перед ним, застенчиво поглядывая «серыми веселыми глазами», и рассказывал писателю все как было. Герой, который сознательно шел на самопожертвование, «оправдывался» перед Толстым. Сбить-то он сбил немецкий бомбардировщик, но погорячился, не рассчитал — его истребитель «ушел» в землю, и он еле успел выпрыгнуть с парашютом. Кисилев убеждал писателя, что можно протаранить вражеский самолет и сохранить свою машину.
Писатель успокоил летчика по поводу «промашки». Потом спросил:
— Можно ли все, что он так откровенно рассказал, напечатать?
— А чего же нельзя? Другим польза…
Для Толстого этот ответ был очень важный. Писатель во всех своих выступлениях в нашей газете всеми силами старался писать правду о войне, не приукрашивая и не фальсифицируя факты.
Уезжая поздно вечером, Толстой взволнованно рассказывал о своей поездке, не раз повторяя:
— Какие люди!.. Какие люди!..
Вскоре в газете появился очерк «Таран»…
Был Толстой на аэродроме дальних бомбардировщиков, ездил в район Калуги. В те дни из рейда по тылам врага вернулся 1-й гвардейский кавалерийский корпус генерала П. А. Белова. Корпус пять месяцев действовал в районе Вязьмы и Дорогобужа, наносил мощные удары по войскам фашистов. Толстой был безмерно рад этой поездке и говорил, что привез с собой целый короб фактов и впечатлений. Рассказывая об этом, писатель с загадочной улыбкой спросил меня:
— Вы что-либо слыхали о партизанском танковом батальоне?
— Нет, — ответил я.
О таком батальоне Алексей Николаевич впервые узнал от генерала Белова. Командир корпуса посоветовал ему съездить в село Александровка, где разместились партизаны, и там разыскать лейтенанта Гамбурга.
Толстой так и сделал.
Это действительно была примечательная личность, а история танкового батальона — героическая страница Отечественной войны.
Начал войну Григорий Гамбург, молодой тогда лейтенант, в августе сорок первого года. На втором месяце боевых действий его танк был подбит, а он ранен, контужен, потерял сознание, остался на поле боя в тылу у немцев. Подобрали почти бездыханного лейтенанта колхозницы, выходили его. Как только танкист поправился, он собрал таких же выздоравливающих красноармейцев, создал партизанский отряд и во главе его воевал с немцами. Немного позже отряд влился в мощное соединение, именовавшееся Отдельный партизанский полк имени 24-й годовщины Красной Армии.
— Таких историй теперь немало, — заметил писатель. — Но самое необычное и чудодейственное началось позже.
В лесах и болотах Смоленщины, где воевал полк, партизаны увидели подбитые и оставленные при отступлении танки. И вот явился Гамбург к командиру полка и сказал:
— Видели технику? А что, если собрать ее, посадить партизан на танки?
Лейтенанта сразу же благословили на это дело.
Прежде всего лейтенант разыскал в партизанских отрядах танкистов, шоферов, трактористов, механиков. Вытащили из пруда три трактора, утопленных колхозниками, чтобы они не достались немцам. Отремонтировали и с их помощью стали вытаскивать из болот и леса танки — средние, «тридцатьчетверки». С невероятным трудом, без особых приспособлений, — как говорится, почти голыми руками, — восстановили разбитые машины. Нашли и боеприпасы. Потом снаряды им доставляли с Большой земли воздушным путем.
Вскоре танковый батальон вступил в бой. Он стал ударной силой партизанского отряда, сражавшегося от Варшавки до Соловьевой переправы и от Дорогобужа до Калужского большака. Можно представить себе панику в немецких гарнизонах, увидевших в своем глубоком тылу советские танки! Участвовал батальон и в рейдах кавалеристов Белова, а потом, когда генерал получил приказ уходить через линию фронта, танкисты прикрывали отход корпуса.
