ных мук».
Все это действительно было страшно, но самое страшное, как оказалось, ожидало нас впереди. Еще не раскрытыми стояли стенды посредине зала. И по-прежнему что-то массивное, затянутое простынями белело на столах. И вот советский прокурор после перерыва сорвал покрывало с одного из этих предметов, и в зале сначала наступила недоуменная тишина, а потом послышался шепот ужаса. На столе, под стеклянным колпаком, на изящной мраморной подставке стояла… человеческая голова. Да, именно человеческая голова, непонятным образом сокращенная до размера большого кулака, с длинными, зачесанными назад волосами. Оказывается, голова эта была своего рода украшением, безделушкой, которые вырабатывали какие-то изуверские умельцы в концентрационном лагере, а потом начальником этого лагеря дарились в качестве сувениров знатным посетителям.
Приглянувшегося посетителю или посетительнице заключенного убивали, каким-то определенным способом, через шею, извлекали остатки раздробленных костей и мозг, соответственно обрабатывали и съежившуюся голову снова набивали, превращая в чучело, в статуэтку.
Мы смотрели на эту голову под стеклянным колпаком и чувствовали, как мороз подирает по коже. Над нами, на гостевом балконе, истошно вскрикнула какая-то женщина. Затопали ноги: выносили ту, что потеряла сознание. А между тем Лев Николаевич Смирнов продолжал свою речь. Теперь он предъявлял суду показания некоего Зигмунда Мазура, «ученого» сотрудника одного из научно-исследовательских институтов в Кенигсберге. Спокойным, сугубо деловым языком этот «ученый» рассказывал, как в лабораториях института решалась проблема «разумной промышленной утилизации отходов гигантских фабрик смерти — человеческого мяса, жира, кожи».
По распоряжению прокурора были сняты все простыни со стендов и столов. Оказалось, что там находится человеческая кожа в разных стадиях обработки — только что содранная с убитого, после мездровки, после дубления, после отделки. И, наконец, изделия из этой кожи — изящные женские туфельки, сумки, портфели, бювары и даже куртки. А на столах — ящики с кусками мыла разных сортов: обычного, хозяйственного, детского, жидкого для каких-то технических надобностей и туалетного, ароматного, в пестрых, красивых упаковках.
Прокурор продолжал свою речь в абсолютной тишине. Подсудимые сидели в напряженных позах. Риббентроп со страдальческой миной закатил глаза и закусил губу. Геринг, кривя рот, писал своему защитнику записку за запиской, Штрейхер истерически кашлял или хохотал, Шахта вновь вывели из зала: ему опять стало дурно. Его обычно неподвижное, жесткое бульдожье лицо было бледно и растерянно.
Когда-то нам с Крушинским довелось первыми из корреспондентов побывать в Освенциме, называвшемся тогда по-немецки Аушвиц. Прилетев туда вслед за нашими войсками, мы видели эту гигантскую фабрику смерти еще почти на ходу, видели склады рассортированных человеческих волос — в кучах и уже завязанных в тюки и приготовленных к отправке. Хотя все это еще было живо в памяти, представленные сейчас изделия, изготовленные из отходов фабрик смерти, потрясли нас.
Я чувствовал, как тошнота подкатывает к горлу, хотелось вскочить и броситься вон из зала.
Собственно, что было в этом для нас нового? Ведь американское обвинение уже предъявило бывшему директору Рейхсбанка и уполномоченному военной экономики Вальтеру Функу документы, в которых он предписывал строго учитывать, собирать и хранить в сейфах золото и платину в виде искусственных челюстей, коронок, протезов, вырванных изо рта убитых в концентрационных лагерях специально организованными по его распоряжению командами. Мы знали, сколь велики были «поступления» такого рода металла в Рейхсбанк. Это было очень страшно, но все же это можно было слушать, а тут… в той спокойной деловитости, с которой Зигмунд Мазур излагал свои показания: «Человеческая кожа, лишенная волосяного покрова, весьма хорошо поддается процессу обработки, из которой, по сравнению с кожей животных, можно исключить ряд дорогостоящих процессов», или: «после остывания сваренную массу выливают в обычные, привычные публике формы, и мыло готово», — заключалось нечто ужасное.
В первый раз я наблюдал, как все трое Кукрыниксов в ошеломлении сидят над своими раскрытыми папками, не притрагиваясь к карандашам.
С нашей переводчицей Майей делается плохо.
Не знаю, надолго ли, но на сегодня мы таки действительно потеряли аппетит и сон.
В первые дни процесса нацистские бонзы обижались, даже негодовали, что, обращаясь к ним, произносят слово «подсудимый». Господин министр, господин рейхсмаршал, господин гросс-адмирал — вот как следовало бы их величать. Теперь они свыклись со словом «подсудимый» и уже не обижаются.
Но сегодня мне пришлось порыться в протоколах и записях их тайных заседаний, где все эти государственные и военные деятели оказывались в своей среде, и я сделал из этих документов любопытнейшие, как мне кажется, извлечения, великолепно характеризующие всю эту публику.
