— Ты увлечен поэзией больше, чем молитвами, — все с той же иронией, но уже менее вызывающе спросил я.
— Если об этом узнают…отдай, — от протянул вперед руку, но я отлетел еще дальше, легко и неуловимо передвигаясь по помещению, загруженному громоздкой мебелью и разделенному резными столбиками. Я умел обойти предметы или перепрыгнуть через них в долю мгновения, а вот у Августина не хватало ловкости, чтобы меня преследовать. Он ведь при всем своем очаровании всего лишь человек.
— И каким же образом неграмотный деревенский мальчик научился ценить высокую литературу, прозу и стихи? — я испытующе смотрел на него, не забывая при этом все дальне отстраняться от руки, пытающейся выхватить мой трофей. — Ты ведь даже читать не умел.
— Умел, — тут же с оскорбленным видом возразил он. — Конечно же, умел, но…с трудом.
— Честное признание! — я кивнул головой, словно отдавая должное такой внезапной искренности.
— А за кого ты меня принимаешь? Думаешь, одни твои чародеи могут разуметь грамоту? Я тоже ходил пару лет в приходскую школу, там, в деревне, которую ты спалил, но ненавидел всеми фибрами души и чтение, и чистописание, и все прочие науки, потому что они никак мне не давались, будто на мозгу невидимая рука поставила заслон. Будто кто-то запретил понимать мне то, что другим понятно, — Августин опустил голову, поднес руку ко лбу, будто жалел о том, что так откровенно признался в своем страдании. Я уже думал, что он замолчит и замкнется в себе, так что из него больше слова не вытянешь, но он продолжил. Он говорил быстро, с чувством, с яростью, и его тихий, шипящий голос чуть не срывался на крик. Это признание стоило ему сил, ведь признавался он во всем не кому-то там, а мне, своему врагу, но в данном случае только я мог выслушать его с пониманием.
— Эти книги, молитвенники, буквари, все было таким сложным и запутанным. Я уже отчаялся, к тому же после тщетных усилий над собой от одного взгляда на печатный или рукописный текст у меня начинала болеть голова, — Августин провел рукой по золотистым мягким кудрям, будто они могли сохранить на себе что-то от того кошмара, о котором он говорил, что-то, что он должен был немедленно стряхнуть. — Но потом…после твоего налета, — с какой-то странной интонацией пробормотал он. — Там, на пепелищах, которые показались мне адом… она протянула мне какой-то листок и велела читать и… мне вдруг все стало понятно: буквы, слога, фразы. Я смог легко и правильно читать, красиво и грамотно говорить, выражать вслух такие глубокие мысли, которые раньше бы мне и в голову не пришли. Знания появились как бы из ниоткуда, таланты тоже. Я стал многое уметь, любое дело спорилось в руках, все, то, к чему бы я прежде не смог и подступиться. Однажды, уже после того, как добился некоторых успехов, ночью я сел за письменный стол, кто-то невидимый обмакнул перо в чернильницу, сунул мне в пальцы, а рука сама потянулась писать, и я понял, что могу сочинить стихи в честь той, которая одарила меня всем этим.
— За бесплатно ли? — надменно фыркнул я, сам понимая насколько невежлив и эгоистичен, ведь его короткий, сбивчивый рассказ произвел на меня впечатление, и, тем не менее, я оказался настолько жесток, что нашел время для сарказма. — Что потребовала с тебя твоя благодетельница? Подписать кровью некий договор?
— Разве этого требуют не от всех? — спросил Августин, старательно отводя взгляд.
— Кого ты имеешь в виду? Таких же продажных грешников, как и ты, которые душу готовы продать за то, чтобы в этом мире пережить миг оглушительной славы? Таких я знал множество, только вот ты превзошел всех, потому что никто, из заложивших душу до тебя, еще не додумался до того, чтобы изображать из себя святого.
— Прекрати! — сказал Августин тихо, но с такой твердостью, что я почему-то решил замолчать. — Разве ты сказал мне еще недостаточно колкостей. Я знаю, что проклят, что осужден, что душа моя больше мне не принадлежит. Есть ли нужда напоминать мне лишний раз обо всем этом? И, кроме того, я считаю, что ты последний из тех, кто может кого-то в чем-то обвинять.
— Твоя правда, — насмешливо кивнул я, не ощущая при этом ни обиды, ни гнева. Разве можно сердиться на того, кто впервые вместо лжи начал превозносить истину? — Я, пожалуй, виновен в стольких преступлений, сколько вряд ли можно и перечислить, но тоже не люблю, когда мне об этом напоминают, поскольку и так отлично осознаю тяжесть своей вины. Нужды в напоминаниях нет, и, тем не менее, люди не умолкают, обвиняя во всех несчастиях этой земли дракона, причем во всех, и в тех, в которых я правда виноват, и в тех, к которым я никакого отношения не имею. Я, конечно, даже в этой келье последний из тех, кто может говорить о справедливости, но, подумай сам, разве это справедливо обвинять дракона не только в том, что он совершил, но и в каждой досужей мелочи. Эти сплетни уже дошли до абсурдности, недочет в казне — виноват я, а не проворовавшийся казначей, сгорел чей-то дом по неосмотрительности хозяев, не приглядевших за огнем в печи, тоже я виноват, умерла какая-то девушка, значит, стоит посетовать на дракона, тайно сгубившего ее, и не важно, что меня там даже близко не было, погибли смельчаки, лазавшие по горам, значит, набрели на пещеру дракона, не родит рожь на полях, опять моя вина. По-твоему, все это близко к истине?