Но вот кончились боеприпасы, горючее, и генерал приказал танкистам сжечь танки и выходить из окружения группами. Обливаясь слезами, словно теряли родных детей, они окатывали боевые машины бензином, сжигали их и взрывали.
— И сейчас еще, — заметил Толстой, — танкисты, рассказывая мне об этом, волновались, и глаза их были полны слез…
И в Барвихе, и особенно здесь, под Калугой, Алексей Николаевич собрал богатейший материал. Что с ним делать? Ведь он ни в какой «подвал» или «трехколонник» не влезет.
Выход все же нашли. Через год после начала войны мы в редакции стали задумываться: не попробовать ли нам на страницах «Красной звезды» печатать произведения больших форм, чем корреспонденции, очерки? И хотя газетный лист — это не книга, но большое произведение можно печатать с продолжением. Я предложил тогда Толстому:
— Алексей Николаевич, а не написать ли вам повествование? Места в газете не пожалеем. Будем печатать с продолжением.
Толстой с радостью встретил это предложение. Пришло время, и он принес мне первые главы своего повествования, «Рассказы Ивана Сударева», которые и печатались в восьми номерах газеты. Это было самое значительное произведение Толстого о Великой Отечественной войне, которое встретило душевный отклик не только на фронте, но и в тылу.
Спустя много лет после войны я разыскал Гамбурга. Он стал доцентом одного из ташкентских институтов. Он приехал в Москву, и мы с ним встретились. Примечателен его рассказ:
— Это было в селе Александровке, — рассказывал он о писателе, оставившем неизгладимый след в его душе. — Сидел я в избе и занимался своими делами. Вдруг прибегает вестовой и говорит, что меня требуют в столовую, там ждет какой-то представитель в штатском. Прибежал в столовую. Навстречу мне поднялся могучий мужчина в гражданском костюме. Лицо мне показалось знакомым, — потом я сообразил, что видел его портрет в газетах и журналах. Он пристально посмотрел на меня, словно прощупывал глазами, и спросил:
«Вы лейтенант Гамбург? Будем знакомы. Я Толстой Алексей Николаевич…»
Можете представить, как это меня ошеломило. Я недоумевал — зачем понадобился знаменитому писателю?
Толстой, увидев, что я растерялся, подошел ко мне, обнял и усадил на стул. Сам сел напротив и сказал:
«Посоветовал побеседовать с вами генерал Белов. Меня очень интересует, как вы смогли организовать в тылу врага танковый батальон. Я хочу написать об этом».
Алексей Николаевич предложил мне стакан чаю. Но я был так взбудоражен этой встречей, что — сам не знаю, почему — отказался. Писатель улыбнулся и сказал:
«Ну что ж, более крепкого ничего нет. Вот приедете в Москву ко мне, там найдем кое-что. Если не хотите чаю, тогда давайте побеседуем».
Он достал записную книжку с металлическими кольцами на корешке переплета, уселся поудобнее и стал слушать. Я и рассказал ему историю партизанского танкового батальона. Алексей Николаевич порой вставал, ходил по комнате, останавливался, вновь садился. Все время делал какие-то пометки в книжке. Засиделись мы далеко за полночь. Толстой прервал беседу и просил зайти завтра. Он проводил меня до дверей и, вновь обняв, сказал: «Не забудьте о завтрашнем дне. Все это очень интересно и для меня очень важно».
На второй день беседа продолжалась пять часов. Потом Толстой усадил меня в «эмку», и мы колесили по улицам Александровки и по соседним селам, разыскивая моих однополчан. Там писатель встретился с Сударевым…
Таковы источники знаменательного цикла толстовских «Рассказов Ивана Сударева». Таковы только штрихи работы писателя в газете и воинских частях. Смог он многое увидеть, услышать и написать. Но он буквально рвался на фронт.
Толстому все же удалось прорваться на фронт, на самую передовую. В июне 1943 года Алексей Николаевич вылетел из Москвы на Северный Кавказ по делам Чрезвычайной государственной комиссии по расследованию фашистско-немецких злодеяний в Краснодаре и других районах края. Там он и побывал в боевых частях, на передовой.