Вот как они беседовали между собой.
Когда-то, еще на заре своей карьеры, разоткровенничавшись с глазу на глаз с Раушингом, Гитлер заявил:
«Мне нужны люди с крепкими кулаками, которых не остановят принципы, когда надо будет укокошить кого-нибудь, и, если они при этом сопрут часы или драгоценности, наплевать мне на это».
Вот каким языком характеризовал Гитлер идеал национал-социалистического деятеля, когда он сам был еще не всемогущим фюрером, а всего лишь главарем шайки хулиганов, специализировавшихся на погромах и ограблениях еврейских магазинов и на разгонах, за сходную, разумеется, плату, рабочих митингов и демонстраций.
Потом Гитлер стал главой нацистской Германии. Масштабы его деятельности гигантски выросли, но принцип, руководствуясь которым он выдвигал и приближал к себе людей, сохранился в неприкосновенности. Это всегда были люди с крепкими кулаками, для которых не существовало ничего святого, люди, не знающие ни чести, ни совести. И хотя назывались они уже министрами, рейхсмаршалами, гроссадмиралами, гаулейтерами и крейслейтерами, они, в сущности, оставались теми же, какими были в дни, когда в пивных Баварии сколачивалась нацистская партия. Бандитами, уголовниками. И жаргон их, когда они оставались в своем, очень замкнутом кругу, естественно, был прежним.
Советское обвинение представило суду стенографический отчет совещания Геринга с рейхсминистром оккупированных территорий, с представителями высшего военного командования и правительства, действовавшими на этих территориях. Этот отчет навсегда останется одним из важнейших документов, разоблачающих разбойничью суть нацизма.
Заявив, что Германия отныне владеет самыми лучшими и плодородными землями — от Атлантики до Волги и Кавказа и что страна за страной, одна богаче другой, завоевываются доблестными германскими войсками, Геринг добавил, что требует от своих соратников немедленно же начать грабить эти страны. Он так и говорил «грабить», не считая даже нужным отыскивать подходящий синоним.
«Раньше, — говорил он, — все было значительно проще. Тогда это называлось разбоем. Это соответствовало старой формуле — отнимать то, что завоевано. Теперь формулы стали гуманнее. Несмотря на это, я намереваюсь грабить, именно грабить и грабить эффективно».
И свою прямую директиву уполномоченным правительства и военачальникам он определяет в такой «изящной» форме:
«Вы должны быть как лягавые собаки. Там, где имеется еще кое-что, что может пригодиться нам, немцам, вы должны вынюхивать и отнимать. Одно должно быть молниеносно добыто со складов и доставлено сюда».
Геринг требует, чтобы все, что осталось на витринах французских магазинов, или в элеваторах, или на продуктовых складах оккупированных стран, было бы немедленно конфисковано и вывезено в Германию.
Рисуя перспективы этого всеевропейского грабежа и все больше распаляясь при этом, Геринг заявляет, что рейхскомиссары не должны считаться ни с голодом, ни даже с вымиранием ограбленных народов.
«В нашу задачу не входит содержание народа, который внутренне, конечно, против нас. Знайте, если из всех стран будет доноситься до нас ругань, мы будем знать, что вы действуете правильно».
Хладнокровно требуя грабить все подчистую, Геринг оговаривает полную обеспеченность самих грабителей. Этим будет подчеркнуто, что немцы — раса господ и что этой избранной расе все позволено.
«Я ничего не скажу вам, напротив, я обиделся бы на вас, если бы мы, например, в Париже не имели бы чудесных ресторанов, где мы, немцы, победители, могли бы всласть поесть. Но мне не доставляет удовольствия, чтобы туда шлялись французы. „Максим“[1] должен иметь лучшую кухню только для немецких офицеров и немцев, а отнюдь не для этих французов, на которых мне наплевать. Мы должны всюду иметь такие рестораны только для немцев. Французы таскаться туда не должны. Им такой еды не нужно».
Трудно верить, что рейхсмаршал, второй человек в большой, некогда культурной европейской стране с семидесятимиллионным населением, в стране, давшей миру великих ученых, поэтов, мыслителей, облекал директивы своим высшим военачальникам и гражданским чиновникам в подобного рода формулы. Но передо мной официальный перевод стенограммы совещания, подлинник, который представлен суду, и по этому переводу я воспроизвожу все эти детали.
Стенограмма эта, показывая нацистских заправил без маски, в то же время говорит и о трусости этих грабителей, животном ужасе, который испытывали они главным образом перед советскими партизанами. Итак, читаем стенограмму дальше.
Пока Геринг вел речь об ограблении Франции и стран Западной Европы, рейхскомиссары и военачальники с умилением внимали ему, но как только он заговорил о Советском Союзе, титулованные разбойники сразу заскулили, физиономии их вытянулись. Должно быть, почувствовав изменившуюся атмосферу, Геринг оживленно и весело начал рассказывать о богатствах Советского Союза:
«Господа, чтобы утешить ваши души и чтобы вы радостно смотрели на жизнь, должен рассказать о крае донских казаков».