Вместо того, чтобы рассмеяться от таких перечислений или отпустить очередное «ты, действительно, хуже всех», Августин вдруг кивнул и пробормотал.
— Совсем, как и с ними…
Что он имел в виду? Он бы ни за что не ответил, если бы я спросил его напрямую, поэтому пришлось воспользоваться обходными путями. Надо попробовать заговорить ему язык, может, тогда он о чем-нибудь проболтается.
— Что ты там говорил насчет стихов? — быстро спросил я.
— К чему тебе об этом знать? — тут же насторожился он.
— А вдруг мне будет интересно их прочитать.
— Не стоит. Они не слишком хороши.
— Сомневаюсь, раз уж ты продал душу, значит, в обмен должен был получить хоть что-то ценное. Или ты не догадался сорвать хоть что-нибудь подороже с торговцев душами в обмен на единственное ценное, что у тебя было?
Я подшучивал над ним и замечал, что он стесняется отдать свои произведения на суд, как любой настоящий поэт. Неотесанный деревенский мальчишка, напротив, был бы польщен вниманием, а Августин хотел спрятаться. Никакого желания нарваться на похвалы, и никакого бахвальства. Это уже верный знак того, что он мастер, ищущий совершенства, а не графоман, который гордится каждой своей безграмотной строкой.
А ты меня заинтриговал, подумал я не вслух, но был уверен, что он это услышит. Один прыжок, и я успел перехватить листы с настольного пюпитра, прежде чем Августин смог что-то предпринять. Он только беспомощно вздохнул и прижал узкие ладони к лицу. Со времени нашей последней встречи, его и без того длинные пальцы еще чуть-чуть удлинились, кожа стала более белой и даже сияющей извне, как это может быть только у мне подобных существ. Я только сейчас заметил эти перемены, и они меня насторожили. Разве можно не ужаснуться, если видишь, что кого-то, как много веков назад и тебя самого, неведомые силы пытаются превратить в создание, совершенно чужеродное всему человеческому.
Интересно, каким был Августин еще до пожара. Должно быть, приятным и наивным, но только не беззаботным. Еще до того, как мой огонь оставил не проходящие ожоги на его теле, у Августина уже было полно забот, но он все-таки был человеком. А те, кто называл себя его нежданными благодетелями, пытались перевоплотить дитя в демона. И пока что это им хорошо удавалось. Деревенский мальчишка преобразился, но на этом, как я понял изменения, не закончились. Кем же он станет под конец всего этого? Еще одним таким же проклятым созданиям, как я, чужим и в мире людей, и даже в волшебном мире. Если бы ты знал, несчастный мальчишка, что это за судьба быть чужим повсюду и не находить никого, кто мог бы стать тебе ровней, а не дрожащим от страха слугой, подумал я, но эту мою мысль Августин, конечно же, не уловил. Не узнал он и того, что в этот миг я вспомнил о Розе. Она ведь была единственной, кто не испытывал передо мной страха, и в итоге даже она не вынесла моего общества. Ни сокровища, ни власть, ни красота того, кто все это ей предлагает, не смогли удержать ее возле меня.
И почему только я не остался в Виньене с Марселем? Зачем прилетел сюда? Вряд ли рабская преданность и искренность художника могли наскучить мне настолько, что я решился сбежать к более загадочному Августину. Почему-то в его присутствии все самые плохие воспоминания хлынули на меня волной. Возможно, на меня так плохо действовала аура его несчастья. Может быть, в лживых, но прекрасных глазах Августина я видел отражение своего собственного разбитого сердца. Если бы я высказал это предположение вслух, то он бы только рассмеялся и заявил, что у дракона сердца быть не может.
Хоть Августин и готов был убить меня за это, но я все же пробежал глазами его сочинения и нашел, что они довольно не плохи. Поражало даже не то, что четверостишья складны и звучны, а то, что все эти рифмы и цветистые выражения смог подобрать тот, кто еще недавно, по собственному признанию, не мог прочесть без запинки и пары слов.
Какой он все-таки странный, днем делает вид, что изгоняет злых духов, а ночью пишет оды своему возлюбленному демону. Или ангелу? Во всяком случае, сам автор чаще всего использовал второе название.
Я растерянно покачал головой, размышляя надо всем этим, но Августин, расценивший мой жест, как осуждение, фыркнул что-то типа «не нравится — не читай».
Он умел с достоинством выйти из любой ситуации, иначе бы не добился всего того, что имел. Интересно, его находчивость, предусмотрительность, коварство — это тоже щедрые подарки тех, кто сумел сделать из него одновременно и святого, и поклонника чародейства и стихоплета.
Ну вот, кажется, я перестал воспринимать Августина, как личность. Он из живого и самостоятельного человека целиком превратился для меня в творение рук неизвестных демонов.