Этого я не знал. Лишь спустя много лет в архиве Института мировой литературы я увидел письмо поэта Илья Сельвинского Алексею Николаевичу. Это письмо со штампом полевой почты на конверте все объяснило. Сельвинский, работавший во фронтовой газете, писал с Северо-Кавказского фронта Толстому: «…Был я на днях у товарища Г., к которому вы заезжали с Тюляевым. Этот товарищ рассказал мне о том, как Вы просили его показать Вам игру на некой шарманке, и угостил Вас, приказав „играть“ целому полку.
Цель обстрела выбрал не дальнюю, а ближнюю, по которой шарманки никогда не работают.
Поиграли, стало быть, и дело с концом. Вы уехали. Дела пошли прежним чередом.
Но вот тут надвигается самое интересное. Когда начали брать пленных немцев, оказалось, что игра имела последствия: в то время как Вы сидели у товарища Г. — на передовой у немцев прохаживался какой-то генерал, приехавший с инспекционными задачами. И вот этого-то генерала шарманка и укокошила. Это, несомненно, Ваша, Алексей Николаевич, заслуга! Ведь если бы не захотели повидать тот беглый залп, который Вы видели, т. Г. не выбрал бы ближайшую цель.
И до чего же Вы, оказывается, везучий. Я два года сижу на фронте, как пришитый, — и ни одного генерала не убил…»
Тюляев — это председатель Краснодарского крайисполкома тех лет, а «товарищ Г.» — командующий армией генерал, впоследствии маршал Гречко. Что же касается «шарманки», то каждому, даже самому не посвященному в военные тайны человеку, ясно, что это наши «катюши». По-другому Сельвинский не мог написать, цензура полевой почты это все равно бы «замазала», не пропустила.
И еще об одной встрече, правда необычной, хочу рассказать.
В марте 1943 года, в дни, когда советские люди щедро дарили свои средства и сбережения на строительство самолетов, танков, пушек для сражающейся армии, Толстой передал свою премию, присужденную ему за роман «Хождение по мукам», на постройку танка и попросил назвать его «Грозный», связав это название с именем Ивана Грозного, о котором в 1943 году написал драматическую повесть. Об этой повести писатель говорил так: «Она была моим ответом на унижения, которым немцы подвергали мою родину. Я вызвал из небытия к жизни великую, страстную русскую душу — Ивана Грозного, чтобы вооружить свою „рассвирепевшую совесть…“»
И вот в хмурое ноябрьское утро Алексей Николаевич с группой писателей, тоже передавших свои премии на строительство танков, выехали под Москву для вручения боевых машин их экипажам.
На поляне выстроились «тридцатьчетверки». Ярко светится на броне командирской машины белая надпись: «Грозный». У машины четверо танкистов. Трое совсем еще молодые парни в черных комбинезонах и шлемофонах. Четвертый, постарше, в фуражке и защитных очках на черном околыше.
Краткий митинг. Алексей Николаевич торжественно передает свой танк экипажу и обращается к нему с душевным напутствием. Потом осмотр машины. Толстой, горячий, любознательный, дотошный, взбирается на танк. Писатель осматривает приборы, вооружение. Он садится на место командира Беляева и, прищурив левый глаз, смотрит в прицел, затем пересаживается на место механика-водителя, просит, чтобы закрыли люк, глядит в смотровую щель, пытаясь представить себе, как из танка может выглядеть поле боя. Большой, грузный, с трудом уместившись на сиденье, спрашивает:
— Как, не тесно вам здесь?
— Ничего, — в том ему отвечает танкист, — там, в бою, утрясется…
Командир машины Беляев, бывалый танкист, награжденный орденом Ленина еще в дни Московской битвы, рассказывает о ходовых и боевых качествах своей «тридцатьчетверки», хвалит маневренность и выносливость машины.
Полчаса продолжалась беседа. Потом состоялся военный парад. Танки прогремели мимо трибун, пошли вдоль опушки леса и, круто развернувшись, остановились на поляне. Затем танкистов проводили на фронт.
Через некоторое время Толстой получил печальное известие: погиб «Грозный», погиб и его экипаж. Горько, как близких родных, оплакивали в семье Толстого эту гибель. Но война есть война. Даже узнать, где и как погибли танкисты, тогда не удалось.
Минуло двадцать семь лет. Из рабочего кабинета Толстого Ираклий Андроников вел передачу о жизненном пути и творчестве Алексея Николаевича. Он показывал различные фотографии. Среди них — известное уже нам фото «Грозного» и погибшего экипажа. А в это время в Краснодаре смотрел передачу бригадир слесарей-ремонтников завода «Металлоштамп» и… узнал себя. Это был командир «Грозного» Павел Беляев. Он не погиб. Не погиб тогда и «Грозный». Беляев сразу же написал об этом в Москву, а потом приехал в столицу и рассказал о судьбе «Грозного» и его экипажа.
Боевой путь танка начался сразу после 7 ноября. «Грозный» шел по дорогам войны. Он форсировал реки, сражался за города и села Украины. Под Пятихаткой рота Беляева встретилась с «тиграми» и в тяжелом единоборстве уничтожила четыре вражеских машины, под Кировоградом группа танков, в которую входил «Грозный», прорвалась в глубокий тыл немцев, атаковала вражеский аэродром, уничтожила 30 тяжелых бомбардировщиков и две батареи врага.
В одном из боев Беляев был контужен. Но «Грозный» продолжал воевать. Беляев проследил его путь до августа 1944 года — танк сражался уже на румынской земле. Но здесь ниточка оборвалась…
Беляев был четырежды ранен и дважды контужен. Он воевал в Польше, Восточной Пруссии, штурмовал Кенигсберг, закончил войну командиром батальона. Приехав в Москву, Беляев на Новодевичьем кладбище возложил цветы на могилу Толстого…
Можно много рассказать о жизни и работе Алексея Толстого в годы войны, о его писательском подвиге, несокрушимой жизнеутверждающей силе патриотизма.
Михаил Шолохов писал:
«Алексей Толстой — писатель большой русской души… Он находил простые задушевные слова, чтобы выразить свою любовь к советской отчизне, к ее людям, ко всему, что дорого сердцу русского человека…
В дни Великой Отечественной войны Толстой-писатель, пламенно любивший родину и всем сердцем ненавидевший фашизм, заговорил гневным языком трибуна, и к голосу его с напряжением и пытливым вниманием прислушивались бойцы на фронте и те, кто в тылу помогал Красной Армии добывать победу».
Толстой часто обращался через нашу газету к советским воинам то с величаво-торжественным, то с душевным словом: «Дорогие и любимые товарищи, воины Красной Армии!..», «Товарищ, друг, дорогой человек на фронте!..», «Низкий вам поклон, солдаты Красной Армии…». И фронтовики отвечали писателю тем же. Пожелтевшие от времени письма бойцов к писателю хранят слова глубокого уважения, любви и благодарности. «Ваши статьи читаем по нескольку раз, и всегда после читки статей нашу Родину-мать хочется крепче любить». «Всякий раз после читки Вашей статьи мы крепче сжимаем винтовку, бдительней несем службу…» «В такую тяжелую и грозную годину для нашего народа слушать Вас — величайшая отрада…»
Во многих полках и батальонах Алексея Николаевича зачисляли почетным солдатом и гвардейцем, присылали на его имя красноармейские книжки и гвардейские значки. На имя Толстого открывали счет уничтоженных фашистских орудий, танков, самолетов.
Это ли не наивысшая награда и признание воинского подвига писателя!
Фотографию А. Н. Толстого см. в иллюстрационной вкладке.